– Как дела у вас в журнале? – с энтузиазмом спросил Тинкер.
Там, в Адирондакских горах, я рассказывала ему об Элли и Мэйсоне Тейте, а также о том, как трудно идут у нас поиски главной статьи. Так что сейчас я принялась рассказывать, как предложила брать интервью у швейцаров, какие сплетни нам удалось из этих швейцаров вытянуть, и меня вдруг впервые охватила брезгливость. Я даже легкую тошноту почувствовала. Здесь, в лачуге Хэнка, вся эта затея показалась мне куда более неприглядной, чем на заднем сиденье лимузина Мэйсона Тейта.
Но Тинкеру моя идея страшно понравилась. Не так, как Мэйсону. И не потому, что это даст возможность содрать шкуру с богачей Нью-Йорка. Нет, ему просто пришлась по душе моя изобретательность и те возможности, которые моя идея давала в плане постановки извечной «человеческой комедии», ибо оказывалось, что все тщательно хранимые тайны адюльтеров, всевозможных незаконных связей и недостойным образом полученных выигрышей на самом деле постоянно и вполне свободно циркулировали на поверхности городской жизни, но никто на них особого внимания не обращал – они воспринимались примерно как те бумажные кораблики, которые мальчишки складывают из первых страниц газет, украшенных заголовками, и пускают в плавание по прудам Центрального парка. Но больше всего Тинкеру понравилось, что эта идея принадлежала именно мне.
– Мы это заслужили! – сказал он со смехом и решительно тряхнул головой, как бы причисляя себя к тем, что так любят хранить свои тайны.
– Уж ты-то безусловно!
Некоторое время мы оба смеялись, а когда перестали, я начала было рассказывать ему некую смешную историю, которую поведал нам один юный лифтер, но он меня оборвал:
– А знаешь, Кейти, ведь это я всячески ее подстрекал и подталкивал.
Я молча смотрела ему прямо в глаза.
– Да. С самой первой минуты, как мы с Анной познакомились, я всячески подталкивал ее к тому, чтобы она взяла меня под свое покровительство. Я совершенно точно знал, что она может для меня сделать. И чего мне будет это стоить.
– Это еще не самое страшное, Тинкер.
– Да знаю я. Знаю. Но мне бы следовало рассказать тебе все еще в той кофейне; или в горах. Или еще в тот вечер, когда мы познакомились.
В какой-то момент Тинкер заметил, что я обхватила себя обеими руками.
– Ты совсем замерзла, – сказал он. – Какой же я идиот!
Он вскочил, огляделся. Потом развернул скатанное одеяло и накинул мне на плечи.
– Я сейчас вернусь.
Я слышала, как он с грохотом ссыпался по лестнице. Хлопнула входная дверь.
Закутавшись в одеяло, я потопала ногами, чтобы согреться, и сделала кружок по комнате. Картина Хэнка, на которой был изображен митинг докеров, лежала в центре серого матраса, из чего следовало, что сам Тинкер, видимо, спал на полу. Я остановилась и заглянула в его чемодан. Внутренняя сторона крышки была обита синим шелком, и на ней имелось несколько карманов разной величины для мелочей – щетки для волос, кисточки для бритья, расчески. Все эти вещицы ранее были украшены инициалами Тинкера, но теперь все инициалы исчезли.
Я опустилась на колени и, склонив голову набок, стала рассматривать корешки книг, сложенных в стопку. В основном это были справочники, захваченные Тинкером из его кабинета в «Бересфорде». Но была там и «Вашингтония», подаренная ему матерью, а также тот самый томик «Уолдена», который я видела у него в Адирондакских горах. Теперь томик еще больше обтрепался по краям и выглядел так, словно его постоянно носили в заднем кармане джинсов, поднимаясь и спускаясь по тропе к Пиньон-Пику, или по Десятой авеню, или по узкой лестнице этого клоповника.
Услышав на лестничной площадке шаги Тинкера, я села на ящик, кутаясь в одеяло.
Он принес два фунта угля в газетном кульке и, опустившись перед плитой на колени, принялся ее разжигать, дуя на огонь, чтоб скорей разгорался, точно какой-то юный скаут.
И все-таки лучше всего он выглядит, подумала я, когда в силу обстоятельств вынужден быть одновременно и мужчиной, и мальчишкой.
Вечером Тинкер сходил к соседу и позаимствовал у него еще одно одеяло. Затем устроил на полу две постели – в нескольких футах одна от другой, сохраняя ту же уважительную дистанцию, которую установил на крыше сразу после моего появления в квартире Хэнка. Утром я поднялась очень рано, чтобы до работы успеть заехать домой и принять душ. А вечером, когда я снова вернулась в пресловутый клоповник, Тинкер вскочил с ящика с надписью «Лук „Аллилуйя“» с таким видом, словно просидел на нем весь день. Мы спустились вниз, пересекли Десятую авеню и зашли в маленькую забегаловку на пирсе, над которой сияла синяя неоновая вывеска ОТКРЫТО ВСЮ НОЧЬ.
И вот ведь что смешно насчет той нашей трапезы: я всю жизнь помнила, каких устриц ела в клубе «21»; помнила тот суп из черных бобов с шерри, которым Ив угощала нас в «Бедесфорде», когда они с Тинкером вернулись из Палм-Бич; помнила салат, который мы ели с Уоллесом в парке, – с голубым сыром и беконом; но особенно хорошо я помнила того цыпленка, начиненного трюфелями, которого заказала себе в «La Belle Epoque»; однако я напрочь забыла, что именно мы ели в тот вечер, ужиная в любимой забегаловке Хэнка.
Зато я очень хорошо помню, как много мы с Тинкером смеялись.
Но когда я в какой-то момент по совершенно вздорной причине спросила, что он собирается делать дальше, он вдруг стал очень серьезным и ответил так:
– В основном меня занимает вопрос о том, чего я делать больше не собираюсь. Когда я вспоминаю все эти последние годы, меня начинают преследовать горькие сожаления из-за того, что уже случилось, и страх из-за того, что еще вполне может со мной произойти. А также ностальгия по навсегда утраченному и желание получить то, чего у меня нет. Видишь, сколько у меня всяких желаний и нежеланий? Эта сумятица в душе вконец меня измучила, и я в кои-то веки собираюсь примерить нечто определенное и вполне реальное по своему размеру.
– Ты намерен сократить количество своих дел? Чтобы их было не более двух-трех, а не сто или тысяча?
– Именно так, – сказал он. – Тебя интересует, какие это будут дела?
– Меня интересует, чего это будет стоить мне.
– Если следовать Торо, то почти всего.
– А как было бы здорово хотя бы раз в жизни наконец-то получить все, прежде чем снова все отдать.
Он улыбнулся.
– Я к тебе непременно загляну, когда ты этого добьешься.
Когда мы вернулись обратно в квартиру Хэнка, Тинкер снова затопил плиту, и мы, сидя возле нее, до глубокой ночи рассказывали друг другу всякие истории – какие-то подробности в рассказе одного провоцировали другого тоже что-то вспомнить, и так далее без малейших усилий. Точно два подростка, внезапно подружившиеся на борту трансатлантического лайнера, мы спешили поделиться друг с другом воспоминаниями, ассоциациями, предвидениями и мечтами, прежде чем наш корабль достигнет порта назначения.
А когда Тинкер раскатал на полу наши убогие постели – все на том же уважительном расстоянии друг от друга, – я встала и подтащила свой матрас так близко к его матрасу, что между нами не осталось даже крохотной щелки.
Но на следующий вечер, когда я вернулась на Ганзевоорт-стрит, Тинкера там уже не было.
Свой изящный кожаный чемодан он так с собой и не взял. Чемодан стоял пустой рядом со стопкой книг; крышка его была прислонена к стене. Видимо, Тинкер попросту вытащил из него все свои вещи и запихал их в джутовую сумку, принадлежавшую его брату. Сперва меня удивило то, что он оставил все книги и справочники, но, приглядевшись, поняла, что потрепанный томик «Уолдена» он все-таки с собой захватил.
Плита была холодна. На ней лежала записка, написанная рукой Тинкера на вырванном из какой-то книги форзаце.
Моя дорогая, любимая Кейт, ты просто не представляешь, как много для меня значила возможность провести с тобой эти два последних дня.
Если бы я ушел, так и не поговорив с тобой, не рассказав тебе всей правды, это стало бы для меня самым горьким сожалением, единственным, которое я так и унес бы с собой.
Я очень рад, что твоя жизнь складывается неплохо. Устроив такую путаницу в собственной жизни, я особенно хорошо понимаю, как это хорошо, когда найдешь свое место.
Минувший год был целиком испорчен по моей вине. Но даже в самый худший его период мысли о тебе всегда давали мне возможность хоть ненадолго себе представить, каким замечательным этот год мог бы для нас с тобой стать.
Я еще точно не знаю, куда направлюсь, писал он дальше, но где бы я ни закончил свой путь, каждый день моей жизни будет начинаться с произнесения вслух твоего имени. Словно поступая так, подумала я, он сможет остаться более честным перед собой.
В конце письма следовала подпись: Тинкер Грей, 1910-?
Я медлить не стала. Быстро спустилась по лестнице, вышла на улицу и уже добралась до Восьмой авеню, когда вдруг повернула назад, снова протопала на каблуках по булыжнику Ганзевоорт-стрит, поднялась по узкой лестнице и, войдя в комнату, первым делом схватила ту картину с докерами и книжечку «Вашингтония». Когда-нибудь, думала я, Тинкер непременно пожалеет, что не взял их с собой, и уже предвкушала тот момент, когда смогу их ему вернуть.
Кто-то, наверное, подумает: что за глупая романтика? Поясню: причина, по которой я вернулась за этими вещами, заключалась главным образом в том, чтобы как-то смягчить чувство собственной вины. Потому что, стоило мне войти в эту комнату и обнаружить, что Тинкера там больше нет, помимо мучительного чувства утраты, которое я тщетно гнала от себя, я невольно испытала облегчение – это говорила во мне некая гибкая и по-прежнему живая часть моей души.
Глава двадцать шестаяПризрак минувшего Рождества
В пятницу, 23 декабря, я сидела дома за кухонным столом, отрезая ломтики ветчины от десятифунтового окорока и прихлебывая бурбон прямо из бутылки. Рядом с моей тарелкой лежала корректура верстки первого номера журнала «