азал:
— Вот, честной отец Нестор, новая святыня, кою принёс нам в дар брат Лаврентий. В ларце сем хранится нетленный лоскут одежды святого Димитрия.
Произнеся это, Феоктист перекрестился. Осенили себя крестным знамением и все, кто был у него в келье.
— Благослови, владыко, воззреть на святыню, — благолепно и распевно проговорил Нестор, подходя под благословение Феоктиста, а затем с низким поклоном, с трепетом в сердце, приблизился к ларцу, где лежало неоцененное сокровище. Верил он: благодать, обитавшая в великомученике, хоть и малой частью, но сохранилась и поныне в одежде его. Нестор знал, что святыни есть сокровища более ценные, чем драгоценные камни и золото. Мощи святого, кусок его одежды, даже щепа от гроба, поднимали храм, в алтаре которого что-либо из этого хранилось, на особо высокую ступень, ибо первые христианские церкви воздвигались либо на могилах святых, либо над их мощами. Считалось, что литургия, совершённая в таком храме, превращалась в часть божественной службы совместной с тем праведником, святыня или мощи которого хранились в алтаре или при входе в церковь, и что душа праведника торжествует во время службы вместе с причтом и прихожанами.
И потому Нестор благочестиво открыл ларчик и с умилением посмотрел на небольшой лоскут, лежавший на дне шкатулки. Был тот хотя и древен, но выглядел как новый, ибо оставался нетленным вот уже восемьсот лет.
Все в келье молча крестились, беззвучно шевеля губами. Наконец Феоктист произнёс:
— Во имя отца, и сына, и святого духа! — И все клирики в един глас откликнулись: «Аминь!»
Тотчас же Лаврентий начал проворно ткать нить разговора:
— У нас, на Афоне, братия, различных святынь множество, и все они бесценны. Однако же для вас, единоверных братьев, не жаль нам и одной из величайших. Для того и пошёл я, недостойный, чтобы принести её вам.
Нестор, вспомнив о Димитрии то, что показалось ему полезным для будущей беседы с Лаврентием, тихо проговорил, почтительно глянув на архимандрита:
— Благослови, владыко, — и, получив согласие, продолжил: — Святый великомученик Димитрий Солунский, был, как и мы, славянином, и потому нам отрадно, что сия святыня принесена в дар нам. Тем более приятно сие, что и земляки его, равноапостольные святые Кирилл и Мефодий, тоже происходили из Солуни, и матери их также были славянского племени.
Аз, многогрешный, в повести о том, откуда есть пошла Русская земля, помянул о чуде святого Димитрия, когда рассказывал о взятии Царьграда нашим русским князем Олегом. Писал аз, недостойный, как отечестволюбец Димитрий заступил детей своих — славян, и его покровительством русские одолели греков.
Лаврентий покраснел и опустил глаза. Нестор, заметив это, подумал: «Ежели чем-либо бывает потрясён трус, то бледнеет; ежели же — храбрец, то на лице его проступает краска гнева». И не ошибся. Лаврентий поднял глаза, и все увидели не тишайшего мниха, но мужа, с коего можно было писать образ Спаса, рекомого «Ярое око».
— Негоже, брат Нестор, начинать беседу с брани: не затем я пришёл к вам, чтобы слушать словеса неприязни, за коими непременно идут следом некие ковы. Злоба исходит от нечистого и мы, греки, считаем её одним из семи смертных грехов.
— Прости, брат Лаврентий, если я ненароком обидел тебя: видит Бог, не хотел я этого, но мы, славяне, помним святого Димитрия в тех деяниях его, какие угодно было ему явить перед нами. А ведь согласись, брат, что хотя и много было явлено им чудес, однако же большего, чем у стен Царьграда, мы не ведаем.
— Ты изрядный ритор и дискутант, брат Нестор, — ответил афонец, — но сказано в послании святого апостола Иакова: «Бог не искушается злом и сам не искушает никого, но каждый искушается, увлекаясь и обольщаясь собственною похотью. Похоть же, зачавши, рождает грех, а соделанный грех рождает смерть». И мню я, что ты, брат Нестор, возжелал брани со мною, а я того не хочу, но жажду согласия. И потому не стану отвечать тебе на удар ударом и на упрёк упрёком.
— Ответь, брат Лаврентий, не ударом и не упрёком, но едною лишь правдою, в коей, как известно, греха нет.
— Правда, брат Нестор, в том, что нет её нигде помимо Слова Божия, а его принесли вам, славянам, мы — греки. И от того соизволением Божиим являемся вашими учителями.
— Учитель у нас всех один — Господь, — возразил Нестор, но афонец, будто не расслышав сказанного им, продолжал:
— Отколе же пришла к вам вера? Из Константинополя, который вы не напрасно называете Царьградом. А отколе пришла в вашу обитель божественная благодать? С Афона. Именно оттуда, из Есфигменского монастыря, где обретаюсь и я, скудоумный, пришёл к вам благий муж Антоний, ктитор вашей обители. Преосвященный Антоний, рукоположенный в пресвитеры на Афоне, стал и отцом-основателем и, возможно, будет причислен и к лику святых.
Нестор ответил мгновенно:
— Всё это — истинно так, отче Лаврентий. Только надобно знать, что веру христианскую не принесли к нам греки, а избрал её по доброй воле наш князь, Владимир. Что же относится до Афона, то нельзя не знать, что Афон не подлежал власти константинопольского патриарха, но всегда был под рукою императоров. И, может быть, именно потому Афон чтут у нас более прочих монастырей. Подобно этому и печерская обитель не подлежит власти митрополита, но находится под рукою киевских великих князей.
Но и на эти слова Нестора Лаврентий не отреагировал. Будто ничего не слышал, взялся он за дело с другого конца, говоря:
— До святого крещения был Владимир язычником и варваром, блудником и бесчестным клятвопреступником, а сразу после крещения стал мужем честным и богобоязненным.
На сей раз Нестор пропустил слова афонца мимо ушей и, продолжая свою линию, проговорил:
— Нешто неизвестно тебе, брат Лаврентий, что Владимир подчинил русскую епархию Охридскому патриарху, не желая подчиняться патриарху Константинопольскому?
— Охрида была вельми кратковременной патриархией болгар, крестившихся вслед за царём своим Борисом, крестным отцом которого был наш император Михаил, — быстро ответил афонец.
— Вот видишь, Лаврентий, — проговорил Нестор назидательно, — как даже в малом начинаем мы отходить друг от друга, называя одни и те же предметы разными именами.
— Объясни, Нестор, не уразумел я, о чём сейчас сказал ты.
— О болгарском патриархате, Лаврентий. Вы, греки, называете его Охридским, и я так назвал его, чтобы не задевать память вашу за живое. Но как мы, славяне, называем его Доростольским, ибо помним, как три месяца осаждал его в 971 году император ваш Иоанн Цимисхий, ополчившийся и на князя нашего Святослава Игоревича, и на союзных нам болгар и угров, как склонил он непокорную главу Святослава и принудил его подписать унизительный для Руси договор. А потом, когда ушёл Святослав из Доростола в Киев и был уже на Днепре, вдруг напали на него печенеги, Бог весть как прознавшие об отходе его из Доростола. И убили Святослава, а печенегский князь повелел сделать из черепа его чашу и пил из неё кумыс и меды, и брашна, похваляясь перед сотрапезниками, сколь славного мужа победил он.
— Злоба всё же ослепила тебя, Нестор, — с видимым сокрушением проговорил Лаврентий, — при чём здесь мы, греки?
— Вестимо мне, что не без вашего пособия узнали обо всём том печенеги, — пояснил Нестор, пристально глядя в глаза собеседнику.
И снова, ещё более сокрушаясь, чем ранее, проговорил афонец тихо:
— Злоба поселилась в сердце твоём, а ведь она есть один из семи смертных грехов, и не подобает христианину допускать её в сердце своё. Вот ты, Нестор, возмущаешься злом, произошедшим полтора века назад, которое никто давным-давно не может устранить, а свою собственную ненависть не только не утишаешь, но всё более и более распаляешь, хотя смирение и добро столь же во власти твоей, как и злое лихо, ибо и то, и другое живёт у тебя в собственном сердце.
И напрасно будешь ты соблюдать обряды, поститься и молиться, если гнездится в голове твоей и в душе твоей лютость. Да к тому же на кого? На единоверных братьев.
Все остальные с интересом следили за спором, порой не понимая того, о чём говорили Лаврентий и Нестор, но чувствуя, что за их словами стоит нечто понятное им одним, представляющее собою неохватную область, называемую греческим словом история.
В ней, как в бескрайнем море, могут плавать только высокоучёные и опытные кормчие, посвящённые в тайны мощных подводных течений, знающие, где стоят спасительные маяки, а где таятся невидимые другим рифы и мели.
Они чувствовали, что Лаврентий хотел идти от маяка к маяку, а Нестор, напротив, сбивал его с курса, наводя то на одно гиблое место, то на другое. И странно, благорасположение их — не простых непросвещённых смертных, а опытных христианских богословов — было на стороне их собрата Нестора.
Чувствовали это и оба спорщика, но, раз начав, не сходили с тропы соперничества, на которую встали с самого начала. Чем дальше шёл спор, тем более и более горячились они, перескакивая с одного предмета на другой, благо предметов этих было ох как немало.
Лаврентий, держа свой курс, выставлял византийцев вечными и неизменными друзьями славян, в особенности русских, приводя примеры того, как просвещали они Русь и защищали её от многочисленных врагов — иноверцев.
— Греки много помогали русским? — усмехнулся его словам Нестор. — Оставим сие на твоей совести. А вот, пожалуй, брат Лаврентий, послушай, как русские помогали грекам. Ещё в 989 году по Рождеству, Владимир Святославович прислал в Царьград первый русский отряд. И с тех пор помощь русских вашим базилевсам была постоянной. Скажи, за что в 1016 году император ваш, Василий Второй, отдал треть пленных болгар в Киев? За то, что усилия их в войне на стороне византийцев были сопоставимы с долей добычи, им доставшейся. А тремя годами позже, в битве при Каннах, русские побили варягов, сильно докучавших грекам. В 1040 году русские под водительством принца Гаральда, за которого потом была отдана дочь Ярослава Мудрого, вернули императору остров Сицилию, изгнав оттуда варягов.