– …я не уверен, насколько искренне твой друг намеревался следовать этим правилам; возможно, он просто обезьянничал, используя их, чтобы лучше выглядеть в обществе. Да и какая, собственно, разница? Ведь и старик Джордж Вашингтон не сам их придумал. Он просто выписывал их откуда-то, пытаясь наилучшим образом следовать им. Впрочем, это все равно весьма впечатляет. Вряд ли сам я смог бы следовать в реальной жизни более чем пяти или шести этим правилам одновременно.
Теперь мы уже оба уставились на статую Атланта с его чрезмерно мускулистым телом. Я, наверное, тысячу раз бывала в соборе Святого Патрика, но до этого ни разу не задумывалась над тем, что довольно странно было поставить напротив собора именно статую Атланта, причем так, чтобы, выходя оттуда, вы видели этого великана как бы в раме соборного портала, он словно стоял и ждал вас на той стороне улицы.
Вряд ли нашелся бы более неподходящий герой для того, чтобы красоваться напротив одного из самых больших соборов Америки? Почему был выбран именно титан Атлант, предпринявший попытку свергнуть богов с Олимпа, за что и приговоренный вечно держать на своих плечах все небесные сферы? Атлант, являющийся истинной персонификацией гордыни, самоуверенности и животной стойкости? А ведь там, в полутьме собора Святого Патрика, находилась его физическая и духовная антитеза – «Пьета», изображающая Спасителя, по воле Бога принесшего себя в жертву и теперь сломленного, истерзанного, распростертого на коленях у Девы Марии.
Там они оба и обосновались – точно две противоположные точки зрения на существование нашего мира, – разделенные лишь Пятой авеню и отныне обреченные глядеть друг на друга до конца времен или до конца Манхэттена, в зависимости от того, что наступит раньше.
Вид у меня, наверное, был довольно жалкий, потому что Дики ласково потрепал меня по колену и сказал:
– Если бы мы влюблялись только в тех, кто нам идеально подходит, тогда люди и не поднимали бы столько шума из-за такого явления, как любовь.
Видимо, Анна все-таки была права, когда сказала, что в какой-то момент все мы непременно начинаем искать чьего-либо прощения. И пока я пешком возвращалась через весь город к себе домой, я совершенно точно поняла, чье прощение мне необходимо. Несколько месяцев я всем твердила, что понятия не имею, где этот человек находится, а тут мне вдруг стало ясно, где именно его нужно искать.
Глава двадцать пятаяГде он жил и для чего он жил[185]
Фирма «Вителли» находилась на Ганзевоорт-стрит, в самом центре того района, где разделывали мясные туши. Большие черные грузовики столпились у обочины под разным углом к ней, а над мостовой поднимался слабый запах прокисшей крови. Казалось, это некая инфернальная версия Ноева ковчега – водители, взвалив тяжелый груз на оба плеча, парами выносили туши из грузовиков на погрузочные площадки: по две телячьи туши, по две свиные, по две бараньи. Мясники в перепачканных кровью фартуках в перерывах собирались, чтобы покурить на свежем декабрьском воздухе, под огромной неоновой рекламой в виде бычка, которую Хэнк некогда весьма стилизованно изобразил на своей картине. Они смотрели, как я ковыляю по булыжной мостовой на высоких каблуках с тем же равнодушием, с каким наблюдали за выгрузкой мясных туш из грузовиков.
Какой-то наркоман в женском пальто кивал мне с высокого крыльца. Нос и подбородок у него были ободраны, словно он с размаху упал ничком. После некоторого подталкивания с моей стороны он все же признался, что Хэнк жил в квартире № 7, чем избавил меня от изучения местного общества и необходимости стучаться в каждую дверь. Лестница была узкая и сырая, и еще на первом пролете я обогнала какого-то старого негра с палкой, который, по-моему, куда быстрее поднялся бы в рай, чем на четвертый этаж. Номер семь находился на втором этаже. Дверь была распахнута настежь.
Учитывая все предыдущие события, я уже готова была обнаружить Тинкера совершенно отчаявшимся. Да я, черт побери, в определенной степени даже надеялась найти его именно в таком состоянии! Хотя, предвкушая его гневную отповедь, я все же испытывала некоторую неуверенность. К отповеди я, пожалуй, готова не была.
– Привет, есть тут кто? – Набравшись смелости, я сунула в квартиру нос и еще шире распахнула дверь.
Квартира – это, конечно, сильно сказано. Хорошо, если там было сотни две квадратных футов. В комнате имелась приземистая железная койка с серым матрасом – примерно такая, какие бывают в тюремной камере или в казарме. В углу угольная плита возле крошечного, но спасибо-тебе-господи-и-за-это, окошка. Кроме нескольких пар обуви и сумки из джутовой ткани – все это валялось под кроватью – никакого другого имущества Хэнка в комнате не было. Исчезло? Впрочем, вещи, принадлежавшие Тинкеру, лежали на полу возле стены: маленький кожаный чемодан, скатанное фланелевое одеяло, маленькая стопка книг.
– Его тут нет.
Я повернулась и увидела рядом того старого негра.
– Если вы ищете брата мистера Генри, то его тут нет.
Старый негр указал своей тростью куда-то в потолок и пояснил:
– Вон там он, на крыше.
На крыше. Там, где Хэнк устроил костер из своих картин – прежде чем окончательно повернулся спиной к Нью-Йорку и к тому образу жизни, который ведет его брат.
Я действительно нашла Тинкера на крыше; он сидел на спящей каминной трубе, положив руки на колени и устремив взгляд вниз, на реку Гудзон, где у причалов выстроились холодные серые грузовые суда. Со спины он выглядел так, словно его жизнь только что уплыла прочь на одном из них.
– Эй, – негромко сказала я, остановившись в нескольких шагах от него.
Услышав мой голос, он обернулся и вскочил – и я в тот же миг убедилась, что в очередной раз ошиблась: Тинкер отнюдь не выглядел подавленным. Напротив, он был совершенно спокоен, чисто выбрит и одет в красивый черный свитер.
– Кейти! – воскликнул он, и я бы сказала, что он был приятно удивлен.
Сперва, совершенно инстинктивно, он шагнул ко мне, но тут же остановился, словно напомнив себе, что, пожалуй, потерял право на дружеские объятия. Что ж, в определенном смысле так оно и было. В его улыбке чувствовалось нечто вроде осознанного раскаяния – казалось, он дает мне понять, что готов получить очередную порцию упреков и даже приветствовал бы это.
– Уоллес погиб, – сказала я, как если бы только что услышала об этом и еще не могла толком поверить в его смерть.
– Я знаю, – сказал Тинкер.
И тогда мои ноги подкосились, но Тинкер подхватил меня и крепко прижал к себе.
А потом мы еще часа два просидели на крыше, пока дневной свет не погас совсем. Какое-то время мы просто говорили об Уоллесе, потом умолкли и долго молчали. А потом я стала извиняться за то, как вела себя в той кофейне, но Тинкер покачал головой и сказал, что я в тот день была просто потрясающая, что я ничуть не ошиблась, что я поступила совершенно правильно, что именно это ему самому давно уже было необходимо.
Мы продолжали сидеть на крыше, когда уже спустились сумерки и один за другим начали загораться городские огни – такого зрелища даже сам Эдисон не смог бы себе вообразить. Сперва огни были похожи на огромное лоскутное одеяло, вспыхивая в окнах офисов и вдоль мостов, затем к ним присоединились уличные фонари, освещенные подъезды театров, фары автомобилей, маячки на макушках радиомачт – и каждый отдельный источник света свидетельствовал о некоем неколебимом и страстном общем устремлении.
– Под конец Хэнк готов был часами здесь просиживать, – сказал Тинкер. – Я все пытался уговорить его переехать и снять квартиру в Гринвич-Виллидж, чтобы там хотя бы раковина была нормальная, но он на мои уговоры не поддавался. Говорил, что Виллидж – район чересчур буржуазный. Хотя мне кажется, что он оставался здесь только из-за этого вида. Мы с ним выросли в доме, где из окон точно такой же вид открывался.
Раздался гудок какого-то торгового судна, и Тинкер указал на него, словно этот гудок доказывал правдивость его слов. Я улыбнулась и кивнула.
…
– Я, наверное, мало что рассказывал тебе о своей жизни в Фолл-Ривер? – сказал он.
– Да уж, маловато.
– Как же это с человеком случается? Как, в какой момент он перестает рассказывать людям, откуда он родом?
– Постепенно. По капельке.
Тинкер кивнул и снова посмотрел в сторону пирсов.
– Самое смешное, что мне действительно очень дорог тот период моей жизни, когда мы жили совсем рядом с доками. В соседях у нас, правда, были одни бедняки. Те, кого называют отбросами общества. Когда в школе кончались уроки, мы все бежали вниз, к докам. Мы не знали показателей отбивания[186], зато знали азбуку Морзе, и умели подавать сигналы с помощью флажков, и различали все флаги крупных судоходных компаний; а еще мы очень любили смотреть, как команда судна сходит на берег со своими вещевыми мешками. Вот кем мы все мечтали стать, когда вырастем: моряками торгового флота. Мы мечтали, как пойдем в далекий морской поход, как будем заходить в гавани Амстердама, Гонконга, Перу…
Когда смотришь с высоты прожитых лет на мечты большинства детей, то понимаешь: такими трогательными эти мечты делает именно их недостижимость – этот хотел стать пиратом, та принцессой, а вон тот президентом. Но Тинкер говорил о своих детских мечтаниях так, что возникало ощущение, будто те, вызывающие такой блеск в его глазах, устремления все еще вполне осуществимы, они не только в пределах досягаемости, но и, возможно, даже ближе, чем когда-либо прежде.
Когда совсем стемнело, мы отступили в комнату Хэнка. На лестничной площадке Тинкер спросил, не хочу ли я перекусить. Я сказала, что не голодна, и он явно испытал облегчение. Видимо, в этом году мы уже были по горло сыты ресторанами.
Поскольку стульев не оказалось, мы уселись лицом друг к другу на двух перевернутых ящиках – на одном была надпись «Лук „Аллилуйя“», а на втором «Лаймы „Авиатор“».