и выдумывал самые невероятные извинения (Я опаздываю на встречу со Стейнбеком!). Затем он неизменно направлялся в стариковский ресторан «Позолоченную лилию» и в полном одиночестве съедал свой ланч.
Именно там я его и нашла в тот день, когда уволилась с работы. Он как раз только что уселся за столик в своем любимом уголке. Внимательно просмотрев меню, в чем не было абсолютно никакой необходимости, он как всегда заказал суп и половину сэндвича. Затем, уже готовясь все свое внимание обратить на книгу, лежавшую рядом с тарелкой, он сделал то же, что и любой другой человек на его месте – оглядел ресторан с легкой улыбкой, довольный тем, что еда заказана, впереди целый час свободного времени и все в этом мире пока хорошо. И как раз в эту минуту к нему приблизилась я, держа в руках «Вишневый сад» Чехова.
– Извините, вы Мартин Дерк? – робко спросила я.
– Разумеется, нет!
Старый редактор ответил мне так резко и с таким возмущением, что даже и сам слегка смутился. И в порядке извинения прибавил:
– Видите ли, Мартин Дерк в два раза меня моложе!
– Ой, простите, пожалуйста. Я договорилась с ним встретиться, но не знаю, как он выглядит.
– Ну, он на несколько дюймов выше меня, и все волосы на голове у него пока сохранились. Боюсь, правда, сейчас он пребывает в Париже.
– В Париже? – в отчаянии переспросила я.
– Да, если верить светским колонкам в газетах.
– Но я же должна была интервью у него взять…
Я споткнулась – якобы от волнения – и уронила свою книжку. Мистер Периш тут же наклонился, не вставая со стула, поднял ее и подал мне, но теперь уже посмотрел на меня более внимательно.
– Вы читаете по-русски? – спросил он.
– Да.
– И как вам эта пьеса?
– В общем, она мне понравилась.
– И она не показалась вам устаревшей? Особенно все эти рассуждения насчет конца сельской аристократии? Я бы предположил, что это весьма старомодно – симпатизировать мольбам Раневской.
– О нет, по-моему, вы ошибаетесь. У каждого ведь есть свой заветный узелок с прошлым, содержимое которого либо постепенно приходит в негодность, либо понемножку распродается. Просто для большинства это отнюдь не старый вишневый сад, а наше прежнее отношение к чему-то или к кому-то.
Мистер Периш улыбнулся, вернул мне книгу и сказал:
– Юная леди, мистер Дерк, несомненно, оказал вам услугу, не сумев вовремя явиться на назначенную встречу. Вы зря так переживаете. Боюсь, ваша чувствительность и здравомыслие были бы потрачены зря.
– Я, видимо, должна воспринимать ваши слова как комплимент?
– Именно так вы и должны их воспринимать.
– Меня зовут Кейти.
– Натаниэл Периш.
(Потрясена.)
– Я вам, должно быть, полной дурой показалась. Да еще и рассуждающей о смысле чеховской пьесы. Просто ужасно!
Он улыбнулся.
– Вот уж нет. Беседа с вами стала для меня украшением дня.
И на столе, словно по мановению волшебной палочки, появился суп вишисуаз[113]. Я только глянула на тарелку и сразу вспомнила своего любимого «Оливера Твиста».
В общем, уже на следующий день я вышла на работу в издательство «Пембрук Пресс» в качестве ассистентки Натаниэла Периша. Предлагая мне это место, он для начала попытался меня разубедить и ни в коем случае на его предложение не соглашаться. Заявил, например, что я сразу пойму, как сильно «Пембрук» отстал от времени, лет на сорок по крайней мере. И потом, сказал он, он и сам толком не знает, чем меня можно было бы занять, да и платят у них в издательстве «просто ужасно». В общем, заключил он, предлагая мне работать его ассистенткой, подобная работа – это для меня самый настоящий тупик.
Ну и насколько же правдивы оказались его предостережения?
«Пембрук» действительно отстал от времени лет на сорок. Уже в первый рабочий день я сумела убедиться, что редакторы там сильно отличаются от своих более молодых коллег из других издательств. Они не только имели представление о хороших манерах, но и считали, что эти манеры необходимо сохранять. Например, к такой мелочи, как то, что даму следует пропустить вперед, да еще и дверь перед ней придержать, они относились, как археологи относятся к древним глиняным черепкам – с таким пониманием и любовью, какие в обыденной жизни чаще всего приберегаются для куда более важных вещей. Терранс Тейлор определенно не увел бы у вас из-под носа такси даже во время дождя; Бикмен Кэнон не позволил бы дверцам лифта закрыться, заметив, что вы на подходе; а мистер Периш никогда не взял бы в руки вилку раньше, чем вы возьмете свою – он скорее бы умер от голода.
Эти люди определенно не стали бы травить тех, кто высказывает более «смелые» (и более наглые) новые идеи, как не стали бы и расталкивать локтями и доступ к наиболее выгодным контрактам, а затем, взобравшись на ящик из-под мыла на Таймс-сквер, восхвалять художественную смелость продвигаемых ими авторов. Практически все они были типичными преподавателями из английских публичных школ[114], которые просто неправильно отыскали нужную им станцию на схеме метро и, к сожалению, сошли с поезда на остановке «Мир коммерции».
Работы для меня у мистера Периша было действительно недостаточно. Он по-прежнему получал «со стороны» множество рукописей, никем не проверенных, не заказанных и не отрецензированных, но, поскольку его репутация оказалась сильнее его «любви» к новому роману, большая часть рукописей возвращалась отправителю в сопровождении вежливого письма за подписью мистера Периша, в котором он извинялся за то, что с возрастом несколько утратил былую активность, но заверял автора, что его личная поддержка людям творческого труда всегда остается прежней. В данный момент мистер Периш начал избегать любых собраний и любой административной ответственности, да и круг тех, с кем он по-прежнему активно переписывался, уверенно сократился до небольшой группы семидесятилетних, ибо только они одни и были способны расшифровать почерк друг друга, становившийся с годами все хуже и хуже. Телефон тоже звонил все реже, и кофе мистер Периш больше не пил. Еще хуже было то, что первые дни моей работы у мистера Периша совпали с концом июня – началом июля, а писатели, очевидно, с приходом лета как-то сразу переставали писать, редакторы – редактировать, а издатели – издавать книги; начальство охотно позволяло сотрудникам продлевать свои уик-энды и проводить их в загородных домах или на берегу моря; почта грудами скапливалась на рабочих столах, а домашние цветы в лобби выглядели столь же вялыми и поникшими, как те академические поэты, что порой все же являлись без приглашения и предупреждения, а потом ждали, подобно Иову, когда же их примут.
К счастью, когда я спросила у мистера Периша, где я могу складывать его корреспонденцию, он сказал, что об этом можно не беспокоиться, уклончиво пояснив, что «такова его система». Когда же я потребовала уточнений, он смущенно покосился на стоявшую в углу картонную коробку. Похоже, в течение тридцати лет он, прочитав письмо, порой весьма важное, сразу же отправлял его именно туда. Когда очередная коробка наполнялась, ее попросту отправляли в хранилище и заменяли новой. Я сказала, что никакая это не «система» и, заручившись согласием мистера Периша, приволокла из хранилища несколько коробок, хранившихся там с начала ХХ века, а потом начала составлять некую хронологическую таблицу, расположив авторов писем в алфавитном порядке и разбив их на подгруппы по тематике.
Хотя у мистера Периша имелся дом на Кейп-Код, он практически не бывал там с 1936 года, когда умерла его жена. Да это же просто лачуга, обычно говорил он, подразумевая под этим словом ту, самому себе навязанную, простоту, которая столь любима протестантами Новой Англии, уважающими все, что относится к богатству и благополучию, кроме повседневных удобств. Однако, когда не стало хозяйки домика в Кейп-Код, все эти криво лежащие ковры, плетеные кресла, серая, как дождь, галька – все то, что столь долго служило мистеру Перишу символом идеально скромного, но уютного летнего убежища, – внезапно обнажило свою убогую сущность и стало вызывать у него исключительно тоску.
Когда я начала разбирать его старые письма, то частенько замечала, что он заглядывает мне через плечо. А порой он даже выхватывал из стопки какое-нибудь письмо и удалялся с ним к себе в кабинет, где за надежно запертыми дверями мог в полуденной тиши вновь посетить страну поблекших чувств и встретиться с поблекшими тенями былых друзей; и там его не тревожили раздававшиеся порой вдали глухие удары топора[115].
Платили мне действительно «просто ужасно». Термин, конечно, весьма относительный, да мистер Периш никогда и не пытался определить, что именно в количественном отношении он подразумевает под словами «просто ужасно». Но при условии регулярного получения «благородного» картофельного супа (хотя и холодного) я, разумеется, выяснять это не пыталась, да и трудилась вполсилы.
А потому под конец своей первой рабочей недели, в пятницу, когда я пошла в кассу, чтобы получить чек, я все еще пребывала в сумерках собственного незнания. Оглядевшись и увидев, что другие девушки весело щебечут и хорошо одеты, я даже приободрилась. Но, открыв конверт, обнаружила, что получила за неделю работы ровно в два раза меньше того, что заработала бы в «Куиггин и Хейл». В два раза!
Господи, подумала я, что же я наделала?
Я снова посмотрела на девушек вокруг, которые, сияя улыбками, уже принялись болтать о том, где собираются провести уик-энд, и тут до меня дошло: чего им не сиять – ведь им не так уж и нужен этот еженедельный чек, у них вообще совсем иное положение, чем у меня, которая только сейчас поняла, в чем разница между секретаршей и ассистенткой. Секретарша просто обменивает свой труд на зарплату чуть больше прожиточного минимума. А ассистентка, родившись в очень приличной семье и отучившись в Смит-колледже, просто получает эту должность, если ее мать, будучи в гостях, случайно оказалась за столом рядом с главным редактором издательства.