Но каким бы ни был голос Тинкера – надломленным, смущенным, расслабленным или исполненным облегчения, – сейчас он доносился не из-за океана. Я слышала его так же хорошо и отчетливо, как радиоприемник в собственной комнате.
– Тинкер, ты где?
Оказывается, он в полном одиночестве проживает в Адирондакских горах, в «лагере», принадлежащем Уолкоттам, и уже целую неделю занимается только тем, что гуляет по лесу, катается на гребной шлюпке по озеру и обдумывает то, что с ним произошло в минувшие полгода. Однако теперь его все сильней тревожит мысль о том, что если он немедленно с кем-нибудь не поговорит, то вполне может свихнуться. Он, собственно, и позвонил мне, чтобы узнать, не захочу ли я приехать в Адирондак на денек-другой. Или, может, даже на весь уик-энд – если я в пятницу после работы сразу сяду на поезд, то к вечеру буду уже там. И Тинкер принялся описывать мне этот удивительный дом и прелестное озеро, но я его остановила.
– Тинкер, – сказала я, – уговаривать меня вовсе не требуется.
Повесив трубку, я некоторое время стояла, глядя в окно и размышляя о том, не стоило ли мне все-таки отказаться. На той стороне нашего убогого двора, в доме напротив, виднелось пестрое лоскутное одеяло светящихся окон; и только этот свет отделял меня от сотни чужих жизней, от тех безмолвных существ, существование которых навечно лишено какой бы то ни было тайны, угрозы или магии. На самом деле, наверное, я знала Тинкера Грея не намного лучше, чем кого-то из этих людей, и все же мне отчего-то казалось, что я знаю его всю мою жизнь.
Я медленно прошла через комнату и вытащила из стопки британских романов «Большие надежды» Диккенса. Там, засунутое между страницами двадцатой главы, было спрятано письмо Тинкера с описанием маленькой заокеанской церкви, вдовы моряка, борца с корзиной ягод, и школьниц, смеявшихся как чайки, – в этом письме было некое имплицитное празднование банальности. Я сперва попыталась разгладить морщинки на писчей бумаге, похожей на ткань, а потом села и в сотый раз перечитала письмо.
Глава восемнадцатаяСейчас и здесь
«Лагерь» Уолкоттов представлял собой двухэтажный особняк в стиле «Искусств и ремесел»[154]. В час ночи в полной темноте он был похож на крупного элегантного хищника, который вышел на берег, чтобы напиться.
Мы поднялись на крыльцо по пологим деревянным ступеням и вошли в просторную гостиную с камином из дикого камня, таким огромным, что внутри его, похоже, можно было бы выпрямиться во весь рост. Полы в доме были из некрашеных сосновых досок. Повсюду лежали ковры самых разнообразных оттенков красного, сотканные индейцами навахо. Довольно неуклюжие деревянные кресла были расставлены группами по два – по четыре, чтобы летом, во время большого сбора семьи, разные поколения Уолкоттов могли играть в карты, или читать книги, или собирать пазлы и при этом находиться как бы наедине с собой, но неподалеку от остальных. Все пространство гостиной было словно окутано теплым желтым светом от ламп со слюдяными абажурами. Я сразу вспомнила рассказы Уоллеса, который каждый год хотя бы несколько недель обязательно проводил в Адирондакских горах, потому что именно там чувствовал себя действительно дома – и нетрудно понять почему. Глядя на все это, легко было себе представить, где здесь обычно ставят рождественскую елку.
Тинкер тут же принялся с энтузиазмом рассказывать мне историю этого поместья, не забыв упомянуть и особенности здешних индейских племен, и эстетику местной архитектурной школы. Однако мой трудовой день начался в шесть утра, я десять часов вкалывала в «Готэме», так что сейчас, чувствуя приятный запах дыма и слыша далекие раскаты грома, я уже с трудом приподнимала веки, которые стали тяжелыми и ленивыми, как весла лодки, стоящей на приколе.
– Извини, – вдруг с улыбкой спохватился Тинкер, – но я был так рад наконец-то с тобой увидеться. У нас и утром хватит времени, чтобы обо всем поговорить.
И он, подхватив мою сумку, повел меня на второй этаж, где в длиннющий коридор выходило множество дверей. Мне показалось, что в этом доме запросто могли бы переночевать человек двадцать или даже больше.
– Ну, например, устроим тебя вот здесь, – сказал Тинкер, входя в маленькую комнатку с парой односпальных кроватей, и поставил мою сумку на столик возле фарфоровой раковины для умывания.
Хотя к старым газовым светильникам на стене и было подведено электричество, он зажег керосиновую лампу на прикроватном столике и сказал:
– В кувшине свежая вода. А если тебе что-нибудь понадобится, то моя комната в том конце коридора.
Он снова крепко стиснул мне руки, еще раз повторил: Как я рад тебя видеть, и удалился.
Разбирая свои вещи, я слышала, как он спустился в гостиную и запер входную дверь, потом перемешал угли в камине и принялся щелкать выключателями, гася во всем доме свет. Затем из дальнего конца дома донесся резкий громкий звук – это Тинкер выключил рубильник, – и тот отдаленный рокот, который я приняла за гром, сразу смолк. Теперь уже в доме погасли все огни, а на лестнице снова послышались шаги Тинкера – он поднялся на второй этаж и двинулся в противоположный конец коридора.
Я разделась при свете керосиновой лампы, словно оказавшись вдруг в девятнадцатом веке. Моя тень на стене двигалась в такт со мной, пока я аккуратно складывала блузку и расчесывала волосы. Привезенную с собой книгу я положила на прикроватный столик, хотя ни малейшего желания читать у меня не было. Я забралась под одеяло и поняла, что эту кровать сделали, должно быть, еще в те времена, когда американцы были меньше ростом, потому что мои ступни сразу же уперлись в спинку. В комнате было на удивление холодно, так что я накрылась еще и покрывалом в стиле пэчворк, а затем все-таки раскрыла книгу.
Вечером уже по дороге на Пенсильванский вокзал я вдруг вспомнила, что не взяла с собой ничего почитать, и остановилась возле газетного киоска. Порывшись в предлагаемом там наборе книжек в бумажной обложке (любовные и приключенческие романы, вестерны и детективы), я остановилась на Агате Кристи. Я тогда детективами не особенно увлекалась. Можете назвать это снобизмом. Но в поезде, успев вдоволь насмотреться в окно, я открыла книгу и, погрузившись в мир, созданный миссис Кристи, была приятно удивлена тем, насколько это оказалось увлекательным. Данное конкретное преступление было совершено в британском поместье, наследницей которого была главная героиня. Она же была большой любительницей охоты на лис, и к сорок пятой странице книги беда успела уже дважды коснуться ее своим крылом[155].
Я быстро перелистала книгу и остановилась на восьмой главе. В ней описывалось, как несколько умеренно подозрительных людей пьют в гостиной чай и разговаривают о том, как некий молодой местный житель отправился на Бурскую войну, да так домой и не вернулся. В вазе на пианино стоит букет лилейника, явно полученный от какого-то тайного поклонника. В общем вся сцена оказалась настолько удалена от начала романа во времени и пространстве, что мне пришлось все же вернуться к седьмому абзацу, а потом и еще раз, чтобы понять, что к чему. После четвертой попытки я прикрутила в керосиновой лампе фитиль, и комната погрузилась во мрак.
Чувствуя тяжесть одеяла, я лежала и слушала удары собственного сердца, которое продолжало отсчитывать время, отмеряя дни с четкостью метронома, установленного на том делении шкалы, что находится между нетерпением и безмятежностью. Какое-то время я прислушивалась и к звукам дома, и к завываниям ветра, и к уханью совы, пытаясь определить, действительно ли это сова. А потом наконец уснула, все еще продолжая надеяться, не раздадутся ли в коридоре шаги. Но шагов не было.
– Подъем!
В дверях стоял Тинкер.
– А который час? – спросила я.
– Восемь.
– А что, в доме пожар?
– Восемь часов – это слишком поздно для жизни в лагере.
И он бросил мне полотенце.
– Завтрак уже почти готов, так что сразу спускайся, как только приведешь себя в порядок.
Я встала, поплескала в лицо водой из кувшина и выглянула в окно. День обещал быть холодным и ясным, типично осенним, так что я решила надеть свой самый лучший наряд, вполне достойный той наследницы поместья и любительницы охоты на лис, и собралась спуститься вниз, прихватив с собой книгу и полагая, что утро проведу перед горящим камином.
Стены в коридоре оказались от пола до потолка увешаны семейными фотографиями – в точности как в городской квартире Уоллеса, – но мне лишь через несколько минут удалось отыскать его детские фотографии. Первый снимок был довольно неудачным – на нем Уоллесу было лет шесть, он был запечатлен во французском костюмчике-матроске. На второй фотографии ему было уже лет десять-одиннадцать; он сидел в берестяном каноэ вместе с дедом, хвастаясь уловом. Лица у обоих были такими ликующими, словно им удалось-таки ухватить этот мир за жабры.
С любопытством рассматривая фотографии, я двигалась по коридору все дальше, минуя выход на лестницу, и в итоге оказалась в том его западном конце, где находилась комната Тинкера. Он спал на самой настоящей походной койке! И на его прикроватном столике тоже лежала книга. Эркюль Пуаро все еще что-то нашептывал мне на ухо, и я осторожно приблизилась к столику и взяла книгу в руки. Оказалось, что это «Уолден». Пятеркой треф было заложено то место, где Тинкер остановился – хотя, судя по разноцветным подчеркиваниям, он наверняка читал эту книгу не впервые.
«Простота, простота, простота! – говорю я, и позвольте вашим занятиям быть простыми, как раз-два-три, а не как сто или тысяча; вместо миллиона досчитайте до полудюжины и держите свои расчеты при себе. Среди бурного моря цивилизованной жизни облака, штормы, зыбучие пески и еще тысяча и одна вещь особенно важны для того, чтобы человек мог существовать и не погибнуть, не пойти ко дну или совсем не достигнуть порта назначения