– Поели? – сухо спросил Ластовец. – Что ж, теперь тот самый вопрос, который я обещал задать.
– Слушаю. – Березюк подался вперед.
– Тамару Роднину, ту девушку, которую Медведовский прокатил последней, кто-нибудь изнасиловал по ходу дела, верно?
– Вздор! – выпятил губы Березюк. – Никто никого не насиловал. Она была задержана по подозрению в угоне автомобиля и написала чистосердечное признание. Все в рамках закона, товарищ чекист. И никак иначе.
Ластовец указал подбородком на дверь:
– Сейчас я кликну дежурного, и будет вам «Убойная сила-2». Нужно вам это?.. Я же не для протокола спрашиваю, а так, из личного любопытства.
– Ну, – заколебался Березюк, – насиловать ее никто не насиловал, а побаловались чуток, это было. Не я сам. Сначала Женя, потом капитан Шумихин. Но она сама подставлялась, без принуждения. Соска, что с нее возьмешь.
– Это Шумихин назвал ее «соской»? – уточнил Ластовец.
– Ага… Тамара, говорит, хныкала поначалу, но бабы – они все такие. Сперва кочевряжатся, а потом за уши не оттянешь…
– Вы очень наблюдательны, майор Березюк, – сказал Ластовец, двигая челюстью так, словно у него разболелись зубы. – Осталось восполнить недостаток личного опыта, и вы сможете лекции читать на эту тему. Со знанием дела.
Милиционер скромно закудахтал:
– Все эти, хе-хе-хе, новомодные штучки не для меня. Мне бабу разложить приятно, а не вытворять с ней черт-те что.
– Тоже правильно, – кивнул Ластовец, нажимая кнопку вызова дежурного. – Впрочем, о вкусах не спорят. Любовь зла, полюбишь и козла, верно?..
– …Или козел полюбит тебя, – пробормотал он, когда Березюка увели.
Единственное, что угнетало полковника Ластовца, когда он покидал комнату для допросов, так это необходимость расстаться с любимым китайским термосом.
Не станешь ведь пить из посуды, которую осквернила своими погаными губами всякая мразь.
4
Начиналась новая, страшная жизнь, окутанная вонью, сочащейся из завешенного одеялом угла.
В узких проходах между трехъярусными секциями коек торчали ноги и головы сокамерников, с которыми Березюку предстояло дожить до завтрашнего утра, потом – до послезавтрашнего, и так далее, и так далее, что казалось вечностью.
Нет, в это не хотелось верить, и он не верил, старался не верить. Из него чистосердечные признания не выбьешь, он, майор милиции, знает, чего стоят обещания скостить срок, перевести в категорию свидетелей, выпустить на свободу под подписку о невыезде. Все это – туфта. Как только ты подписываешься под протоколом, в котором зафиксировано хотя бы косвенное признание твоей вины, тут тебе и хана. Конец котенку. Абзац.
Березюк, крепкий, властный мужчина, котенком быть не желал и так просто сдаваться не собирался. Ему бы продержаться только до тех пор, пока дело не передадут своим. Менты – не «комитетские пиджаки», они отнесутся к нему с пониманием. Даже если придется какое-то время в СИЗО посидеть, то не с уголовничками, а с такими же, как он сам, работниками милиции. А потом дело спустят на тормозах, как это всегда бывает. Максимум – уволят из органов за превышение служебных полномочий. Есть письменные показания потерпевших и свидетелей, есть запротоколированные покаяния, есть нужные связи, в конце концов. Да, Березюк нарушал некоторые инструкции, но не более того. Так что в тюрьме он всего лишь временный гость. Все образуется.
Место в камере новичку пока что не выделили, приходилось сидеть на свернутом матраце подальше от параши и присматриваться к жутким личностям, обитавшим в камере. На Березюка поглядывали, однако вплотную им еще никто не заинтересовался – внимание публики было приковано к рыхлому детине, загнанному под самый потолок, на верхнюю шконку, ближайшую к окну. Снаружи оно было заварено толстенным железным листом, но оставался небольшой просвет, забранный решеткой, и в него детина неумело выкрикивал свои бесконечные «ку-ка-ре-ку». Под общий гогот и вой бедняге давали советы, как именно он должен кричать, как следует хлопать себя руками по бедрам.
Его, как выяснилось, звали Люськой. Было совершенно непонятно, как такого бугая удалось превратить в столь жалкое, забитое существо. Возникавшие догадки хотелось гнать подальше.
Случайно встретившись с детиной взглядом, Березюк поспешно опустил голову и даже закрыл глаза. Ему не было никакого дела до этой гнусной потехи, он ничего не хотел видеть, слышать и знать. И когда кто-то мимоходом пнул его, велев убрать ноги с прохода, Березюк машинально подчинился, даже не поинтересовавшись, кто именно взялся им командовать.
В камере это мимоходом отметили, многозначительно переглянувшись, но потом внимание опять переключилось на верхнюю койку, где происходило окончательное превращение человека в презренную птицу, лишенную всяческих прав, чести и даже прежнего имени.
Березюк же предпочитал не открывать глаз. Внутри него происходило что-то странное. Там будто кишки на кулак наматывали – осторожно, помаленьку, чтобы не спугнуть раньше времени. Рот постоянно наполнялся слюной, которую приходилось глотать. Березюк списывал свое состояние на тошнотворную атмосферу камеры.
Детину, так и не добившись от него звонкого кукареканья, вскоре согнали вниз и, затянув его на завешенный тряпьем нижний ярус, занимались там с ним чем-то таким, о чем даже думать не хотелось. Впрочем, в голове у Березюка вообще почти не осталось связных мыслей. Лишь тревожное бурление, как в испорченном желудке.
Через некоторое время где-то в глубине тюремных коридоров загремело, и по камере прошел возбужденный гул: «баландеры, баландеры». Колыхнулся застоявшийся воздух, пропитанный испариной от нескольких десятков почти голых тел.
Жарко, тоскливо подумал Березюк. Настоящее пекло.
При мысли о том, что кто-то может хлебать варево, запахом которого вскоре пропиталось все вокруг, его чуть не вывернуло наизнанку. С желудком явно творилось что-то неладное, но Березюк пока не решался подступиться к грязному углу, где находились унитаз и раковина. Там, у брызжущего крана, крутился человек-петух, отдраивая зубы мылом. Очутиться с ним рядом было так же жутко, как встать на самом краю пропасти. Того и гляди, ухнешь на самое дно.
– Ты, хмырь!
Каким-то шестым чувством Березюк определил, что обращаются именно к нему, и открыл глаза. Свесив обритую голову в проход, на него сверху смотрел урка, иссиненный по самое горло пиковыми тузами да церковными куполами.
– Я, что ли? – уточнил Березюк.
– Ты, ты, – подтвердил синий. – Тебя как звать?
– Юрием. Юра я.
– Что ж ты, Хуюрий, застрял на проходе? А ежели человек, к примеру, захочет из камеры на прогулку выйти и о твои корявые ноги споткнется?
– Выйти? – Березюк бросил растерянный взгляд на тяжелую дверь с решетчатым «намордником». – На прогулку?
– Ага. Телок поснимать, пивка попить холодненького.
Вокруг дружно заржали. Те, которые дружно хлебали баланду, – подобострастно. Остальные, выделявшиеся ленивыми жестами и особым блатным форсом, – недобро.
– Костыли, говорю, подбери, чертила, – рявкнул синий, сгоняя с костистого лица ухмылку. – Тебе ж по-человечьи сказано! Или ты только птичьему языку обучен?
– У-у-у! – пронеслось по камере протяжное, и сразу сделалось гораздо тише, чем секунду назад.
– Я понял, понял, – закивал Березюк в этой грозной тишине, поджимая колени к груди. Желудок отозвался на изменение позы возмущенным бурчанием.
Вскоре, как ему показалось, о нем снова забыли. Заключенные хлебали посеребренную чешуей уху из мисок, которые здесь называли «шлюмками», бойко тарахтели своими «веслами» – ложками со спиленными черенками. Пайки серого глинистого хлеба, покрытые холмиками сахара, оставлялись на десерт. Березюк, продолжавший сидеть на своем свернутом матраце, – тоже, хотя он не догадывался об этом. Он понятия не имел, как легко оказаться сожранным там, куда он определил стольких людей. Он знал о тюремных порядках лишь понаслышке и никогда не примеривал их к собственной шкуре.
Он еще не чуял, как близко бродит беда, когда дежурный, кособокий мужичонка в семейных трусах, заколотил вылизанной миской в железную дверь, вопя на весь коридор:
– Эй, кипяток гоните, чувырлы козлоногие! Народ чаю желает!
Народ поддержал дежурного криками:
– «Брук-бонда» хочу!
– Чаю «Беседушка – отсоси, соседушка!»
– Мне какавы!
– А мне чашечку кофею, мне какава по колену!
Наблюдая украдкой за дурачащимися сокамерниками, Березюк с удивлением заметил, что многие раздеваются до трусов, готовя кружки под кипяток. Видимо, здешние законы запрещали ужинать в полуголом виде, а чаепитие допускало некоторую свободу нравов. Лишь те, что сидели за единственным в камере столом, не следовали примеру большинства. Похоже, несмотря на неимоверную жару, они и кипяток собирались пить при полном параде – в спортивных штанах и майках.
С трудом гоняя спертый воздух сипящими легкими, Березюк все нетерпеливей поглядывал на отхожее место. Он слышал где-то, что походы на «толкан» во время трапезы запрещены, и теперь гадал, сколько же может продлиться чаепитие. Сливная труба из раковины тянулась к унитазу, и еще до ужина Березюк подметил, что те, кто справлял нужду, обязательно открывали кран над раковиной, чтобы вода постоянно лилась в унитаз. Оттуда, несмотря на импровизированный полог, исходили жаркие волны вязкой вони.
Березюк обессиленно откинулся на изгаженную штукатурку стены, к которой был вплотную придвинут его матрац. Невыносимо хотелось пить и курить. Но всего мучительнее были усиливающиеся позывы в желудке. Когда же эти твари нажрутся и напьются? Сколько еще будет продолжаться эта пытка?
– Мужики! – зазвенел чей-то возмущенный голос. – Толкан забит! Чё делать будем?
Березюк первым делом взглянул на часы и с удивлением обнаружил, что продремал около часа. Сокамерники галдели, суетились, их сделалось как бы раза в два больше, чем до ужина, когда большинство сидело на нарах. Кто-то монотонно долбил миской в дверь и требовал начальника. Кто-то призывал немедленно найти пидора, уронившего в унитаз подштанники, и утопить его там же. Нарастающий ропот пронзил один разбойничий посвист, второй.