Это особая каста — городские бегуны, стоит к ним присмотреться, они умеют жить, у их бега как будто есть цель, и цель эта совершенно никак не связана со здоровьем и не доступна просто прямо ходящим, как бы они ни утверждали обратного. Неровный квадрат пруда центрифугой закручивает бегущих, удерживает несколько кругов и разбрасывает по Козихинским, Трёхпрудным и Бронным квартирам, кто-то, бывает, отлетает и на Спиридоновку и живёт себе там.
Всё вокруг стремится стать хорошей доброй привычкой, случившись один раз, оно требует от нас повторений, всё живёт ритмом, создавая вокруг себя крепкий скелет бытия, одно сменяет другое, но то другое, уже случившееся, хочет явиться вновь. Бег по утрам, знакомые приветствия, вдох-выдох, вкусные булочки из пекарни на углу и всё, всё, всё. Всё хорошее мы бережём как драгоценные камни, перебирая и упорядочивая их день за днём, радуясь, что всё это у нас есть. Неповторимое — это разлука. Быт — бесконечная вещь, вещь — ностальгия. Связывая войны, перевороты, революции и просто заметные события, он всегда остаётся с нами, чтобы вечером после ужина мы могли выйти и обсудить всё на лавочках с полузнакомыми людьми или, напротив, замкнуться в кругу семьи, хорошенько прибраться и в сверкающей чистоте за чаем с пирожными решить, что же делать завтра, может, эмигрировать, захватив фамильные драгоценности и вот эту самую серебряную ложку, или, может, одиноко бормоча себе под нос, просто пожарить яичницу и солонку поставить на прежнее место. При любых обстоятельствах, всегда, обязательно солонка должна оставаться на прежнем месте, таков закон. Быт — редкий предохранитель, который обеспечивает годы и десятилетия разумной жизни всем его обладателям. Отказаться от него сложно, а при успехе краткосрочно.
Житиё Сомова покатилось по новым рельсам, он с упоением устраивал тот самый быт, заводил новые знакомства, укреплял ритуалы завтраков, ежедневных покупок, бумажных газет, а ночи проводил на диване, выставленном на балкон под тёмно синий цвет родительского космоса. Ночью курил, не носил одежды, молчал, был спокоен.
Ночь вновь сменяет дневное, праздное бытиё, незыблемое течение московской жизни: белые салфетки в кафе, шумные компании на весенних скамейках, и тут же старики крупного масштаба, заложившие руки за спины, неторопливо прогуливаются мимо, велосипедисты, девушки с музыкой в ушах, дети… Все, все солдаты этого славного каре, переживающего разные времена, отложив в сторону мечи и хрупкие доспехи, предаются течению минут, скоро их призовут в свои полки, батальоны и роты, а пока свободное время, войска отпустили купаться.
Прежде чем завернуться в свой спальный мешок Сомов прогуливается вокруг пруда, но в отличие от некоторых утренних бегунов не изображает бег, а честно разглядывает людей. Всюду бок о бок друг к другу жмутся романтично настроенные пары с корзинками вина, бокалами и кусками редкого сыра в руках. Наблюдается печальный романтизм. Слова, оканчивающиеся на -изм, обычно вызывают у Сомова ассоциации, связанные в основном с ограниченными способностями ума и замкнутыми пространствами, такими, к примеру, как комната или череп. Да, и при том всё это не имеет никакого отношения к буддизму. Напротив же, слово романтика, с буквой «а» в конце, обещает продолжение и открывает ищущим безбрежные возможности всего алфавита, книги о путешествиях, снег крайнего севера, за край которого всё таки можно заглянуть, моря, опасности, лёгкие одномоторные самолёты над Амазонкой, счастливые спасения, да что говорить. Но теперь слова и их значения не вызывают у Сомова никаких противоречий. Всё устроено хорошо. «Романтизм, вы говорите? Пусть будет романтизм, смотря с какой стороны к нему подступиться. Вот, например, лунная дорожка с этой стороны пруда упёрлась в тридцатилетнюю пару, бесспорная классика. А классика — это штука, которая давным-давно случилась с другими людьми».
И снова ночь берёт начало на этом балконе. Лицо Сомова обрамлено спальным мешком и привычно подставлено небу, чтобы оно могло наверняка убедится в том, что он всё ещё жив и стоит тратить на него ветер и драгоценный весенний дождь. Наверху не поощряют спящих ничком, они напоминают там упавших на землю. Небо внимательно вглядывается в глаза Сомова, ища в них следы сдачи или тления, и, ничего не найдя, отпускает дождь к земле. Квартира за спиной за всё это время так и не наполнилась его вещами, а дней прошло уже столько, что вполне хватит на три месяца. Лето на носу. «Завтра уеду», — подумал он.
В балкон бьёт майское солнце, Сомов рассматривает под ногами породу города, в ней блестит небольшой прямоугольный камень с неглубоким вкраплением пруда посередине, прожилками улиц и изменчивой россыпью разноцветных людей. Он готов идти, ботинки плотно зашнурованы, а рюкзак собран и уже как-то отдельно от всей комнаты привалился к дивану. Привычным движением он откалывает камень и кладёт к другим образцам. В дверь звонят, ещё раз осмотрев и запомнив место, где камень Патриарших прудов только что был, он идёт открывать. На пороге его единственный и редкий друг по прозвищу По. К слову, в Китае По никогда не был и в целом был больше похож на огромного скандинава. Они не часто встречались с Сомовым, но всё, абсолютно всё, друг о друге знали, и потому при встрече не обременяли себя долгими разговорами. «Здравствуй, дружище По, мне пора ехать, живи сколько хочешь, вот ключи», — говорит Сомов и через пять минут приветствий и прощаний сбегает по лестнице на землю.
Первым делом По идёт на балкон, достаёт из кармана и вставляет в пустующее место свой камень, точно в размер прежнего, разноцветные точки не спеша создают новый причудливый рисунок, вскоре картографическим пунктиром его прошивает Сомов, на краю прямоугольника он машет рукой и легко выходит из поля зрения.
Кости Хелен
Посвящается моей маме Марине и бабушке Елене.
Сквозь дверной проём лился в сад электрический свет. В дверях показался мальчишка. «Бабушка, ты где? Мама зовёт пить чай», — крикнул он и застыл в нерешительности, робко вглядываясь в темноту, ветер отнёс его слова в сторону. Внутри дома послышались шаги, и женский силуэт появился на крыльце. «Иди поищи бабушку наверху, а я посмотрю здесь, хорошо, малыш?» — сказала мама, и мальчишка с криками «Бабушка! Бабушка!» затопал по деревянной лестнице на второй этаж.
«Мама, ты здесь?» — спросила больше себе под нос Мария, всё ещё размышляя о чём-то постороннем. Потом спустилась в сад и пошла по дорожкам, иногда негромко бросая вопрос в поздние сумерки: «Мама, ты здесь?» Побродив среди деревьев, она так нигде и не нашла Хелен, свою маму и бабушку Тома, оставшегося сейчас в доме за старшего. По возрасту и житейскому опыту Том уже значительно превосходил трёхмесячного щенка, появившегося здесь неделю назад и успевшего завоевать всеобщую любовь парой проверенных собачьих штучек.
«Может, мы разминулись и мама вернулась в дом, она бы не ушла, никого не предупредив, да и куда ей идти в ночь?» — подумала Мария. Но подчиняясь странному предчувствию, она прошла в самый дальний конец сада, где среди кустов шиповника притаилась калитка, ведущая к лугу, сейчас дверца её была безнадёжно открыта.
Хелен. Хелен — это имя уже почти стёрлось и забылось, вся небольшая семья звала её просто «мама» или «бабушка», и все они были неразрывны, а теперь ещё и собака. Если же в разговоре кто-то из редких гостей произносил имя Хелен, Мария не сразу соотносила этот звук со своей мамой. Имя напоминало о существовании Хелен в другой жизни, о которой Марии так мало было известно, и где её совсем ещё не было. Она была поздним ребёнком. И появилась на свет, как ей казалось, вполне осознанно, с первых минут чётко понимая: «Да, это именно то, что я просила, и я не ошиблась, это именно то, что нужно». Наверно, мама, глядя тогда на своего ребёнка, повторяла за ней те же слова: «Да, да, это именно то, что я просила, и я не ошиблась». Отец Марии был и остался для всех лишь номинальной величиной. Хелен считала наследие крови только одной из возможностей, которая может так никогда и не сбыться, и, скорее всего, не нужно, чтобы она сбывалась. Разум — вот коктейль посложнее любой родословной, и он работает.
Прямо за калиткой с бледным фонарём на солнечных батареях наступала темнота. На границе леса Мария всё же решила вернуться в дом за ручным фонариком и позвонить соседке, чтобы та пришла и присмотрела за Томом, пока она не найдёт маму. Соседка откликнулась сразу, и уже через десять минут Мария стояла в тёплом сером свитере, который Хелен собственноручно связала себе прошлой осенью. Свитер ей сразу не подошёл и через минуту после примерки был подарен дочери, и получил собственное имя «шкура». Завёрнутая в «шкуру» и с фонариком в руках Мария вышла за порог. Был конец сентября, днём — ещё жаркое солнце, а ночи стали холодными и уютными для многих, кто ещё не был выброшен за порог.
Прежде чем привести к лугу, тропинка шла через лес. Всего тысяча шагов, а может больше. В другие дни Мария пробовала вести счёт, но всё время сбивалась, отвлекаясь на ягоды, или гриб, или пёструю птицу, каждый раз оставляя свои вычисления до следующего раза.
Неделю назад они шли здесь все втроём на пикник, на полпути Том взял щенка на руки и пыхтя нёс, ограждая его от упрямых кузнечиков, целящих в пса своими прыжками в надежде сбить того с ног, щенок вздрагивал и долго удивлённо принюхивался. «Наверно, им скучно в лесу одним», — размышляя о кузнечиках, рассудил Том, и никто ему не препятствовал. Хелен и Мария занимали дорогу ничего не значащей болтовнёй о временах года, о месяцах и даже днях в календаре, к которым они могли бы отнести свой сегодняшний возраст. Хелен шестьдесят два, она выбрала 27 октября. Марии вот-вот исполнится двадцать девять. «Тебе, кажется, подойдёт 19 июля», — сказала Хелен. Всё начинается первого марта и кончается тридцать первого декабря». «Мама, а куда же из твоего календаря улетучились январь с февралём?» «В них почти ничего, ерунда, — отмахнулась Хелен, — остывающие последствия». «Значит, на всё это ты отводишь только два месяца?», — улыбнулась Мария, не отрывая глаз от тропинки, через которую, ныряя и выскакивая на поверхность, протянулись сосновые корни. «Дальше декабря не пройти… Но всё, пришли! Том, ставь щенка, пусть знакомится с лугом, а сам расстилай покрывало. Пикник начинается», — торжественно провозгласила Хелен. Немногие люди практикуют пикник утром, но это был именно такой пикник, вместо завтрака, десять утра. Все терпели и несли газовую горелку, японский чай и будущий омлет с помидорами в плетёных корзинах, зная, что через тысячу или сколько там шагов всё обязательно сложится наилучшим образом.