Маша совсем затихает. Только крепко сжимает мою ладонь. А потом перекручивается в кровати и обнимает меня так крепко, что ребра тут же отзываются острой болью. Я шиплю, и она испуганно бормочет:
– Прости! Прости, я забываю. Ты лежи пока, ладно? Я своих соберу. Позавтракаем вместе и отведем их.
Вздыхаю и откидываюсь на спину:
– Предложение слишком заманчивое. Ненавижу рано подниматься.
Маша встает и смеется:
– Я тоже. Когда будем жить вместе, – шумно вдохнув, она замолкает, а потом выпаливает, – ой! То есть… эм-м-м… если бы мы жили вместе, это было бы только плюсом.
Она продолжает что-то бормотать, пока одевается, а я смеюсь. Мне больно, но на это плевать. Гордеева тоже думает о том, что мы будем жить вместе. Разве не счастье?
Повернув голову, слежу за тем, как она натягивает джинсы, спрятавшись за дверцу шкафа.
Говорит:
– Не подглядывай.
– С какой радости? Ты моя девушка, я хочу на тебя смотреть.
– Боже… – выдает сдавленно, – ты невыносим.
С моих губ снова слетает радостный смешок. Клянусь, никогда еще я не чувствовал себя таким счастливым.
– Маня? – раздается из коридора детский голос.
Мы с Рыжиком замираем, сцепившись испуганными взглядами. Я натягиваю одеяло до подбородка, и дверь в комнату распахивается. Ася в пижаме с какими-то феями стоит на пороге и сонно щурится. Потом замечает меня и кричит:
– Гордей!!!
Малышка несется ко мне и с размаха приземляется мне на живот. Я едва успеваю прикрыть ребра.
Девочка сообщает самодовольно:
– Вы поженитесь, я Мане давно сказала.
Факт того, что я ночевал в их квартире, дети почему-то не выпячивают. Наверняка сболтнут потом родителям, и с этим придется разбираться, но утро проходит спокойно. Собираемся, отводим мелких, я провожаю Машу до школы. Переживаю, конечно, за то, насколько далеко готов зайти Ковалев в своей мести. Но я предупредил Джипа, и тот пообещал, что не отойдет от Маши ни на секунду. Даже когда она будет писать в женском туалете. Фокин не был бы собой, если бы не вкинул эту шутку напоследок.
Целую Гордееву и еду домой. Сил на пешие прогулки у меня, вот уж сюрприз, не осталось.
Голова гудит от боли, да и все тело неприятно ноет, чувствую себя как один сплошной синяк. Не отказался бы я сейчас от таблетки, которую Маша дала мне вчера вечером. Она сработала как какое-то волшебное зелье профессора Снегга.
Когда хлопаю дверью такси и поворачиваюсь, вижу, что на лавочке у подъезда меня ждет еще один сюрприз. Длинные худые ноги, капюшон до самого носа, но я, конечно, его узнаю. Боялся, что он будет доставать Машу в школе, а он вот, сидит около моего дома. Кажется, на нем даже та же самая одежда, что и вчера.
Слава замечает меня, соскакивает на асфальт и поднимает ладони, обозначая, что пришел с миром.
Я морщусь. Башка трещит, и меньше всего я хочу сейчас что-то выяснять. Но в этом есть и свой плюс, волна агрессии, которая в обычном состоянии давно бы меня захлестнула, сейчас едва ворочается где-то глубоко внутри.
– Че надо? – интересуюсь устало.
Даже не стараюсь выглядеть круто или угрожающе, мне сейчас не до этого.
– Гордей, я… пришел извиниться.
– Ты прикалываешься? Вау. А за что? – спрашиваю, сложив руки на груди.
– За то, что… блин, ты в порядке?
Смеюсь. Ничего не могу с собой поделать, просто откидываю голову и ржу. Кажется, даже слюни летят.
Интересуюсь:
– Сотряс у меня, а мозги отказали у тебя, как так вышло?
Стендапер подходит ближе, все еще держа руки на виду. Приглядевшись, вижу его воспаленные глаза, красные пятна возле губ и носа. Чувак явно в стрессе.
Разумеется, мне его не жаль. Осознаю, что этот его жалкий вид и то, что он решился прийти, не уменьшает моего желания разбить ему лицо. Хотя бы до такой же степени, как он поступил с моим. Отдохнуть бы только немного.
Ковалев шмыгает носом и говорит торопливо:
– Слушай, я не думал, что все так выйдет. Взбесился, хотел тебя напугать. Даже когда били, думал, что все аккуратно делаем. А потом… когда убежали… Владос на кураже начал хвастаться, что тебя вырубил. Я охренел… Он говорил, что специально по затылку бил, я вообще первый раз услышал, что так нужно… м-м-м, можно делать, если хочешь навредить.
– А ты не хотел навредить? – спрашиваю бесцветно.
– Так – не хотел.
– Такие удары во всех дисциплинах официальных запрещены. Вы меня убивали вчера, шаришь? Я мог не просто в нокаут отлететь, а инвалидом остаться.
– Черт. Гордей. Я не знаю, что сказать. Ты записываешь? Нужно было записывать, я признаюсь, что был среди тех, кто тебя избивал.
Снова смеюсь. Слава засовывает руки в карманы и смотрит на меня с какой-то мукой во взгляде.
Замечаю почти ласково:
– А ты действительно смешной парень, стендапер. Семь человек против одного, ты чем думал?
– Мы думали, вы будете с братом, – отвечает тихо.
– Это, конечно, меняет дело.
Ковалев снова шмыгает носом и вытирает его рукавом. Я же резко теряю к нему интерес. Хочу попасть домой и завалиться спать часов на сто.
– Гордей, – произносит он так, словно сейчас заплачет.
– Ты мразь, Ковалев. Ответка будет, даже не сомневайся. Я уяснил, что по-хорошему ты не понимаешь. Дружок твой гнида, а ты просто тупой, если и правда думал, что это игрушки. На Машу только посмотришь, урою в ту же секунду. Понятно?
– Предельно.
Прохожу мимо него, даже не касаясь.
– Прости меня, – говорит он мне в спину тихо.
Я замираю перед железной дверью подъезда, склоняю голову вниз. Хмыкаю. И отвечаю твердо:
– Нет.
А потом ухожу. На то я и Гордый.
Глава 50
Маша
Погода сегодня просто потрясающая. Солнце так печет, что хочется прихватить из дома купальник, крем для тела и поехать валяться на пляж. Купаться, наверное, еще рано, но я бы позагорала. Мои веснушки от этого станут ярче, но я, кажется, уже не так их стесняюсь. Гордею нравится. Сложно стыдиться тех мест на теле, которые твой парень с такой нежностью зацеловывает.
Улыбаюсь и ежусь от волны мурашек.
Потом тут же всхлипываю и прижимаю бумажный платок к носу. Специально сегодня не красилась, знала, что буду реветь.
– Маш, – говорит Алиса тихо, – Дюша увидит, что плакала, будет ругаться.
– Я знаю, знаю, – трясу головой и вытираю глаза.
Джип подмигивает:
– Скажем, что это аллергия.
– Ага, – поддакивает Леля, – на цветение березы.
– Она уже отцвела.
– Есть что-то, чего ты не знаешь? – фыркает друг.
Мелко киваю. Потому что все, что я когда-то прочитала и запомнила, я бы с радостью обменяла на одно только знание: чем сегодня закончится суд Гордея.
Он запретил нам присутствовать на заседании, даже маму свою не пустил, с ним там, внутри, только Ефим и Кирилл.
Поэтому сидим на лавочке нестройной кучкой – я, Алиса, Саня и Оля. Мама Наумовых вместе с их тренером ушли в ближайшее кафе. Никому из нас, конечно, не хочется ни есть, ни пить, но, наверное, им проще хоть что-то делать, чем сидеть тут на солнце.
Перевожу взгляд на фасад здания, туда, где от легкого ветерка плавно развеваются флаги. Часто моргаю, прогоняя слезы.
Последний раз я так рыдала, когда на следующий день после драки Сема Аверин подошел ко мне в школе и спросил, не злится ли на него Гордей. Вспоминая этот момент, качаю головой. Когда поняла, что все эти синяки появились по моей вине, просто в истерику впала. Вот на это как раз Наумов страшно разозлился. Говорил, что у Семена дырявый рот, а я дурочка, раз беру на себя ответственность за поступки кучки долбозвонов. Вообще-то он назвал их иначе, но так красочно я материться не умею.
Мои глаза снова наполняются влагой, когда воспроизвожу в памяти, как Гордый успокаивал меня. Уже после школы, когда я прилетела к нему домой и, кажется, разбудила. Он был теплый, сонный, в одних трениках, а на щеке – полоса от подушки. Целовал меня, обнимал крепко, губами собирал слезы, ругался, что я соленая, и что зря себя накрутила. Я тогда подумала, что меня никто так не любил. И я никого. Знаете такое ощущение, когда грудную клетку ломит от того, какой чудовищной силы нежность ты испытываешь к человеку?
Снова прижимаю платок к глазам.
– Маша, – говорит Леля, обнимая меня за плечи, – ну ты же Гордеева. А ну соберись. Вон Дед с Анной Павловной идут, сейчас бахнем сладкого какао.
Закусываю губу и бормочу:
– Я так старалась его поддерживать и не ныть, что сейчас, видимо, дамбу прорвало. Переживаю сильно.
– Придется починить, малышка, – говорит она задумчиво, – если ты его выбрала, значит должна быть готова к тому, что нужно кое-что преодолеть, чтобы быть вместе. Типа багажа, который прилагается.
Не сдержавшись, интересуюсь:
– Это ты мне говоришь или себе? У обоих Наумовых не багаж, а товарный поезд.
Бахман сначала смотрит на меня хмуро, но не возражает, просто отводит глаза. Затем еще раз прижимает меня к себе за плечи и касается губами виска. Жест выходит противоречивым, но в то же время щемяще нежным. Леля все еще считает себя значительно старше, искренне сопереживает, но не понимает, что мы с ней в одной лодке. Ничего, когда-нибудь сообразит. Наумовы умеют объяснять.
– О, вы еще тут, – шутит их мама, когда подходит.
– Хотели сбежать, – радостно отзывается Джип, – но я слишком неспортивный, девочки не смогли меня бросить.
Анна Павловна нервно хихикает и начинает раздавать нам стаканы с напитками, говорит:
– Так, всем какао, кроме Саши. Ему ромашковый чай и Маше тоже, в качестве дружеской поддержки.
Прикрыв глаза, беззвучно смеюсь. Диабетик и истеричка. Конечно, нам нужен ромашковый чай вместо какао. Но горячий одноразовый стакан обхватываю обеими руками и благодарно киваю.
– Помните, как Гордей с Ефимом игрушки из окна выкидывали? – вдруг спрашивает Алиса.
Мама Наумовых фыркает: