– Они уже торчали снаружи, когда мы двери открыли, – сказал Тони, стараясь не двигать губами. И, скосив рот в мою сторону, прибавил: – Между прочим, от того, что слева, пованивает.
– Спасибо, Тони. Я возьму их с собой наверх.
– О’кей, мисс Кет. Конечно, забирайте. Но что мне с остальными-то делать?
– С остальными?
Тони вышел из-за стойки и открыл дверь на лестницу. Там, оказывается, собралась целая толпа людей всех цветов и размеров. Некоторые, как и те двое, что сидели на диванчике, выглядели так, словно приехали на Манхэттен в кузове грузовика, но были и такие, что походили скорее на британских слуг, вышедших на пенсию. Там были ирландцы, итальянцы и негры; люди, казавшиеся хитрыми или искушенными в житейских делах, брутальными или благонамеренными. Они сидели на ступеньках парочками вплоть до поворота лестницы на второй этаж, а дальше исчезали из вида.
Завидев меня, какой-то высокий хорошо одетый человек, сидевший на первой ступеньке, встал и вытянулся по стойке «смирно», словно я была командиром, вошедшим в казарму. Мгновением позже точно так же стояли уже все, кто находился на лестнице.
Глава двадцать втораяНигдешний остров[171]
Где-то в середине ноября в субботу Дики, Сьюзи, Велли и я приехали в Гринвич-Виллидж, намереваясь встретиться с остальными в джаз-клубе «Lean-To». Дики от кого-то слышал, что там чуть ли не по ночам собираются музыканты из нижнего города и играют всякие свои импровизации, и решил, что, раз музыканты все еще в этот клуб ходят, он не испорчен присутствием пижонов с голубой кровью. Оказалось, что на самом деле привязанность музыкантов к этому клубу связана с тем, что его владелец, старый еврей, туповатый, но чувствительный, всегда готов одолжить им деньги без каких-либо процентов. По этой причине музыканты собирались бы в «Пристрое», даже если бы там присутствовали представители всего «Светского календаря»[172]. Но конечный результат был всегда один и тот же: если проторчать в этом клубе допоздна, вполне можно было услышать нечто новенькое и нефильтрованное.
Этот клуб успел стать куда более модным, чем год назад, когда мы с Ив регулярно там бывали. Теперь в клубе имелась и девушка-гардеробщица, и маленькие светильники под красными абажурами на столиках. Впрочем, и я ведь тоже понемногу становилась все более модной и все более светской. Я, например, стала носить маленькое колье с бриллиантом в один карат, которое Дики выцыганил у матери в честь трехнедельной годовщины наших с ним отношений. Хотя матери Дики я, по-моему, не слишком нравилась, но Дики всю жизнь лелеял в себе того человека, которому почти невозможно было сказать «нет». Он и любовником оказался очень милым – веселым и совершенно беззлобным; и стоило сказать «да» в ответ на самую малозначительную его просьбу (Хочешь пойти прогуляться? Хочешь мороженое в вафельном стаканчике? Можно я сяду рядом с тобой?), он тут же буквально вспыхивал от радости, словно сорвав большой куш в лотерею. Сомневаюсь, что миссис Вандервайл более трех раз за всю жизнь своего сына сумела сказать ему «нет». Мне это тоже оказалось весьма нелегко.
В итоге нас собралось восемь человек, и мы разместились за двумя четырехместными столиками, которые Дики сдвинул вместе с помощью хозяйки. В ожидании очередной порции выпивки Дики руководил застольной беседой, дирижируя шпажкой от оливки, которую выудил из моего мартини. Тема была такая: скрытые таланты.
Дики: – Велли! Ты следующий.
Велли: – Я необычайно жизнерадостный.
Дики: – Ну, это все знают. Не считается!
Велли: – А то, что я одинаково хорошо обеими руками владею, подойдет?
Дики: – Это уже теплее.
Велли: – Гм-м. Иногда…
Дики: – Да? Да? Ну?
Велли: – …я пою в хоре.
Ахи, охи, все в восторге.
Дики: – Туше, Велли!
ТиДжей: – Но ведь это же неправда!
Хелен: – Правда. Я сама его видела. В заднем ряду в церкви Святого Варфоломея.
Дики: – Вам следует объясниться, молодой человек.
Велли: – Ну, я в детстве пел в хоре. И теперь, если у них не хватает баритона, хормейстер мне звонит.
Хелен: – Как мило!
Я: – Может, ты и нам что-нибудь споешь, Говард?
Велли (выпрямившись):
О, Дух Святой! Кто размышляет
О хаосе, исполненном жестокости и мрака,
Кто тщетно этот хаос умоляет
На время буйство злобное остановить,
Покой безумным волнам подарить?
Услышь нас, мы к тебе взываем
И молимся о тех, кто в море пропадает[173].
Все потрясены до глубины души. Долго не смолкающие аплодисменты.
Дики: – Что ж ты, негодяй, наделал? Ты только посмотри на девушек. Они плачут. Они в экстазе. Нет, это какой-то грязный трюк! (Поворачивается ко мне.) А ты, моя любовь? У тебя скрытые таланты имеются?
Я: – А у тебя? Как насчет тебя самого, Дики?
Все: – Да! Да! Как насчет тебя самого?
Сьюзи: – Но разве вы не знаете?
Я: – Я, например, нет.
Сьюзи: – Ну, Дики, давай, расскажи им.
Дики смотрит на меня, краснеет и говорит:
Дики: – Я отлично делаю бумажные аэропланы.
Я: – Ого! Клянусь призраком великого Цезаря!
И тут, словно спасая Дики от словесной расправы, барабанщик выдал соло в стиле Крупа[174], затем шесть раз гулко ударил в литавры, и весь джаз-банд принялась свинговать. Казалось, этот барабанщик, ударом лома взломал запертую дверь, и все остальные ринулись в дом, чтобы красть все, что под руку попадется. Теперь уж в экстазе пребывал сам Дики. Когда на счет «три» вступил вибрафонист, Дики и вовсе начал раскачиваться на стуле, притопывая ногами и мотая головой, словно не мог решить, что лучше: качать головой в такт или просто кивать. А потом он настолько забылся, что ущипнул меня за попу.
Некоторые люди обладают врожденной способностью воспринимать и ценить такую чистую, спокойную и хорошо структурированную музыку, как у Баха и Генделя; они чувствуют ее абстрактную красоту, ее родство с математикой, ее симметрию и четкие мотивы. Но Дики был не из их числа.
Две недели назад он, желая произвести впечатление, пригласил меня в Карнеги-Холл на фортепианные концерты Моцарта. Первым номером исполнялась некая пастораль, словно созданная для того, чтобы душа расцветала, как ночной цветок под ласковым бризом. Но Дики ерзал на кресле, точно студент-второкурсник на занятиях в летней школе. После второго концерта слушатели долго аплодировали, а пожилая пара, сидевшая перед нами, даже встала. Дики тоже вскочил и стал хлопать как сумасшедший, а потом схватил свое пальто и явно собрался уходить. Когда же я объяснила ему, что это всего лишь перерыв, он настолько упал духом, что мне пришлось немедленно взять его за руку, отвести на Третью авеню и угостить бургером и пивом в одной хорошо мне знакомой маленькой забегаловке, хозяин которой частенько играл на фортепиано джаз в сопровождении контрабаса и малого барабана.
Для Дики это знакомство с крошечной джазовой группой оказалось настоящим откровением. Импровизационная природа джаза воспринималась им на уровне инстинкта. Незапланированность, кажущаяся беспорядочность, раскованность – все эти свойства джаза были как бы продолжением его личности, тем, что более всего нравилось ему в нашем мире. Под эту музыку можно было свободно курить, пить, болтать, и при этом у тебя не возникало чувства вины за то, что ты не уделяешь ей должного внимания. И с тех пор все вечера Дики стал проводить, как в добрые старые времена, в компании этих любителей джаза, слушая их игру, и был очень мне благодарен за то, что я привела его в такое замечательное место, – проявляя свою благодарность не всегда на публике, но всегда в такие моменты, когда это было важно, и довольно часто.
– Интересно, мы когда-нибудь полетим на Луну? – спросил он, когда вибрафонист кланялся и благодарил за аплодисменты. – Было бы так здорово впервые ступить на другую планету!
– Разве Луна – не спутник? – спросила Хелен, которая вечно сомневалась в собственной эрудиции.
– Мне бы, например, очень хотелось туда полететь, – продолжал Дики, словно не слыша Хелен и ни к кому конкретно не обращаясь.
После чего он сел на собственные руки и стал обдумывать возможность такого полета. Потом быстро наклонился ко мне, поцеловал меня в щеку и шепнул:
– …И мне бы очень хотелось, чтобы ты полетела туда вместе со мной!
В какой-то момент Дики переместился на другую сторону стола, чтобы поговорить с ТиДжеем и Хелен. Это была очень милая демонстрация самоуверенности – он, видимо, счел, что меня больше не нужно развлекать, как не нужно и демонстрировать свои претензии на мое внимание, – так получается, что даже он, человек, которому постоянно требуется всеобщее одобрение, способен держаться с должным уважением к себе благодаря лишь интрижкам.
Но Дики все же продолжал время от времени на меня посматривать и подмигивать мне, и когда я в очередной раз на него взглянула и подмигнула ему, то увидела, что у него за спиной за соседним с нами столом собралась целая толпа весьма сомнительных клиентов WPA[175], среди которых я заметила и Генри Грея. Я, правда, не сразу его узнала: он был плохо выбрит и еще сильней похудел. Зато он с легкостью меня узнал. Тут же подошел ко мне и, опершись о спинку опустевшего стула Дики, спросил:
– Ты ведь приятельница Тедди, верно? Та самая, с собственным мнением?
– Верно. Меня зовут Кейти. Как продвигаются твои исследования в области прекрасного?
– Тухло.
– Жаль это слышать.
Он пожал плечами.
– Мне нечего тебе сказать. Да и слов таких нет.