– Хоть бы скорее добраться до воды, уже сил нет! Жарко тут как в печи и только мошкара эта сраная летает, – пожаловался первый из говоривших, отмахиваясь от толп гнуса, садившихся на влажную кожу. Он был с голым торсом, не прикрытым никакими доспехами, впрочем, как и его соратники. И, насколько было известно Ашарху, это был один из показателей храбрости среди ифритов. Таким образом воины демонстрировали отсутствие страха перед смертью или ранениями. Именно поэтому сидевшие возле огня солдаты были почти полностью покрыты шрамами, как их псы – блохами.
– То верно. Скорее бы в Тардор, там уже осень… Прохладно небось, хорошо! – протянул беззубый воин, и соседи поддержали его согласным хмыканьем. – В подполе ледяная настойка ждет!
– Рано тебе об отдыхе думать, Медвежий Рев. Сначала бы доплыть до Салкахаса без проблем, чтобы вся эта падаль зеленая не подохла и не разбежалась.
– Да там до дома рукой подать по тракту. Чай с галер нихрена они никуда не денутся, десятник.
– Сам знаешь, они безмозглые и гордые. Языки себе вырвут, лишь бы сдохнуть с честью! – ифрит с картой, который, судя по всему, был командующим этого десятка, кивнул себе за спину, где спали пленники. – Чем больше народа экзарху приведем, тем больше заплатит. Но таскаться с этими недоносками и беречь их тоже не хочется. И так больше пяти десятков наших порешили.
– На галерах старичье всякое и хворые подохнут, а генерал-экзарху только сильных приведем. Может, он за них даже вдвойне заплатит, – потирая руки, проговорил ифрит, до этого молча жевавший колбасу. – Если до галер никто не откинется больше, то почитай нормальный улов!
Все солдаты поддержали говорившего нестройным гулом голосов, а Ашарх, уже закрывая глаза, с отчаянием подумал, что если ему с хетай-ра не удастся сбежать до границы империи, то после Салкахаса их шансы освободиться начнут таять на глазах.
Очередной ранний подъем никому не добавил добродушия. Альвы стоически страдали, все еще продолжая отказываться от мяса и питаясь лишь найденными в земле и пыли корешками и ветками кустарников. Степи становились все зеленее, их бескрайняя равнина тянулась до самого горизонта, и лишь иногда вдалеке можно было заметить, как из объемных облаков тянулись косые штрихи дождя. К сожалению, в этой части прерий не стоило даже мечтать о ливнях, поскольку воздух здесь был раскаленным, как чугунная сковорода, и застоявшимся. Периодически каравану попадались голые стволы одиноких деревьев, но до желанной прохлады ифритских лесов нужно было идти еще долго. Многие альвы, привыкшие к влажной земле Леса, обжигали голые ступни о высохшую почву степей и рвали на себе одежду, чтобы обмотать стертые ноги.
Ашарх целый день потратил на то, чтобы в шеренгах пленных рассмотреть хотя бы одно знакомое лицо. Он надеялся, что увидит Пелеантада или Тестариуса. Но ни один из альвов так и не попался на глаза профессору. Видимо, они оба или погибли при захвате крепости, или же им все-таки удалось скрыться в Лесу. На одной из остановок преподаватель, осторожно называвший эти два имени всем альвам, к кому мог обратиться, наконец отыскал того, кто сумел приоткрыть завесу тайны над судьбой коменданта крепости. Сутулый одноглазый воин, чья глазница еще сочилась гноем и сукровицей, провел пальцем по животу, демонстрируя, что Тестариусу выпустили кишки. Судьба Пелеантада так и осталась неизвестной.
Ифриты становились злее: ранние подъемы и тяжелые переходы по жаре могли утомить кого угодно. Поэтому имперцы вымещали гнев на своих безвольных рабах. Они плевались, пинали альвов в пыль и дразнили их мехами с прохладной водой, сразу же огревая нагайкой по пальцам, стоило кому-нибудь протянуть к бурдюкам руки. К середине дня одному из рабов напекло голову, и он потерял сознание, рухнув на землю. Караван был вынужден остановиться, а один из всадников слез с ксоло и пошел проверять состояние пленника. Он хлестко побил его по щекам, но альв не шевелился. Тогда воин пощупал артерию на горле, однако пульса не было. Тогда солдат снял с шеи пленника веревочную петлю, поднял тело за ноги и оттащил в сторону. Все рабы, замерев в своих шеренгах, с опаской наблюдали за происходившим: пара хозяев ксоло подвели псов к трупу и отдали команду. Собаки мгновенно набросились на мертвеца, они разрывали плоть клыками и, не жуя, проглатывали мясо с рычанием, брызгая слюной. Несколько животных даже завязали драку за право обладания внутренностями: они с угрожающим воем вцепились друг другу в загривки и царапались до тех пор, пока один, поскуливая, не отполз в сторону. Через пять минут от альва не осталось ни косточки, а довольные хозяева отвели своих сытых питомцев обратно в строй. Среди дрожавших от ненависти и страха рабов слышался одинокий женский плач.
Ближе к закату караван вышел к реке Мистис, которая, сделав крюк у крепостных стен Ивриувайна, вновь вернулась на прямой северный курс. Извилистые каменистые берега должны были привести ифритов и их пленников прямиком к границам империи Ис. Рабам, под строгим контролем солдат, позволили быстро окунуться в воду. Каждой шеренге давали едва ли больше минуты, чтобы помыться. Кто-то быстрее полоскал свою смердевшую одежду, другие распутывали свалявшиеся волосы, а некоторые жадно пили прохладную воду, даже не смущаясь, что рядом с ними стирали ножные обмотки.
Лагерем встали на этом же месте, хотя солнце еще не садилось. Ифриты намеревались как можно раньше разбудить пленников, поскольку, судя по их разговорам, до границы оставалось полтора дня пути, но они намеревались пройти это расстояние за один день. Профессор, у которого ноги в сапогах давно уже превратились в постоянно кровоточившее скопление мозолей, мог лишь с тоской думать о том, что из-за суровой бдительности имперцев и их псов сбежать у них вряд ли получится. Силы в нем с каждым днем убывали: ифриты делали все, чтобы рабы каждый вечер падали лицом в землю, и у них не было желания даже шептаться друг с другом. Хотя, даже несмотря на свинцовую усталость, придавливавшую Аша к земле каждую ночь, спал он все равно прерывисто. Тяжелые мрачные кошмары по-прежнему посещали его и заставляли раз за разом просыпаться в поту. Теперь для профессора не было покоя ни во сне, ни наяву.
Утром преподавателю удалось сказать Лантее пару слов во время построения. Он передал информацию о галерах, стоявших у границ империи, и о том, что после сплава нужно будет обязательно бежать и затеряться в лесах. С восходом солнца их путь продолжился. Караван двигался на север вдоль берега реки, а имперцы постоянно поглядывали в сторону Леса, который иногда можно было увидеть на горизонте. Насколько Ашарх помнил, на этой части крепостной стены должна была находиться альвская крепость Ференаат, но ее защитники при всем желании не смогли бы разглядеть войско на таком расстоянии, да и, зная царившие в Лесу устои, никто не стал бы посылать за пределы границы спасительные отряды.
Все больше альвов, следуя примеру соплеменников, перестали отказываться от мяса, но все еще оставались и те, кто гордо игнорировал пищу. И именно они чаще других обессиленные оставались лежать на земле, чтобы после отказа подняться на них натравливали вечно голодных ксоло. За последующий день количество пленных уменьшилось почти на десяток альвов. Имперцев это немыслимо раздражало, но они ни на минуту не сбавляли темп, продолжая гнать караван к границе. Однако хотя бы жара начинала постепенно спадать: окружающий ландшафт менялся достаточно быстро, и вот уже выжженные солнцем степи уступили место заливным лугам, где гулял приятный ветер, и где речная прохлада разгоняла полуденный зной.
Только глубокой ночью, когда весь караван, включая ифритов, еле передвигался на гудевших от усталости ногах, вдалеке, наконец, показалась имперская граница. Это были всего лишь высокие деревянные столбы с красными флагами, вкопанные в землю каждые пятьсот метров. Находились они посередине чистого поля, совершенно никем не охраняемые. Но после перехода импровизированной черты имперцы заметно приободрились и ускорились еще сильнее, из-за чего даже крепкие ксоло высунули из пастей алые языки и тяжело дышали. Через пару часов, когда в непроглядной тьме ночи уже практически ничего не было видно, войско ифритов и их невольники неожиданно вышли к небольшой речной пристани, у которой раскинулось несколько заброшенных деревянных домов и сараев, а на причале стояли две узкие величественные галеры.
Это были вытянутые корабли с одним рядом весел и двумя толстыми мачтами с треугольными парусами из грязного коричневого брезента. Эти галеры отличались плавно изогнутым корпусом, у них был низкий тупой нос и высокая корма, оканчивавшаяся стальным украшением в виде чешуйчатого рыбьего хвоста, слабо блестевшего в свете звезд.
Пленников, как скот, загнали в темные сырые трюмы кораблей, где пахло гнилью, застаревшим потом и можно было заметить крупных крыс, которые совершенно никого не боялись. Ашарх и Манс вновь оказались разделены с Лантеей и Виеком, так как тех увели на второе судно. Трюм представлял собой сплошные лавки с впаянными металлическими кандалами и длинными веслами, временно втянутыми внутрь. Пленников распределили по лавкам, застегнув тяжелые кандалы на щиколотках. Кисти рук, наконец, освободили от жестких веревок, но у всех рабов на запястьях остались жуткие кровавые следы, которые нестерпимо болели и сильно опухли.
Профессора и Манса посадили вдвоем на одной лавке практически в самом носу галеры. Аш сперва подумал, что им повезло, поскольку остальных пленных разместили по трое, но довольно быстро он осознал свою ошибку, поскольку грести вдвоем оказалось куда тяжелее. Из крошечного окошка, на краю которого лежало одно из весел, ничего не было видно, кроме черной глади реки. Рабам спустили в трюм ведра с речной водой, мешки с надоевшей сушеной кониной и приказали спать до рассвета на жестких лавках.
Манс выглядел ужасно: он был морально и физически истощен. Постоянные тяжелые переходы, однообразная еда и периодические удары кнутом, которые каждый из рабов ежедневно получал за различные мелкие провинности или же просто так, – все это превратило юношу в осунувшегося призрака, который при любом окрике сразу же втягивал голову в плечи и дрожал. Профессор старался чаще приободрять Манса, нашептывать ему добрые слова, которые могли бы поднять боевой дух хетай-ра, но последние дни в глазах юноши все время стояли слезы.