Проститутка из меблирашек (просоленное дерево, влажные от морского бриза занавески и постельное белье) напомнила Уилбуру хорошенькую служанку, работавшую у мэра Портленда; он зажмурился и представил себе, что вкушает запретный плод во флигеле особняка мэра, где жили слуги. Открыв глаза, Уилбур увидел при свете свечи растяжки, испещрявшие живот проститутки; но тогда он понятия не имел, что это такое. Проститутку же растяжки на животе не смущали. Заснул он, прижавшись щекой к ее животу, и, засыпая, с опаской подумал, вдруг эти бороздки навсегда отпечатаются у него на щеке, так сказать, пометят его. Разбудил его резкий, неприятный запах дыма; он быстро отодвинулся от женщины, стараясь не потревожить ее сна. В комнате, сидя на стуле, куда проститутка положила свою одежду, кто-то курил сигару — Уилбур видел, как ее кончик разгорается при каждой затяжке. Он решил, что это очередной клиент, терпеливо ждущий очереди, и спросил, не зажжет ли тот новую свечу: в темноте он не мог отыскать одежду. К его удивлению, ему ответил голос молодой девушки. «Меня ты мог бы иметь дешевле», — сказала она. Другой свечи не нашлось, и он не разглядел ее. Девушка помогла ему найти разбросанную одежду, добросовестно пыхтя сигарой, отчего комната наполнилась красноватыми вспышками и клубами дыма. Он поблагодарил ее за помощь и удалился.
Утром, к своему немалому смущению, он встретил эту проститутку в бостонском поезде, оказавшуюся при свете дня весьма разговорчивой моложавой особой, в руке она держала картонку с непринужденностью завзятой покупательницы; вагон был переполнен, и Уилбур почел долгом уступить ей место. С проституткой ехала молодая девушка. «Моя дочь», — бросила она, указав на девушку большим пальцем. Дочь напомнила Уилбуру, что они уже встречались, дохнув ему в лицо на редкость вонючей сигарой. Она была моложе Уилбура.
Проститутку звали миссис Уиск — «Рифмуется с „писк“!» — пошутил отец Уилбура. Миссис Уиск рассказала Уилбуру, что она вдова, живет в Бостоне, где ведет добропорядочный образ жизни, а чтобы поддерживать его, вынуждена продавать себя в каком-нибудь захолустном городке. Она умоляла Уилбура не выдавать ее, беспокоясь о своей репутации в Бостоне. Уилбур не только клятвенно заверил, что будет нем как рыба, но и дал ей денег — больше, чем заплатил отец. Какая то была сумма, он узнал позднее: отец рассказал Уилбуру, что миссис Уиск пользуется безупречной репутацией в Портленде, но, чтобы поддерживать ее, приходится иногда продавать себя в Бостоне. Только по старой дружбе — «всего один раз!» — согласилась она сделать исключение для отца Уилбура и столь низко пасть в своем родном городе.
Отец Уилбура не знал, что у миссис Уиск есть дочь, которая — по ее собственному признанию — стоит дешевле матери и не претендует на безупречную репутацию ни в Бостоне, ни в Портленде. Эта неулыбчивая девушка на протяжении всей поездки до бостонского Северного вокзала не проронила ни слова; за нее красноречиво говорили ее прокуренное дыхание и презрительный взгляд. Уилбур не стал заострять внимание отца на одном маленьком противоречии: в каком же все-таки городе миссис Уиск пользуется безупречной репутацией, и уж тем более не сказал ему, что подцепил у миссис Уиск триппер, о котором сама она могла и не подозревать.
в Гарвардской медицинской школе Уилбур узнал, что гонококки могут годами обитать у женщин в фаллопиевых трубах; болезнь становится явной, когда в области таза появляется абсцесс. Прочие симптомы, например влагалищные выделения, могут просто долгое время не замечаться.
А вот Уилбур Кедр симптомы заметил сразу: в те допенициллиновые времена инфекция в организме юного Уилбура жила много месяцев, возбудив в нем живейший интерес к бактериологии; в конце концов она сама собой сошла на нет, но оставила на память о себе рубцы в мочеиспускательном канале и хронический простатит. А также приучила его к эфиру, который спасал от нестерпимого жжения при мочеиспускании. Этот единственный и такой болезненный сексуальный опыт да еще воспоминания о безрадостном браке родителей вполне убедили будущего врача в санитарной и философской оправданности воздержания.
В том же 188… году, когда Уилбур Кедр стал врачом, скончался борец за трезвость Нил Доу. Безутешная мать Уилбура не смогла оправиться от удара и вскоре последовала за своим героем в могилу. Через несколько дней после похорон отец Уилбура, распродав все, что нашел в комнатах на половине прислуги, в которых Кедры столько лет прожили по милости почившего мэра, сел на поезд и отправился в Монреаль, город, менее помешанный на трезвости, чем Портленд, где и доконал свою печень. Тело бывшего токаря доставили в Портленд по той же железной дороге, что не так давно увезла его из родного города. Уилбур Кедр встретил поезд и собственноручно препроводил останки отца на кладбище. Во время ординатуры у молодого доктора Кедра были среди пациентов умирающие от цирроза. И он представил себе последние дни отца. Вместо печени сплошные рубцы, желтая кожа из-за разлития желчи, стул светлый, моча темная, кровь не свертывается. Сомнительно, чтобы отец при всем этом заметил еще и импотенцию — обычную спутницу алкоголизма.
Как было бы трогательно, если бы на стезю акушерства молодого Кедра подвигла утрата родителей! Участвовать в пополнении рода человеческого — это ли не прекрасно! Но нет, его туда привел путь, усеянный бактериями. Главным бактериологом Гарвардской медицинской школы был некий доктор Гарольд Эрнст{2}, оставшийся в памяти потомков главным образом как один из первых университетских питчеров, подающих крученые мячи; он же стал первым среди университетских бейсболистов бактериологом. Молодой Уилбур Кедр приходил в лабораторию рано утром, задолго до доктора Эрнста. Он там был совсем один, но одиноким себя не чувствовал в присутствии великого множества бактерий: и тех, что выращивались в чашках Петри, и тех, что населяли его уретру и предстательную железу.
Он доставал свой пенис и выдавливал из него капельку гноя на окрашенный диапозитив. Даже увеличенные в тысячу раз, злодеи, коих он каждое утро разглядывал в микроскоп, были меньше рыжих лесных муравьев.
Годы спустя Кедр напишет у себя в дневнике, что гонококки были согнуты вдвое, как долговязые гости в эскимосском иглу («Они словно в танце кланяются друг другу», — записал он).
Молодой Кедр исследовал гной до тех пор, пока в лабораторию не являлся доктор Эрнст, приветствуя своих микроскопических подопечных, как будто они были его партнерами по бейсбольной команде.
— Честное слово, Кедр, — заявил однажды утром знаменитый бактериолог, — когда вы смотрите в микроскоп, у вас такой вид, словно вы замышляете страшную месть!
Конечно, лицо Уилбура Кедра ничего такого не выражало. Просто он стряхивал с себя, прилагая немалые усилия, эфирный дурман. Молодой медик давно обнаружил, что эта летучая жидкость с приятным вкусом — безопасное, но сильнодействующее болеутоляющее средство. За долгие месяцы борьбы со зловредными гонококками Кедр приобрел большой опыт по части вдыхания эфира{3}. И к тому времени как свирепые бактерии утратили свою вирулентность, Кедр превратился в настоящего наркомана. Пользовался он так называемым капельным методом. Одной рукой прижимал самодельную маску ко рту и носу (конус из плотной бумаги, обернутый несколькими слоями марли), другой смачивал этот конус эфиром: прокалывал небольшую банку с эфиром английской булавкой, по ней на марлю через петлю булавки стекали капли нужного размера и частоты. Точно таким же образом давал он эфир своим пациенткам — только доза у них была куда больше. Лежа на койке, он чувствовал, как рука, держащая банку, начинает дрожать, и опускал ее на пол; постепенно другая рука, прижимавшая конус к лицу, слабела, пальцы разжимались, и конус соскальзывал на пол. Поэтому Кедр и не знал, что такое панический страх, который чувствуют пациенты, вдыхающие наркоз. Маска падала до того, как наступало удушье.
Когда молодой доктор Кедр, работая в Южном отделении Бостонского родильного дома, стал принимать роды в бедных кварталах города, болеутоляющее действие эфира уже прочно отложилось в его памяти. И он всегда брал с собой марлевую маску с эфиром, хотя зачастую к наркозу прибегать бывало поздно. Разумеется, если время позволяло, он пользовался эфирной маской, не разделяя мнения коллег постарше, что обезболивание при родах — насилие над природой: ведь рожать детей в муках предписано свыше.
Своего первого новорожденного Кедр принял у одной литовки в квартире без горячей воды на верхнем этаже дома, стоявшего на улице, которая, как все соседние в этом районе, была загажена конским навозом, гнилыми овощами и фруктами{4}. В доме не было льда; начнись послеродовое кровотечение, нечего будет положить на живот. Когда он пришел, на плите уже кипела вода в большой кастрюле. Хорошо бы ошпарить кипятком всю квартиру, подумал доктор Кедр. Он отправил мужа за льдом, измерил женщине таз и наметил положение плода. Слушая его сердцебиение, Кедр наблюдал краем глаза за кошкой, играющей с дохлой мышью.
Здесь же была и будущая бабушка, разговаривающая с роженицей по-литовски. К доктору Кедру она обращалась с помощью странных жестов, отчего он заподозрил в ней старческое слабоумие. Она старалась втолковать ему, что большая бородавка у нее на лице доставляет ей то ли наслаждение, то ли страдание — что именно, он понять не мог; может, она хотела, чтобы врач удалил ее до или после родов. Бородавку она демонстрировала весьма необычно: то подставит под нее ложку, как бы показывая, что бородавка вот-вот отвалится, то накроет чашкой и тотчас опять явит на всеобщее обозрение. Этот фокус с бородавкой она проделывала каждые десять — пятнадцать минут, и всякий раз с таким чувством, что доктор Кедр заключил: в голове у старухи дольше десяти минут ничего не держится.
Вернувшись со льдом, муж наступил на кошку, та дико заверещала, и Кедр на мгновение подумал, что ребенок уже родился. Слава богу, обошлось без щипцов. Роды были быстрые, неопасные и громкоголосые. Обмывать младенца муж отказался, и услуги свои предложила бабушка. Пришлось согласиться, хотя сочетание слабоумия и возбужденности могло привести к несчастному случаю. Разъяснив ей (насколько возможно без знания литовского языка), как моют ребенка — ни в коем случае не окунать в кипяток и не обливать холодной водой из-под крана, — Кедр занялся последом, который упорно не желал отходить. Кровотечение становилось сильнее, и Кедр подумал, что может столкнуться с серьезной проблемой.