— Моя взяла, — торжествующе сказал Лукин.
— Что, Антипатр, — не удержался от подначки Баранов, — против Семёна кишка тонка?
Подростки смутились, увидев его, но Антипатр быстро овладел собой и с вызовом заявил:
— В следующий раз я ему покажу!
— На обед не опаздывайте, да смотрите кости друг другу не поломайте! — наказал Баранов и пошёл назад, к дому.
Насчёт ломания костей ввернул он так, для острастки, зная, что Семён, обладавший удивительной в его возрасте физической силой, никогда не использовал её в поединках с Антипатром на полную мощь. Здоров как бык был и его покойный отец, а может, чему-то научился парень и у колошей во время вынужденной якутатской неволи.
Когда Баранов уже подходил к дому, к нему вдруг присоединился вынырнувший из-за угла Лещинский. Глаза ссыльного поляка воровато бегали по сторонам, словно он боялся, не видит ли его кто-нибудь рядом с Барановым.
— Господин правитель, — каким-то не своим голосом сказал Лещинский, — дозвольте пройти к вам, побеседовать надо.
— О чём? — строго поинтересовался Баранов.
— Дозвольте в доме, чтобы никто не помешал. Дело серьёзное.
— Что ж, идём, — сказал Баранов.
По напуганному виду Лещинского было ясно, что у того действительно заготовлен отнюдь не праздный разговор.
Сообщение Лещинского о заговоре и намечаемом бунте поразило Баранова в самое сердце. Он знал, что и здесь, в Ново-Архангельске, и на Кадьяке, и на Уналашке всегда были люди, недовольные жёсткими по необходимости методами его правления. Среди служащих компании, кроме честных и добросовестных тружеников, немало было отбросов человеческого рода, и как иначе мог бы он держать их в повиновении, если бы не установил в колониях железную дисциплину, нарушение которой чревато суровыми наказаниями.
Жить здесь, в условиях постоянной опасности, непогоды, периодического голодания, было нелегко всем, и если уж кто-то имел право на бунт, так это в первую очередь алеуты. Они страдали больше других, отрываясь на много месяцев от семей, терпя невероятные лишения в тысячемильных промысловых походах по бурному морю. Смертность среди них была особенно высока. Одни гибли в штормах, другие — от нападений карауливших их по берегам колошей. Были среди них и случаи массовых отравлений, когда из-за отсутствия нормальной пищи рисковали питаться любой дрянью, какую пошлёт море. И всё же, мирные и благодушные по натуре, они не роптали, стойко несли свой крест.
Строить, созидать новое в далёком, забытом Богом краю всегда тяжко. Куда приятнее лежать с девкой на печи да вкушать калачи, в чём и состоял, как понял он из рассказа Лещинского, идеал вольной жизни, представленный Наплавковым своим сообщникам. Видеть виновника всех их бед в Баранове — это было ему понятно. Но убивать невинных детей — это святотатство, покушение на самые основы жизни.
Баранов наказал Лещинскому держать язык за зубами, никому более об этом не говорить, чтоб не спугнуть заговорщиков. И сразу, как только станет известно о месте и времени проведения очередной сходки, на которой будет подписываться манифест, сообщить ему. Пока же, во избежание неожиданностей, следовало позаботиться о безопасности семьи и корабля.
Вечером Баранов вызвал к себе Огородникова, спокойно спросил:
— Как дела, Матвей, крепка ли наша охрана?
— Всё в порядке, господин правитель, колоши не беспокоят, но стражу, как положено, несём исправно, — ответил не думающий о подвохе Огородников.
— Хватает ли у тебя людей на караулы, надёжны ли они?
— Так я, Александр Андреевич, по вашему распоряжению действую. Приболело у меня тут намедни два человека, так я кой-кого из промышленных в караулы взял. Вроде люди надёжные.
— Надёжные, значит? — с иронией процедил Баранов. — Вот так, не подозревая ничего, и змей гремучих на груди пригрели.
— Что приключилось, господин правитель? — напрягся Огородников.
— А то случилось, что злодеи в стане нашем затаились. Страшное, богопротивное дело замыслили и лишь ждут момента, чтоб сатанинские планы свои осуществить.
Баранов кратко изложил ему всё, что услышал от Лещинского о заговоре и планах мятежников.
— Наплавков?! — взъярился Огородников. — Верил ему! Собственными руками голову оторву!
— Ты не шуми, Матвей, — осадил его Баранов, — у меня уж дети спать легли, а ты в горлопанстве упражняешься. Самосуд устраивать не позволю. Мне не глотка, а мозги твои сейчас нужны. Что делать предлагаешь?
— Завтра же, — почесав в затылке, сказал притихший Огородников, — и возьмём всех смутьянов, а напервой Наплавкова с Поповым.
— А ну как открестятся они от всех обвинений, заявят, что оговорил их Лещинский по присущей ему злобе, тогда что?
— Есть средства заставить их всю правду о себе сказать, — мрачно намекнул Огородников.
— Не то говоришь, не о том думаешь. Я считаю, терпения надо набраться. Обождать, пока вновь они не соберутся и документ свой не подпишут. Тут же всех, с подписями на изобличающей их бумаге, и возьмём. Вот когда у нас письменное доказательство их вины и преступных замыслов на руках будет, уже не отвертятся.
Огородников с одобрением осклабился и даже рискнул подмигнуть Баранову.
— Ох и голова у вас, господин правитель!
— Кому-то надо и голову иметь. Пока же вот что от тебя хочу. Наплавкова не трогай, не спугни. Злобу свою перед ним не раскрывай. Сюда, в дом ко мне, приведёшь тайно трёх стражников, сам выберешь, но чтоб Наплавков и прочие караульные о том не догадывались. Пока не схватим всю банду, они здесь и дневать и ночевать должны, семейство моё оберегая. На «Открытие» Наплавкова и тех двух караульных, что с ним заодно, более не посылай. За сохранность корабля ты своей головой отвечать будешь и за арсенал тоже. Имей наготове с десяток верных людей на тот случай, когда Наплавкова и его сообщников брать будем. Понял меня?
— Всё понял, господин правитель.
— Тогда иди, Матвей, и потише, сапожищами-то не греми.
Огородников, осторожно ступая на носки сапог, с грацией быка, пытающегося станцевать менуэт, пошёл к двери.
Ещё несколько дней прошло в тревожном ожидании. Более всего Баранов переживал за детей. А вдруг что-то поменяется в планах заговорщиков и они начнут свои кровавые действия раньше срока? В доме-замке, где тайно разместились на первом этаже присланные Огородниковым охранники, семья его была в относительной безопасности, но каждый выход детей на улицу лишал Баранова покоя. И потому, придравшись по пустяку к поведению Антипатра с Семёном, он объявил, что наказывает их и запрещает на три дня покидать стены дома. Парни надулись и всем видом показали оскорблённое самолюбие. Ничего, когда всё кончится, он их обласкает, попросит прощения, что погорячился. Они-то хорошо знали, что он вспыльчив, но быстро отходит и готов даже покаяться, если видит, что был не прав.
Не было бы счастья, да несчастье помогло: заболела, простыв, младшая дочь Катенька, и теперь и Анна сидела вместе с дочерьми дома.
Наконец Лещинский сообщил долгожданную весть, что сегодня вечером на квартире, которую он занимал с другим ссыльным, Березовским, тоже участником заговора, состоится очередной сход с подписанием обязывающего всех манифеста. Для конспирации компания собиралась под предлогом отметить именины Березовского, и в связи с этим Наплавков попросил Лещинского достать водки. Водку можно было получить в селении лишь по личному распоряжению Баранова, что и оправдывало визит к нему Лещинского. Начало схода намечалось на семь вечера.
— Надобно насчёт условного сигнала договориться, — вслух размышлял Баранов, холодно глядя на нервное и бледное лицо Лещинского. — Когда бумагу подписывать завершите, тогда знак дашь, да погромче, чтоб люди за дверью услышали.
— Какой же знак, господин правитель? — сдавленным голосом спросил Лещинский.
Баранов понимал его состояние: трусит, ещё не знает, пощадит его правитель или нет, зачтётся ли ему проявление личной преданности, ждёт гарантий.
— Песни русские знаешь, петь-то хоть что-нибудь умеешь, про того же Ермака? Как раз на злобу дня будет.
— Знаю, — угодливо ответил Лещинский, — вот хоть «Покорение Сибири».
— Её и запоёшь, и погромче, пьяненького изобрази.
— Только вы, господин правитель, скажите, чтоб меня не трогали.
— Не трусь. Всё сделаешь, как надо, никто тебя не тронет. Прощён будешь за верность. Верных людей в обиду на даю.
— Благодарствую, молиться буду, чтоб всё благополучно кончилось.
— И выпей штоф перед сходкой для успокоения души. Дрожишь как осиновый лист. Подозрения на себя навлечь можешь. А сейчас ступай с этим. — Баранов подал Лещинскому записку на склад с предписанием, чтоб отпустили водку.
Чуть позже состоялся у него разговор с Огородниковым.
— Люди готовы?
— Всё готово, господин правитель.
— Сколько?
— Со мной дюжина.
— Далеко идти не придётся. На квартире Лещинского сегодня вечером собираются. Чтоб у дома этого никто раньше времени не маячил, лишь одного тайного наблюдателя поставь — смотреть, как подходят. В дом вломимся, как только Лещинский сигнал даст, песню запоёт. Несколько человек на дворе оставишь на случай, если через окна побегут.
— Да вам-то, Александр Андреевич, зачем с нами? У них оружие может быть. Они в отчаянии и огонь откроют. Не дай Бог, пострадаете.
— Ты, Матвей, не пужай меня, не впервой, предохранюсь. Я в глаза этих негодяев хочу посмотреть, когда поймут они, что песенка их спета. Накажи кой-кому, чтоб железа прихватили сковать мятежников. Около семи зайдёшь за мной. Вместе пойдём.
Весь этот день Баранов испытывал странное возбуждение, подобное тому, какое случилось с ним пять лет назад накануне штурма крепости колошей. Им владела всё растущая ярость на людей, которые посмели покуситься на самое для него святое — благополучие компании, жизнь детей.