Три билета до Эдвенчер
Мы выехали из Питера в семь вечера. Тимур и Митрофан взяли с Репы слово, что мы остановимся на ночлег, а не будем ехать без передышки всю ночь.
– Хорошо, – согласился Репа. – Митрофан, найди подходящее место для лагеря.
Митрофан уткнулся в айфон.
Проплыла и осталась позади табличка с перечеркнутым «Санкт-Петербург».
– Даже в Эрмитаж не сходили, – проворчал Тимур с заднего сиденья.
– Тогда в следующем году снова на гонки приедем, – улыбнулся Репа.
– Чего, правда? – подался вперед Тимур, кладя руки на спинку водительского сиденья.
С боковой дороги на трассу собралась выехать «мазда» и слишком далеко высунула свой нос. Репа вильнул в сторону и возмущенно посигналил.
– Подветренный! – крикнул Митрофан в окно своим тонким голосом.
Мы с Тимуром одновременно фыркнули от смеха.
– А-а у… – открыл я рот, решившись спросить кое-что.
– А у вас салфетки еще остались? – перебил меня Тимур.
– Какие? – не понял Репа.
– Ну те. Наши, – ответил Тимур.
– Или мы уже ничего не боимся? – спросил Митрофан.
– Ну, ты-то! – протянул Тимур.
Митрофан рассмеялся, ничуть не обидевшись, но потом умолк и отвернулся к окну.
– Меня батя убьет, что я последнее место занял, – сказал он.
– Да ну, релакс, – успокаивающе проговорил Тимур.
Тоха молчала. Она сидела теперь у окна, а я посередине. В кармане у меня лежала ее медаль – Тоха тогда не стала ее подбирать на берегу и ушла. Я подобрал.
Она сидела, прижавшись щекой к стеклу, подняв глаза вверх, и глядела на что-то. Я наклонился, заглядывая в окно, и увидел в небе над полем ястреба – он парил, описывая круг, не взмахивая крыльями. Четкий силуэт, словно вырезанный из черной бумаги.
Митрофан по своей карте нашел отличное место на берегу озера, километрах в пяти от трассы. Мы разожгли костер, пожарили на огне куски хлеба и съели их с сыром и сгущенным молоком. Потом купались, прыгая с берега в воду, и грелись у огня. Доели то, что оставалось, расстелили на земле туристические пенки, натянули на себя всю теплую одежду, какая у нас была, и легли. Митрофан читал нам «Три билета до Эдвенчер» Джеральда Даррелла – эта книга была у него в айфоне. Она, конечно, не про парусный спорт и не про мореплавание, но все равно хорошая. Мы пару раз хохотали так, что лягушки пугались и прерывали на время свои квакающие песни. В час ночи Репа объявил «отбой», Митрофан погасил айфон, и мы оказались в июньских сумерках под светлым небом. Шумели от легкого ветра камыши, голосили лягушки, догорал костер. Все вокруг нас и мы сами, и все, что с нами случилось недавно и что происходило сейчас, – все это было так невероятно, что я задохнулся от счастья, и глаза у меня, наверное, сияли и пламенели в сумерках, как угли. Я не мог уснуть, и лежал, вдыхая запах ночи, озера и леса, и хотел запомнить его на всю жизнь.
1 день после чемпионата
Вранье
Мы заметили неладное на подъезде к нашему яхт-клубу. Парковка была сплошь заставлена машинами, а те автомобили, которым места не хватило, притулились в лопухах. У ворот толпились люди. Подъезжая к парковке, мы обогнали двух мужчин, идущих по обочине. Один из них нес видеокамеру, другой – мохнатый микрофон, похожий на гигантского шмеля на палочке.
– Это они! – воскликнул тот, что был с видеокамерой.
– Догоним! – крикнул тот, что со «шмелем».
Они пустились трусцой за нашим «фольксвагеном». Один на бегу вскинул камеру на плечо и стал снимать, другой надел наушники и выставил вперед палку со «шмелем».
– Команда приближается к воротам родного клуба! – прокричал он. Видимо, эти слова должны были войти в репортаж.
На парковке нас встречал Шевцов. Он увернулся от видеокамеры и микрофона и забрался внутрь «фольксвагена», захлопнув за собой дверь. Поскольку забрался он на заднее сиденье, Тимуру пришлось взгромоздиться мне на колени, чтобы освободить ему место.
– Саша, – обратился Шевцов к Репе каким-то странным пересохшим голосом. – Саша, они хотят, чтобы тебя не было в газетах и в этих драных новостях.
Вместо «драных» он сказал другое слово, но я не буду его здесь повторять. Мы не успели ничего спросить – машину окружили. В окна заглядывали корреспонденты, фотографы, операторы, накрашенные женщины – ведущие местного телеканала, – а также разбухший от важности Михаил Петрович и его серые пиджаки.
Михаил Петрович открыл заднюю дверь с той стороны, где сидел Шевцов, схватил его за руку и рывком вытянул наружу.
– Это Сергей, наш замечательный тренер, чемпион Европы девяносто первого года, – объявил Михаил Петрович, и фотографы защелкали затворами камер, операторы навели объективы на цель. – А это, – он сделал знак одному из пиджаков открыть дверь со стороны Тохи, – Антонина, наш призер!
Пиджак распахнул вторую заднюю дверь и протянул руку, но Тоха с размаху хлопнула по этой руке и подалась назад, прижавшись к нам с Тимуром. Мы с Тимуром оба, не сговариваясь, обхватили ее руками, чтобы пиджак не смог вытащить ее силой. При этом Тимур продолжал сидеть у меня на коленях, и я коленей своих уже не чувствовал, но в тот момент это было совершенно не важно.
– Он же врет, – растерянно сказала Тоха. Она протянула руку и потрясла Репу за плечо. – Вы же наш тренер, а не Шевцов.
Репа молча мотнул головой.
– Смущается! – громко объявил Михаил Петрович корреспондентам. – Хорошая девочка!
Он стоял возле машины, продолжая крепко держать Шевцова за плечо, – это выглядело так, как будто он держит его в заложниках.
– Так надо, – сказал Репа, оборачиваясь к нам. – Иначе они его уволят. – Мы поняли, что он говорит про Шевцова. – И меня уволят, ну это ладно. Меня все равно рано или поздно. Я неподходящий человек для… всяких официальных заявлений, статей, отчетов и прочего. Пьяница и псих, сами знаете.
– Вы же не пьете уже четыре дня, – прошептал Митрофан.
– Пять дней, – поправил его Тимур.
– Но это же… – проговорила Тоха и запнулась. – Это же будет неправда.
Репа беспомощно посмотрел на нее и сказал:
– Но ты же знаешь правду. Вы все знаете. И я. И Серега знает. А на остальных плевать.
Звучало это не очень убедительно. Но мы не знали, что возразить.
– Выходите! – позвал нас с улыбкой Михаил Петрович, прижимая к себе угрюмого Шевцова.
– Выходите, выходите! – наперебой закричали люди. К их хору присоединялись все новые голоса, и скоро вся эта толпа скандировала и хлопала в ладоши: – Вы-хо-ди-те!
Репа кивнул нам, и мы стали выползать из машины. А он остался внутри. Толпа окружила нас и увлекла за собой, погнала через ворота на лужайку и остановила под флагштоками, на которых развевались российский флаг и флаг нашей области. Мы сбились в кучу – Тоха, Тимур, Митрофан и я. Михаил Петрович толкнул к нам безмолвного Шевцова и сам встал рядом, нависая над нами своей необъятной тушей. Нас обступили и стали обстреливать вспышками. Михаил Петрович улыбался, показывая зубы.
– Антонина, где медаль? – спросил он, не переставая скалиться.
Тоха скривилась и промолчала. Мы все стояли как в воду опущенные. И тут я подумал: «Да что же это такое происходит». И вспомнил слова деда: «Я могу ради тебя сдохнуть, но унизиться я не могу». А мы тут все только и делаем, что унижаемся. Кажется, именно так это называется – то, что сейчас происходит. Честно говоря, я забыл в тот момент, что Шевцов в заложниках у Михаила Петровича, у его серых пиджаков и непонятно еще каких людей вроде того холодноглазого противного человека, который допрашивал Шевцова про Италию и отца. Я помнил только про унижение Шевцова. И наше унижение. И несправедливость. И я сказал:
– Нет!
Ну, хорошо, не совсем так. Я сказал:
– Н-нет!
И все же это было настоящее «нет» всего лишь с одной остановкой на «н». Тоха в изумлении уставилась на меня.
– Н-нет! – повторил я громче.
– Чтоб тебя! – восхищенно воскликнул Тимур.
– Яша! – хлопнул меня по спине Митрофан.
Шевцов, давно окаменевший и онемевший в объятиях Михаила Петровича, очнулся и ожил – он повернулся ко мне и впился в меня глазами, словно ожидая чуда – словно я сейчас полечу по воздуху как облако.
– Нет! – крикнул я уже изо всех сил. – Неправда!
– Да! – крикнул Тимур. – Вранье!
– Хватит! – подхватила Тоха. – Наш тренер – Репа!
– Какая репа? – спросил кто-то из корреспондентов, и в лицо Тохи ткнулись сразу несколько микрофонов.
– Александр Николаевич Репа! – воскликнула Тоха. – Он там, в машине! А этот, – она показала на тяжело побагровевшего Михаила Петровича, – все наврал!
Но когда первые корреспонденты добежали до «фольксвагена», там никого не оказалось – Репа ушел.
Когда толпа вокруг нас поредела, к нам приблизился батя Митрофана. В книгах иногда пишут про кого-нибудь, что он стоял «с опрокинутым лицом». У бати Митрофана за последние полчаса лицо опрокинулось раз пять, не меньше. Митрофан, когда его увидел, виновато съежился, но отец ничего не стал у него спрашивать или говорить, а просто обхватил Митрофана руками и прижал к себе. Потом выпустил, обвел нас – Тоху, Тимура и меня – взглядом и, шагнув вперед, тоже молча всех нас обнял.
Курение и речь
– Т-ты обещала б-бросить курить.
Мы с Тохой стояли на нашем дальнем конце пирса среди битых плит, заляпанных чайками. Я хотел напомнить ей о нашем договоре – если я начинаю говорить, она бросает курить. Навсегда бросает. Ведь говорить я научусь тоже навсегда. Мы договорились об этом после той неудачной попытки с никотиновой жвачкой. Тоха сказала: «Начнешь говорить – я брошу дымить, идет?» Я написал в блокноте, процитировав слова деда: «Не надо ставить людям условия». Тоха прочла и фыркнула: «Я не ставлю условия. Это будет наш с тобой договор чести».
– Если по правде, ты еще немного заикаешься, – хитро взглянула на меня Тоха.
Я демонстративно сложил руки на груди и посмотрел на нее, насупившись.