Г. Бенгтсон
ПРАВИТЕЛИ ЭПОХИ ЭЛЛИНИЗМА
Hermann Bengtson
HEKRSCHERGESTALTBN DES HELLENISMUS
H. Beck’sche Verlagsbuchhandlung (Oscar Beck),
München, 1975
Редакционная коллегия
К. З. Ашрафян, Г. М. Вауэр, Г. М. Бонгард-Левии,
Р. В. Вяткин, Э. А. Грантовский, И. М. Дьяконов,
И. С. Клочков (ответственный секретарь),
М. А. Коростовцев (председатель), С. С. Цельникер
Перевод с немецкого и предисловие Э. Д. Фролова
Ответственный редактор А. А. Нейхардт
München, 1975.
Главная редакция восточной литературы
издательства «Наука», 1982.
Э. Д. ФроловИстория эллинизма в биографиях его творцов
Есть эпохи во всемирной истории, которые особенно изобилуют социальными и политическими переменами и, будучи исполнены напряженного взаимодействия различных творческих сил, оказываются особенно плодотворными в плане дальнейшего развития. К числу таких эпох в древности бесспорно должен быть отнесен период эллинизма. Термин «эллинизм» был введен в научный обиход в 30-х годах XIX в. немецким историком Иоганном Густавом Дройзеном. Он первый занялся серьезным изучением послеклассической истории греков и словом «эллинизм» обозначил процесс всемирно-исторического значения — «распространение греческого господства и образованности среди отживших культурных народов»[1]. Иными словами, эллинизм, по Дройзену, может быть определен как время решающего наступления греческого оружия и греческой культуры на Восток — вплоть до того момента, когда Рим, надвинувшись на греко-македонский мир с запада, положил конец независимому существованию этого эллинистического мира.
В хронологическом отношении эллинизм — период с середины IV и до последней трети I в. до н. э. Открывается этот период действительно авторитетным выступлением Македонии, которая при царе Филиппе II и его сыне Александре становится ведущей державой на Балканах, гегемоном греков и победоносным противником персов. Однако достижение Македонией этого высокого положения было обусловлено не только свежими силами, еще не исчерпанными людскими и материальными ресурсами этой северогреческой страны и, уж конечно, не одной лишь инициативной ролью ее, впрочем, действительно выдающихся лидеров — царей Филиппа и Александра. Важной предпосылкой успехов македонской державной политики были разложение и ослабление мира классических греческих городов-государств, полисов, которые, достигнув — в первую очередь в лицо Афин и Спарты — исключительного расцвета в V в. до н. э., обнаружили на исходе этого и в особенности в начале следующего столетия признаки несомненного упадка. Другой, не менее важной предпосылкой македонского успеха оказалась слабость Персидской империи Ахеменидов, которая, как это обнаружилось в ходе Восточного похода Александра, поистине была колоссом на глиняных ногах. И все же особенно важной была ситуация в греческом мире, обусловившая по только причину политического торжества Македонии на Балканах, по и возможности ее победоносного наступления на Восток.
IV век до н. э, вошел в историю античного мира как век кризиса классической полисной системы[2]. Кризис полиса в древней Греции был прежде всего кризисом гражданского общества. Исходный момент разложения этого последнего следует искать в сфере социально-экономической. Прогрессирующее развитие крупнособственнического рабовладельческого хозяйства неуклонно вело к концентрации собственности в руках немногих и к разорению и обнищанию масс свободных граждан. Рост социального неравенства, в свою очередь, вызывал обострение общественных отношений даже в передовых демократических полисах, где прилагались особенные усилия для поддержания видимого равенства между гражданами. Бьющая в глаза роскошь богачей вызывала зависть и недоброжелательство низов. Растущее раздражение народной массы находило выход в скорых судебных расправах над отдельными богачами, а иногда и в массовых погромах, как это было, например, в Аргосе в 370 г. до н. э., когда городская беднота, подстрекаемая демагогами, забила насмерть дубинами до 1200 богатых граждан [Diod., XV, 58].
В этих условиях обнаружилось банкротство полисного государства, чьи возможности были весьма ограниченны, между тем как граждане предъявляли к нему все более повышенные требования, настаивая: бедные — на дальнейшем расширении системы государственного вспомоществования, а богатые — на обеспечении своей собственности и жизни от посягательств со стороны этой бедноты, на наведении в стране твердого порядка. Будучи не в состоянии удовлетворить эти требования, а следовательно, и гарантировать единство и согласие граждан, полисное государство утрачивало исторический смысл. На практике было важно и то, что один и тот же социальный процесс — обнищание народных масс — приводил не только к подрыву традиционной опоры полиса — гражданского ополчения, но и к созданию новой политической силы — наемной армии, которую при случае можно было использовать для ниспровержения существующего строя. И действительно, упадок полисного государства, его неспособность справиться с растущими трудностями и обусловленная этим практика чрезвычайных назначений поощряли инициативу отдельных честолюбцев, которые, опираясь на партии личных друзей и наемников, начинали все чаще домогаться единоличной власти (явление так называемой младшей тирании, крупнейшими представителями которой были Дионисий Сиракузский, Ясон Ферский и Клеарх Гераклейский).
Наметившаяся тенденция к преодолению полиса изнутри дополнялась не менее отчетливой тенденцией к его преодолению и извне. Растущие экономические и политические связи подрывали полисный партикуляризм, и повсюду обнаруживалась тяга к объединению, в особенности в рамках отдельных исторических областей (Халкидикский, Фессалийский, Беотийский, Аркадский и другие союзы). Однако развитие это наталкивалось на серьезные препятствия: помимо традиций полисной автономии порочным было обнаруживавшееся стремление полисов-гегемонов превращать союзы в собственные державы, а с другой стороны, продолжалось соперничество этих сверхполисов из-за гегемонии в Греции. Все это вело к непрекращающимся междоусобным войнам, которые ослабляли греков и поощряли вмешательство в их дела соседних «варварских» государств — Персии на востоке и Карфагена на западе.
Социальный и политический кризис полиса, естественно, дополнялся кризисом идеологии. Характерной чертой времени была растущая аполитичность, т. е. равнодушие граждан к судьбам своего полисного государства. Рационалистическая критика существующего порядка, начало которой положили софисты и Сократ, не оставила камня на камне от полисного патриотизма, на смену которому теперь пришли новые настроения и новые идеи. Между тем как народная масса все больше увлекалась воспоминаниями или, скорее, мечтами о примитивном, уравнительном коммунизме (пародийное отражение — в поздних комедиях Аристофана «Женщины в народном собрании» и «Богатство»), верхушка общества все более и более пропитывалась индивидуалистическими и космополитическими настроениями. Традиционные политические доктрины — демократические и олигархические в равной степени — оказывались несостоятельными перед лицом новых задач, и по мере того как кризис принимал все более затяжную и острую форму, в обществе, среди людей различного социального и культурного уровня, начинало крепнуть убеждение, что лишь сильная личность, авторитетный вождь или диктатор, стоящий над гражданским коллективом, сможет найти выход из того тупика, в который зашло полисное государство.
В политической литературе, выражавшей запросы полисной элиты, популярными становятся тема и образ сильного правителя (в трактатах Антисфена, Платона и Аристотеля, в речах Исократа, в исторических или мнимоисторических произведениях Ксенофонта). Поскольку, однако, внутреннее переустройство не мыслилось без переустройства внешнего, наведение порядка внутри отдельных городов — без установления общего мира в Греции и победоносного отражения варваров, образ сильного правителя приобретал одновременно черты борца за объединение Эллады, руководителя общеэллинской войны против варваров, черты царя-завоевателя (в особенности у Исократа в речах «Эвагор» и «Филипп» и у Ксенофонта в романе «Киропедия»). Так мечты о социальном и политическом переустройство общества оказались связанными с монархической идеей, а эта последняя, в свою очередь, — с идеей панэллинской[3].
Все эти настроения естественным образом шли навстречу инициативным устремлениям македонских царей. По мере того как становилась очевидной неспособность традиционных лидеров греческого мира — полисных государств Афин и Спарты — добиться согласия между эллинами, установить твердый порядок и отразить натиск варваров; по мере того, далее, как обнаруживалась бесперспективность в этом плане также и большинства новых тиранических режимов, — с претензиями на руководящую роль в Элладе все энергичнее и откровеннее стали выступать македонские цари. Решительному и настойчивому Филиппу и (359–336 гг. до н. э.) удалось в конце концов достичь этой цели. Последовательная, поэтапная борьба этого царя за господство на Фракийском побережье и в Фессалии, в Средней Греции и на Пелопоннесе завершилась созданием нового военно-политического единства — Коринфской лиги, членами которой стали все греческие города (за исключением одной лишь Спарты), а главой, гегемоном, — македонский царь (338/337 г. до н. э.)[4].
Филипп вел борьбу за гегемонию в Элладе под панэллинскими лозунгами, широко эксплуатируя охранительные, шовинистические и милитаристские настроения состоятельной и знатной верхушки греческого общества. Стремления этой последней, насколько мы можем судить по речам ее идеолога Исократа, сводились именно к преодолению политической раздробленности Эллады, к объединению эллинских полисов в некую федерацию во главе с авторитетным и инициативным вождем, способным навести в стране твердый порядок и повести греков на завоевание богатств Востока. Последн