– Вернись к началу, – сказал Джек своей собеседнице. – Это же просто потрясающе!
– Хорошо, – вздохнула та с этакой привычной усталостью – казалось, всемирная скука родилась с ней в один день, – и повернулась ко мне: – Вы знакомы с Ивлин и Тинкером?
– Она в тот злополучный день была вместе с ними в машине, – сказала Битси.
– В таком случае вам это наверняка будет интересно.
Вернувшись из Европы, начала свой рассказ Дженерос, Тинкер и Ив приехали на уик-энд в Вайлэвей и поселились в одном из гостевых домиков. А утром, когда все пошли купаться, Тинкер увидел «Сплендид» и просто в нее влюбился.
– «Сплендид» – это ял, он Холли принадлежит, – пояснил Джек.
– Это не просто ял, это его дитя, – поправила Дженерос. – Холли специально оставил его у причала, и он там качался на волнах, а все ходили вокруг и восторженно ахали. В общем, ваш друг тоже все ходил и смотрел на лодку, такой весь отрешенный, а Холли ему и говорит: Почему бы вам вдвоем не прокатиться? Господи, да Холли легче сгореть дотла, как Атланта[150], чем свою драгоценную лодку кому-то одолжить! Оказывается, они с Тинкером заранее сговорились, понимаете? Немного поплавать у причала, постепенно отплывая все дальше и дальше как бы случайно, по беспечности. Они в яле даже бутылку шампанского припрятали и фаршированного цыпленка.
– И о чем это свидетельствует? – сказал Джек.
– О том, что кое-кто признал себя побежденным, – подхватила Битси.
И меня снова охватила та неприятная слабость, а в лицо бросилась кровь, окрасив скулы неярким румянцем. Тело порой способно мгновенно выставить напоказ любые наши сокровенные переживания; и это, надо сказать, было для меня одним из самых неприятных ощущений – я каждый раз ломала голову, какой эволюционной цели может служить подобная реакция моего организма.
Джек вскинул вверх воображаемую трубу и торжествующе пропел марш: тра-та-та-та! Все засмеялись.
– А вот теперь самое интересное, – сказал Джек, подталкивая Дженерос.
– Холли предполагал, что они поплавают часок и вернутся, но они не вернулись и шесть часов спустя. Холли начал беспокоиться и даже высказывал предположение, что они удрали в Мексику. А потом к причалу подошла рыбацкая плоскодонка, и в ней было двое сорванцов, которые рассказали, что видели «Сплендид» – она села на мель возле песчаной косы – и парень в ней пообещал им двадцать долларов, если они найдут ему буксир.
– Спаси нас, Господи, от романтиков, – сказала Битси.
И тут через весь зал промчался кто-то, дико тараща глаза и задыхаясь от смеха, и заорал:
– Они уже причаливают! Их ведут на буксире рыбаки, что лобстеров ловят!
– Ну, на это непременно надо посмотреть, – сказал Джек, и все следом за ним ринулись на террасу.
Я же, воспользовавшись подходящим моментом, ринулась к входным дверям.
Наверное, я все еще пребывала в состоянии некоторого шока, хотя и слегка смягченного. Бог его знает, почему я так разволновалась. А ведь Анна еще несколько месяцев назад это предсказывала. Да и Висс тоже. Да и толпа собравшихся в Вайлэвей гостей, казалось, ожидала именно этого, потому все и бросились к причалам для импровизированного празднования.
Ожидая, когда принесут мое пальто, я оглянулась в сторону гостиной, уже практически опустевшей. Даже самые последние разини устремились к французским дверям, ведущим на террасу. Лишь один мужчина в белом смокинге – он был чуть старше меня – стоял перед баром, сунув руки в карманы и был, казалось, охвачен некими мрачными размышлениями. Кто-то из гостей стремглав пронесся у него перед носом, схватил за горлышко бутылку вина и снова бросился к дверям, по дороге перевернув вазон с древовидной гортензией. Человек в белом смокинге наблюдал за ним с выражением глубочайшего разочарования.
Лакей принес мне пальто, и я поблагодарила его, лишь мгновением позже осознав, что тоже, как и те студенты колледжа в самом начале вечера, на этого человека даже не посмотрела.
– Неужели вы так скоро хотите нас покинуть?
Это был старый мистер Холлингзуорт, который вошел через дверь, ведущую прямо на подъездную дорожку.
– Я чудесно провела время, мистер Холлингзуорт. Вы все так замечательно устроили. И были так добры, что меня пригласили. Но, боюсь, погода меняется, а на меня это всегда очень плохо действует.
– О, как жаль это слышать. Вы живете где-то поблизости?
– Нет. Но я легко доберусь до станции и сяду на поезд, идущий прямо в центр города. Я как раз хотела попросить кого-нибудь вызвать мне такси.
– Ну что вы, моя дорогая, об этом и речи не может быть!
Он оглянулся в сторону гостиной и окликнул кого-то:
– Вэлентайн!
Обернулся тот молодой мужчина в белом смокинге. У него были светлые волосы и открытое привлекательное лицо с чрезвычайно серьезным выражением; мне он показался чем-то средним между авиатором и судьей. Вынув руки из карманов, он быстрым шагом подошел к мистеру Холлингзуорту.
– Да, отец?
– Ты наверняка помнишь мисс Контент, приятельницу Уоллеса? Она неважно себя чувствует и хотела бы вернуться в город. Ты не мог бы отвезти ее на станцию?
– Конечно, я отвезу.
– Тогда, может, тебе лучше взять «Спайдер»?
Снаружи сентябрьский ветер, как это обычно и бывает на День труда, срывал с деревьев желтую листву. Казалось, вот-вот пойдет дождь. Видимо, подумала я, остаток уик-энда гостям придется провести за криббеджем[151] и чаем под музыку хлопающих входных дверей, затянутых сеткой. Закроются казино, на теннисных площадках уберут сетки, а маленькие шлюпки вытащат на берег, поставив точку в их вольной жизни, как взрослые ставят точку в мечтах девочек-подростков…
Мы прошли по усыпанной белым гравием подъездной дорожке к гаражу на шесть автомобилей. «Спайдер» оказался двухместным автомобилем, красным, как пожарная машина. Мой спутник равнодушно прошел мимо, явно предпочитая могучий черный «Кадиллак» 1936 года.
Вдоль дорожки прямо на траве выстроились, должно быть, штук сто различных автомобилей. Одна из них стояла с включенными фарами и открытыми дверцами, внутри играло радио, а на крыше лежали рядышком мужчина и женщина и курили. Вэлентайн бросил в их сторону взгляд, исполненный того же глубокого разочарования, каким он одарил того типа, что унес со стола бутылку вина, схватив ее за горлышко. Когда мы выехали из усадьбы, он повернул направо, к Почтовой улице, и я удивленно спросила:
– А разве к станции не налево?
– Налево. Но я вас прямо в город отвезу, – сказал он.
– Вам совершенно не обязательно это делать.
– Мне все равно туда нужно. Хотя бы потому, что у меня назначена встреча.
У меня были сильные сомнения в том, что у него действительно назначена встреча, но в город он поехал явно не для того, чтобы просто провести время со мной. Он спокойно вел машину, а на меня даже не смотрел, даже разговор со мной не потрудился завести. И это было просто отлично. Похоже, мы с ним оба вызвались бы и бешеную собаку выгулять, лишь бы убраться с той вечеринки.
Впрочем, через сколько-то миль он попросил меня пошарить в бардачке и достать ему блокнот и ручку. Затем, пристроив блокнот на приборной доске, он что-то записал для себя, вырвал листок с записью и сунул его в карман смокинга.
– Спасибо, – сказал он, снова передавая мне блокнот.
Затем, видимо, чтобы предотвратить возможность бессмысленной болтовни, он включил радиоприемник. Там наигрывали какой-то свинг. Он еще покрутил колесико настройки, немного помедлил, слушая некую балладу, еще покрутил, остановился на речи Рузвельта и снова вернулся к балладе. Это оказалась Билли Холлидей, поющая «Осень в Нью-Йорке».
Осень в Нью-Йорке,
Чем так она манит?
Осень в Нью-Йорке,
Позовет, не обманет,
Подарит пронзительность
Первой ночи любви…
Написанная иммигрантом из Белоруссии, взявшим имя Вернон Дьюк, «Осень в Нью-Йорке» практически с первого исполнения стала джазовым стандартом. И затем в течение пятнадцати лет исследованием ее музыкальных и сентиментальных возможностей занимались Чарли Паркер, Сара Вон, Луис Армстронг и Элла Фицджеральд. А через двадцать пять лет стали появляться интерпретации интерпретаций, созданные Четом Бейкером, Сонни Ститтом, Фрэнком Синатрой, Бадом Пауэллом и Оскаром Петерсоном. И казалось, что тот вопрос, который песня задает нам об осени в Нью-Йорке, мы могли бы задать и ей: Чем она так манит?
По-видимому, одно из этих манящих свойств было связано с тем, что у каждого большого города свое романтическое время года. И в это время – один раз в год – все самые яркие его особенности, архитектурные, культурные или садоводческие, как бы выстраиваются в ряд подобно параду планет в нашей Солнечной системе, и тогда мужчин и женщин, всего лишь случайно, мимолетно встретившихся на перекрестке, охватывает необычное острое чувство некоего романтического обещания. Так бывает, например, на Рождество в Вене или в апреле в Париже.
А у жителей Нью-Йорка это случается осенью. Наступает сентябрь, и в воздухе разливается парадоксальное ощущение вновь наступившей юности, несмотря на то, что дни стали значительно короче, и листья опадают под серыми осенними дождями, и ты испытываешь даже некое облегчение, оттого что позади остались длинные летние дни.
Все это – яркость толп
И облаков мерцанье,
И улицы на дне стальных каньонов —
Мне говорит: ты дома…
Ах, осень в Нью-Йорке
Как обещание новой любви.
Да, осенью 1938 года тысячи жителей Нью-Йорка будут очарованы этой песней. Сидя в джаз-барах или ужиная в клубах, люди, уже потрепанные жизнью или, наоборот, пребывающие на вершине своего благополучия, будут кивать головой в такт мелодии, с улыбкой признавая, что тот белорусский иммигрант понял все на удивление правильно, ибо осень в Нью-Йорке, несмотря на приближающуюся зиму, как ни странно, обещает человеку новое бурное романтическое чувство и заставляет его смотреть в небо над Манхэттеном помолодевшими глазами, повторяя про себя: