по какой-то смертельной ошибке в расчетах, ведь для того, чтобы действительно обрести успех, следует быть очень расчетливым…»
Призрак Генри Дэвида Торо, нахмурившись, посмотрел на меня – точно так же посмотрел бы на меня и сам Тинкер, – и я поспешила вернуть книгу на прежнее место, потом на цыпочках вышла в коридор и спустилась по лестнице вниз.
Тинкера я нашла на кухне; он на большой чугунной сковороде жарил яичницу с ветчиной. Кухонный столик с белой эмалированной столешницей был уже накрыт к завтраку, и на нем стояли два прибора. Наверняка где-то в доме имелся огромный дубовый стол персон на двенадцать, потому что за этим столиком с трудом могли бы разместиться разве что повар, гувернантка и трое внуков семейства Уолкотт.
Удивительно, но Тинкер оделся почти так же, как я – штаны цвета хаки и белая рубашка, – но на ногах у него были тяжелые кожаные ботинки. Поставив передо мной полную тарелку, он налил нам обоим кофе и сел напротив. Выглядел он хорошо. Золотистый загар, приобретенный еще на побережье Средиземного моря, здесь приобрел более густой и грубый оттенок, да и отросшие волнистые волосы во влажном воздухе стали совсем кудрявыми. Правда, бороде его была всего неделя от роду, но она ему явно шла; даже с такой бородой он не был похож на пьяницу, страдающего от похмелья, хотя до уровня Хэтфилдов или МакКоев[156] ей еще надо было расти и расти.
Во всей повадке Тинкера чувствовались та же неторопливость и то же спокойствие, какие послышались мне в его голосе во время последнего телефонного звонка. Он все время улыбался, глядя, как я ем, и я в итоге не выдержала:
– Ну что?
– Я просто пытался представить тебя с рыжими волосами.
– Извини, – засмеялась я. – Мои рыжие волосы как появились, так и пропали.
– Жаль. Для меня это большая утрата. И как тебе было – рыжеволосой?
– По-моему, рыжий цвет пробуждал в моей душе некую Мату Харри.
– Придется нам снова ее чем-то соблазнить – пусть возвращается.
Когда мы покончили с завтраком и убрали со стола, Тинкер, хлопнув в ладоши, спросил:
– А как бы ты отнеслась, скажем, к пешей прогулке?
– Я не особенно люблю гулять пешком.
– Ой, а по-моему, ты как раз из этих. Ты просто об этом еще не знаешь. Между прочим, вид на озеро с горы Пиньон такой, что просто дух захватывает.
– Я надеюсь, ты не собираешься весь уик-энд веселиться подобным образом?
Тинкер рассмеялся.
– Вообще-то есть такой риск.
– К тому же, – заявила я, – у меня нет подходящих ботинок.
– Ага! Так вот в чем дело?
И он потащил меня через гостиную, а потом по какому-то коридору мимо биллиардной и в итоге с торжествующей улыбкой распахнул некую дверь. За дверью оказалась грязноватая кладовая, где на колодках и крючках были размещены кроссовки и ботинки всех форм и размеров, а на полках лежали всевозможные шляпы. Выражение лица у Тинкера было как у Али-Бабы, сумевшего открыть дверь в пещеру с сокровищами сорока разбойников.
Тропа, начинавшаяся за домом, привела нас через небольшую сосновую рощу в настоящий густой лес, где было множество огромных, похожих на башни, то ли дубов, то ли вязов, то ли еще каких-то типично американских деревьев. В течение первого часа мы неторопливо шли рядом по пологому склону в тени деревьев, беседуя так, словно дружили с юных лет, и для нас обмен любыми воспоминаниями – словно продолжение прошлого, сколько бы времени с тех пор ни прошло.
Мы говорили об Уоллесе, и наша общая любовь к нему эхом откликалась в наших душах. И об Ив мы тоже говорили. Я рассказала Тинкеру о ее бегстве в Калифорнию, и он с добродушным смешком заметил, что подобная новость может показаться удивительной лишь до того момента, пока ее не услышишь. А еще он сказал, что Голливуд пока еще не догадывается, кто к ним прибыл, ибо уже через год Ив станет там либо кинозвездой, либо знаменитым продюсером.
Слушая, как Тинкер рассуждает о будущем Ив, даже предположить было трудно, что совсем недавно произошло между этими двумя людьми. Можно было предположить, например, что это старые знакомые или даже друзья, связанные самыми теплыми отношениями. Возможно, впрочем, это почти так и было. И в таком случае Тинкер как бы заново начал отсчет их взаимоотношений, вернувшись к третьему января. Возможно, он просто выбросил из цепи событий эти последние полгода – так выбрасывают из сценария фильма плохо написанную сцену.
Чем дальше мы шли, тем чаще наш разговор прерывался паузами подобно тому, как тени деревьев прерывают поток солнечного света на лесной дороге. Белки бросались врассыпную у нас из-под ног и мгновенно исчезали за стволами деревьев; какие-то птицы с желтыми хвостами перепархивали с ветки на ветку; в воздухе пахло сумахом, сассафрасом и чем-то еще с не менее сладкозвучным названием. И постепенно мне начало казаться, что, может, Тинкер и прав, может, я и впрямь люблю пешие походы.
Однако подъем становился все круче и круче, а потом тропа и вовсе стала похожа на узкую винтовую лесенку. Мы поднимались в молчании, следуя друг за другом. Прошел час, а может, и все четыре. Мои ботинки уже казались мне на размер меньше, чем нужно, а левую пятку я так натерла, что каждый раз словно на раскаленную сковородку ступала. Два раза я упала, сильно испачкав свои стильные брюки цвета хаки, предназначенные для элегантной охоты на лис, а моя белая рубашка наследницы поместья давно уже насквозь пропиталась потом. В голове крутилась одна и та же глупая мысль: хватит ли у меня самообладания, чтобы безразличным тоном спросить: Ну что, далеко еще? И тут вдруг деревья стали редеть, подъем стал более пологим, и мы, вынырнув из леса, оказались на голой скалистой вершине, откуда открывался такой вид, словно до самого горизонта нет и не может быть ни малейших следов человека.
А далеко внизу гигантской черной рептилией – миля в ширину и пять миль в длину – вытянулось озеро. Казалось, оно, припадая к земле, ползет через весь этот дикий край к Нью-Йорку.
– Ну вот, – сказал Тинкер, – теперь сама видишь.
Да, теперь я все видела сама. И прекрасно понимала, почему Тинкер, почувствовав, что в его жизни полный кавардак, решил приехать именно сюда.
– Точно таким же его увидел и Натти Бампо, – сказала я, усаживаясь на большой камень.
Тинкер улыбнулся, благодарный, что я помню, кем он хотел бы стать на один день, если бы это стало возможно.
– В общем, да, – согласился он, вытаскивая из рюкзака сэндвичи и фляжку.
А затем уселся в нескольких шагах от меня – на джентльменском расстоянии.
Пока мы ели, он вспоминал, что, когда их семья в июле обычно отдыхала в штате Мэн, они с братом порой на несколько дней исчезали из дома и шли куда глаза глядят по Аппалачской тропе[157], прихватив с собой палатку, компасы и складные ножи, которые мать подарила им на Рождество; каждый раз они по полгода ждали, чтобы можно было применить эти ножи в деле.
Наш разговор еще ни разу не коснулся ни колледжа Сент-Джордж, ни трагических перемен в жизни юного Тинкера. И я совершенно точно не собиралась поднимать эту тему первой. Но когда Тинкер заговорил о походах, которые они с братом совершали в штате Мэн, он по-своему ясно дал мне понять, что в его жизни это были самые мирные и счастливые дни, предшествовавшие временам куда менее удачливым и даже тяжелым.
Когда мы покончили с ланчем, я прилегла, подложив под голову рюкзак Тинкера, а он, наломав палочек, пытался попасть ими в маленький кустик мха, росший на расстоянии двадцати футов – так мальчишка не может вернуться из школы домой, пока не докажет, что он самый главный в мире чемпион. Тинкер даже рукава рубашки закатал, и стало видно, что руки у него все в веснушках, появившихся еще под жарким солнцем на юге Франции.
– Значит, ты поклонник Фенимора Купера? – спросила я.
– «Последнего из могикан» и «Зверобоя» я раза по три прочел – в разное время. Но я вообще любил всякие книги о приключениях: «Остров сокровищ»… «20 000 лье под водой»… «Зов предков»…
– «Робинзон Крузо».
Он улыбнулся.
– А знаешь, я ведь впервые взял в руки «Уолдена» после того, как ты сказала, что хотела бы оказаться на необитаемом острове именно с этой книгой.
– И как она тебе? – спросила я.
– Ну, сперва я не был уверен, что вообще ее осилю. Четыреста страниц, посвященных тому, что человек, живущий в полном одиночестве в лесной хижине, философствует, пытаясь разобраться в истории человечества и докопаться до самих истоков нашей жизни…
– А потом?
Тинкер перестал ломать палки и швыряться ими в моховую кочку. Некоторое время он молчал, глядя куда-то вдаль.
– А потом… – задумчиво промолвил он, – я решил, что этот человек пережил самое великое приключение на свете.
К трем часам дня на горизонте появилась гряда серо-синих облаков, и стало так быстро холодать, что Тинкер даже вытащил из рюкзака толстенный ирландский свитер и сунул его мне. Мы поспешили по тропе вниз, надеясь опередить надвигавшуюся непогоду. Мы успели добраться до рощи, когда уже начинался легкий дождь, а на крыльцо дома взбежали одновременно с первым раскатом грома.
Тинкер разжег большой камин, и мы устроились у огня на ковре, сотканном индейцами навахо. От тепла на скулах у него вновь вспыхнули знакомые звездчатые пятна румянца. Затем он прямо над угольями в камине разогрел свинину с бобами, а потом и кофе сварил. Мне стало жарко, и я стянула через голову его свитер. Чуть влажная шерсть издавала знакомый запах, такой же теплый и земной, как та изысканная дубленка, в объятьях которой я оказалась снежной январской ночью, когда мы обманным путем проникли в кинотеатр «Капитолий».
Я с наслаждением пила вторую чашку кофе, а Тинкер встал и стал кочергой ворошить угли в камине, подняв тучу искр.
– Расскажи мне о себе что-нибудь такое, чего больше никто не знает, – попросила я.