Уик-энд мы с ним провели в магазинах, а затем, за два дня до отплытия Уоллеса в Испанию, собрались пообедать у него только вдвоем, чтобы, уютно устроившись, отметить его отъезд. Готовясь к этому прощальному обеду, я с утра принялась перебирать вещи у себя в шкафу, и моей первой мыслью было надеть свое платьице в горошек. Однако оно отчего-то показалось мне не совсем подходящим к данному случаю. И я, порывшись в шкафу, отыскала то самое черное бархатное платье, которое не надевала уже сто лет. А затем отыскала в шкатулке для шитья подходящую ленту, красную, как цветы пуансеттии.
Вечером, открыв мне дверь, Уоллес прямо-таки остолбенел.
– Ого! Хо… хо… хо, – вырвалось у него. И я сделала книксен.
Из проигрывателя в гостиной доносились рождественские гимны, а бутылка шампанского почти скрывалась внутри венка из живых еловых ветвей. Мы выпили за святого Николая, и за Джека Фроста, и за скорое возвращение домой даже после самых смелых и отчаянных приключений. Затем мы уселись на ковре, взяли ножницы и липкую ленту и принялись за работу.
Поскольку Уолкотты держали в своих руках бумажный бизнес, то, естественно, имели доступ и к оберточной бумаге любого качества: можно было бы взять зеленую, как лес, с рисунком в виде карамельной тросточки или бархатную красную с изображением саней и Санта-Клауса, курящего трубку. Но, согласно фамильной традиции, все подарки полагалось заворачивать в плотную белую бумагу; такую бумагу к Уолкоттам в дом доставляли целыми рулонами. Каждый белый сверток мы украшали лентой того цвета, который соответствовал данному члену клана.
Для десятилетнего Джоэля было куплено миниатюрное бейсбольное поле с битой на пружинке, которая отбивала мяч по базам. Я старательно завернула этот подарок и перевязала его синей лентой. А желтая лента предполагалась для четырнадцатилетней Пенелопы – ей в подарок были приобретены чучела двух каких-то особенных ящериц; Пенелопа, по словам Уоллеса, была будущей мадам Кюри, но пока находилась в процессе становления и весьма хмуро реагировала в ответ на большую часть развлечений, включая поедание сластей. По мере того, как уменьшалась гора купленных вещей, я все пристальней следила за Уоллесом: мне хотелось знать, какой же подарок предназначается для его маленького тезки. Когда мы ходили по магазинам, Большой Уоллес сказал, что придумал для своего крестника нечто особенное, но я, даже проведя быструю инвентаризацию купленных подарков, так и не сумела догадаться, что же это такое. Тайна была раскрыта лишь после того, как мы завернули последние подарки. Уоллес вырезал из бумаги маленький четырехугольник, а потом снял с запястья отцовские часы с черным циферблатом.
Когда с работой было покончено, мы перешли в кухню, где восхитительно пахло пекущимся на медленном огне картофелем. Проверив духовку, Уоллес нацепил передник и принялся обжаривать ребрышки ягненка, которые я весьма тщательно выбирала накануне в мясной лавке. Затем он сложил ребрышки в глубокую сковороду и глазировал их мятным желе и коньяком.
– Скажи, Уоллес, – спросила я, когда он подал мне полную тарелку, – вот если б я, например, объявила войну Америке, ты бы остался, чтобы воевать на моей стороне?
Когда с обедом было покончено, я помогла Уоллесу отнести подарки в заднюю кладовую. Вдоль коридора были развешаны фотографии семейства Уолкотт; все они улыбались чему-то невидимому – и бабушка с дедушкой на причале, и дядя на лыжах, и сестры Уоллеса на конях, сидевшие в дамских седлах чуть боком. В тот момент мне эта галерея, устроенная в дальнем коридоре, показалась немного странной; но потом я много раз встречала нечто подобное в таких же коридорах и с годами стала воспринимать это как нечто трогательное и весьма типичное для всех белых англосаксонских протестантов, ибо это без слов свидетельствовало о той сдержанной сентиментальности (как по отношению к родному дому, так и по отношению к родственникам), которой была как бы пропитана вся их жизнь. На Брайтон-Бич или в Нижнем Ист-Сайде вы скорее найдете портрет какого-то одного человека, воздвигнутый на каминную полку рядом с букетом засохших цветов, горящей свечой и коленопреклоненным поколением. У нас в домах ностальгия играла роль некой скрипки за сценой, призванной обозначить наше уважение к тем жертвам, которые ради тебя принесли первопроходцы.
На одной из фотографий в коллекции Уоллеса я увидела большую группу – наверное, несколько сотен – юношей в одинаковых куртках и галстуках.
– Это что, школа Сент-Джордж?
– Да. Это… наш выпускной класс.
Я наклонилась чуть ближе, пытаясь отыскать Уоллеса, но не сумела, и он показал мне сам. У него было милое непритязательное лицо. Уоллес вообще принадлежал к тому типу людей, которые как бы растворяются на общих школьных или студенческих фотографиях, но со временем становятся все более заметными на фоне своего куда более неинтересного окружения.
– Это что, вся ваша школа здесь? – спросила я, продолжая разглядывать лица.
– Ты… Тинкера ищешь?
– Да, – призналась я.
– Вот он.
И Уоллес ткнул пальцем в левый угол фотографии. Наш общий друг стоял в одиночестве, как бы на границе, отделявшей его от остальной группы. Пожалуй, через несколько минут я бы и сама наверняка его узнала. Он выглядел именно так, как и должен был выглядеть в четырнадцать лет: волосы несколько растрепаны, пиджак немного помят, а глаза смотрят прямо в камеру, словно он готов сбежать.
Затем Уоллес с улыбкой переместил свой палец в противоположный угол фотографии и сказал:
– И вот здесь тоже он.
Действительно, у противоположного края снимка тоже был Тинкер; его фигура, правда, казалась немного расплывчатой, но это, безусловно, был он.
Уоллес объяснил, что, поскольку хотели всех поместить в кадре, фотографу пришлось пользоваться старой камерой на треноге. Когда апертура медленно пересекает большой негатив, показывая группу как бы по частям, это позволяет тому, кто стоит с краю, быстро перебежать за спинами остальных и появиться на общей фотографии дважды – но нужно очень хорошо рассчитать собственную скорость, да и бежать придется сломя голову. Каждый год несколько человек пытались такое проделать, но Тинкер, насколько помнилось Уоллесу, оказался единственным, кому это удалось. И, судя по тому, какая широкая улыбка сияла на лице «второго» Тинкера, можно было понять, что он знал о своей победе.
Мы с Уоллесом придерживались данного нами разумного обещания не касаться в своих разговорах темы «Ив и Тинкер». Но оказалось, что нам обоим отчего-то страшно приятно было увидеть явственно проявившуюся на фотографии хулиганскую сущность юного Тинкера и отдать должное его смелому фокусу. Некоторое время мы молчали, потом я сказала:
– Можно задать тебе один вопрос?
– Конечно.
– В тот вечер, когда мы все вместе обедали в «Бересфорде»… помнишь, когда мы спускались вниз на лифте, Баки что-то такое вякнул – типа того, что Тинкер возродился, как Феникс из пепла?
– Баки всегда был немного… туповат.
– Даже если и так. Что он имел в виду?
Уоллес молчал.
– Неужели это так ужасно, что и говорить об этом нельзя? – упорствовала я.
– Вовсе нет, – мягко улыбнулся он. – В этом нет ничего… плохого. Тинкер родом из старинного семейства из Фолл-Ривер. Но, насколько мне известно… в общем, его отца преследовали неудачи. И он, по-моему, потерял… почти все.
– Во время Катастрофы?
– Нет, раньше.
Уоллес указал на фотографию.
– Тинкер тогда как раз поступил в нашу приготовительную школу. Я хорошо это помню, потому что я тогда был… префектом[143]. Специально собирали совет школы, чтобы решить, как следует поступить в подобных… столь трагически переменившихся обстоятельствах.
– Тинкеру выделили стипендию?
Уоллес медленно покачал головой.
– Нет. Его попросили уйти. Школу он заканчивал в Фолл-Ривер и… потом поступил в Провиденс-Колледж. А закончив его, получил работу какого-то клерка… в трастовой компании… и с этого момента прилагал все усилия, чтобы снова подняться наверх.
Родился в Бэк-Бей, учился в Брауне и работал в банке, принадлежавшем его дедушке. Именно такое «мудрое» заключение я сделала через десять минут после знакомства с Тинкером.
Я снова посмотрела на фотографию. Симпатичный кудрявый мальчишка с дружелюбной улыбкой. Впервые за несколько месяцев мне захотелось увидеть Тинкера, но вовсе не для того, чтобы что-то там выяснять или обрубать какие-то концы. Я не испытывала потребности ни обсуждать его отношения с Ив, ни говорить о том, что могло бы (или не могло бы) случиться между нами. Мне просто хотелось как бы получить «второй дубль» и переосмыслить свое первое впечатление – пусть бы Тинкер снова вошел в «Хотспот», сел за соседний столик и стал наблюдать за оркестрантами, а солист стал бы играть нечто неудобоваримое, и Тинкер улыбнулся бы мне своей растерянной улыбкой, а я приняла бы его целиком и без всяких собственных домыслов. Ибо то немногое, что я узнала от Уоллеса, помогло мне понять в Тинкере что-то такое, что мне следовало бы понять с самого начала – что мы с ним взрослели, отнюдь не находясь по разные стороны порога; мы стояли тогда практически плечом к плечу и сделали примерно одинаковый шаг, впервые переступая этот порог.
Уоллес тоже внимательно смотрел на фотографию, переводя взгляд с одного Тинкера на другого – как если бы фотограф запечатлел именно то мгновение, когда мистер Грей, отец Тинкера, и потерял остатки своего состояния, и те два Тинкера, одновременно возникшие на снимке, представляют собой конец одной жизни и начало другой.
– Большинство людей помнят только то, что феникс возродился из пепла, – сказал Уоллес, – но забывают о другой его особенности.
– О какой? – спросила я.
– Что он живет пятьсот лет.
На следующий день Уоллес «отбыл на фронт».
Ну, не совсем.
Это в 1917-м они «отбывали». Молодые мужчины в отглаженной форме, светловолосые и румяные, они сперва собирались в батальоны в Бруклинском порту, а потом, вскинув на плечо матерчатый рюкзак, бодро поднимались по сходням на палубу огромных серых крейсеров и весело напевали: «Over there, over there!