Одним из немногих, кто решительно противился дружбе юного царя с иноземцами-иноверцами, видя в этом и пагубу его душе, был патриарх Иоаким. Но 17 марта 1690 года Иоаким умер, и Пётр, никем не сдерживаемый, пустился во все тяжкие.
По возвращении из Троицы в Москву Пётр чаще, чем к кому-либо другому, стал заезжать к Лефорту. Здесь всегда собиралась весёлая, жизнерадостная, интересная во всех смыслах компания, где можно было услышать множество любопытных и полезных историй, а кроме всего, ожидало царя желанное, свободное общение с молодыми красивыми женщинами.
Обо всём этом тотчас же становилось известно во всей Москве, и Софья узнавала о разгульном времяпрепровождении брата, как только в монастыре появлялась одна из её сестёр. «Превеликое женолюбие», проявившееся под влиянием Лефорта и других иноземцев, окружавших Петра в Преображенском и на Переяславском озере, ещё в ранней юности, сохранил царь, как и любовь к разгульным застольям, до самой его смерти.
Историки, изучавшие жизнь Петра, утверждают, что великий преобразователь России не видел различия между служанками и принцессами, россиянками и иноземками, руководствуясь в выборе только одним — постоянно обуревавшей его и в любой момент прорывавшейся страстью.
Его медик Вильбоа сказал как-то об этой стороне петровского характера: «В теле его величества сидит, должно быть, целый легион бесов сладострастия». Удовлетворяя своё сладострастие, Пётр должен был иметь дело с легионом ведьм, и многие современники-очевидцы или косвенные свидетели царской разнузданности приводят немало историй самого скабрёзного свойства.
Среди учёных-историков встречаются и такие — впрочем, достаточно серьёзные, — которые утверждают, что Пётр делил ложе не только с женщинами. По меньшей мере известны два уголовных дела по обвинению каптенармуса Бояркинского в 1705 году и управляющего имениями Ивана Кикина Дуденкова в 1718 году по одному и тому же поводу. И Бояркинский и Дуденков рассказывали своим знакомым, что царь Пётр и князь Меншиков живут в противоестественной связи и творят «блядское дело».
Допрошенные в Преображенском приказе, оба они были признаны виновными, но ни одному из них не был урезан язык, ни один из них не был казнён, а Бояркинский не был даже бит батогами, а просто-напросто отправлен служить в Азов рядовым солдатом. Что же касается Дуденкова, то его били кнутом, но затем сразу же освободили подчистую. «Это снисхождение, — писал историк Есипов, — бросается в глаза».
Софье рассказывали о бесконечных альковных утехах царя с разными женщинами, и оказывалось, что с самого начала Пётр никогда не удовлетворялся связью с одной какой-нибудь женщиной, но всегда имел по нескольку любовниц в одно и то же время.
Софья знала, что первым проводником в Эдеме любовных приключений, каким представлялась Петру Немецкая слобода, стал великолепный и неотразимый Лефорт.
Он-то и познакомил своего питомца с его первой, довольно мимолётной привязанностью — дочерью ювелира Боттихера. Однако вскоре всё тот же неутомимый швейцарец свёл Петра со своей собственной любовницей, которая на многие годы стала любимицей царя, — с первой красавицей Кукуя, дочерью ювелира и виноторговца Иоганна Монса — Анной.
Семейство Монсов было известно как семья нидерландца, московского золотых дел мастера Мёнса, а его сына Билима называли с добавлением дворянской приставки, «Мём де ля Круа». Из-за того, что Анна Моне стала любовницей царя, она сделалась объектом самого пристального внимания иностранных дипломатов в Москве. По утверждению австрийского посла Гвариента в письме австрийскому императору Леопольду I, Анна Моне, став любовницей Петра, не оставила и своего прежнего таланта Лефорта, деля ложе то с тем, то с другим. Такие слухи доходили и до Софьи.
Пётр, необузданный, непредсказуемый, порой даже безумный и крайне противоречивый в собственных симпатиях и антипатиях, мог, даже зная о любовной связи Анны Моне со своим другом-соперником, не обратить на это ни малейшего внимания, — столь сильно любил он Лефорта. Если же в том же самом грехе оказывались по отношению к нему женщина или мужчина, которых он не любил или переставал любить, месть его была неописуемо ужасной.
Как бы то ни было, но чувства Петра к своей жене Евдокии уже в 1693 году угасли окончательно и далее вспыхнули только однажды, но, видит Бог, лучше бы этой чудовищной вспышки не было.
А между тем Евдокия Фёдоровна менее чем через год после свадьбы, 18 февраля 1690 года, родила царю сына, названного в честь деда Алексеем, а затем в 1691 и в 1692 годах ещё двух мальчиков — Александра и Павла, которые умерли во младенчестве, не прожив и одного года. И об этом, конечно же, знала Софья, с каждым разом понимая, что её шансы на престол становятся всё более призрачными.
Евдокия была нежной и любящей матерью, но более всего страдалицей — и из-за того, что муж бросил её, и из-за того, что их первенец, к тому же наследник престола, был так же немил Петру, как и она сама.
Пётр, находясь в Москве, никогда не бывал с нею и уж тем более не делил супружеского ложа, но все ночи проводил на Кукуе: либо в роскошном доме Лефорта, где только в главном пиршественном зале могли разместиться полторы тысячи гостей, либо в собственном доме Моне, так же, как и дворец Лефорта, построенном на деньги Петра. Впоследствии для Петра стало традицией последний день перед отъездом из Москвы и первый день по возвращении в столицу проводить в доме любезного друга Франца.
Так было и в 1693 году, когда Пётр впервые отправился в Архангельск и в первый раз увидел море и большие торговые корабли, совершенно его очаровавшие. Так было и весной 1694 года, когда уехал он во второе путешествие в Архангельск. Так было и во время летних воинских манёвров, и перед отправлением и после возвращения русских войск из первого и второго походов под Азов, состоявшихся летом 1695-го и летом 1696 года. Так, наконец, было и в начале марта 1697 года, когда 250 человек отправились за границу в составе так называемого Великого посольства.
Официально Великими послами именовались три человека — Лефорт, Фёдор Алексеевич Головин и Прокопий Богданович Возницын, но фактически руководил деятельностью посольства сам Пётр, скрывавшийся под именем Петра Михайлова.
Был среди членов посольства и бомбардир Преображенского полка Александр Данилович Меншиков, получивший такой чин четыре года назад и в этом чине сравнявшийся с бомбардиром того же полка Петром Михайловым.
Традиция объявляет Меншикова мальчишкой-пирожником, бойко торговавшим на улицах Москвы. Его случайно встретил Лефорт и, привлечённый бойкостью и сметливостью мальчика, позвал к себе в дом. Там Лефорт довольно долго беседовал со своим гостем и, найдя его ответы смышлёными, взял к себе в услужение. Здесь же Меншиков встретился и с Петром, который был всего лишь на полтора года старше его.
С 1693 года Меншиков сопровождал Петра повсюду, безотлучно находясь при нём — ив поездках по России, и в азовских походах, становясь, по мнению многих, возможным соперником Лефорта. Однако умный и осторожный Меншиков предпочитал дружить с любезным Францем Яковлевичем и терпеливо ждал своего часа, всемерно подчёркивая своё второстепенное по сравнению со швейцарцем положение.
Не Сусанна, а Софья!
Однако накануне отъезда Великого посольства из Москвы произошло событие, которое ещё раз подтвердило, какую роль отводили царевне Софье враги её брата-царя.
При жизни своей она оставалась для многих россиян, недовольных политикой и преобразованиями Петра, последней надеждой на возвращение прежних порядков. Лишь только возникало в Москве какое-либо возмущение против существующего правительства, как тут же смутьяны вспоминали, что в Новодевичьем монастыре томится царевна Софья Алексеевна, законная государыня, заключённая в узилище собственным единокровным братом-антихристом, оставившим почему-то ненавистную сестру мирянкой, и всё ещё не постриженная в монахини.
А коли так, то за нею всё ещё оставалось право на прародительский престол, и, стало быть, нужна была только сила, чтобы вызволить Софью из тюрьмы-обители и затем возвести на трон.
Итак, 23 февраля 1697 года, когда Пётр пировал у Лефорта перед поездкой за границу с Великим посольством, к нему вновь явился Ларион Елизарьев, который в августе 1689 года предупредил его о заговоре Шакловитого, и сообщил, что теперь на его жизнь покушается бывший стрелецкий полковник, а ныне думный дворянин Иван Циклер.
Циклера схватили, и он под пыткой показал на своих сообщников-раскольников: окольничего Соковнина, доводившегося родным братом двум знаменитым староверкам — боярыне Морозовой и княгине Урусовой. Соковнин назвал ещё зятя своего Фёдора Пушкина и сына его Василия. Всех их приговорили к смертной казни. Накануне казни Циклер объявил, что в своё время Софья и покойный ныне боярин Иван Милославский подговаривали его убить Петра.
Тогда Пётр обставил казнь следующим образом: он велел выкопать гроб с прахом Милославского, привезти его на свиньях в Преображенское и поставить раскрытым под помост, где ждали казни приговорённые к смерти. Циклера и Соковнина четвертовали: сначала им рубили руки и ноги, а потом — головы, и кровь их стекала в раскрытый гроб. Пушкиным отрубили головы, после чего все четыре головы отвезли на Красную площадь и воткнули на железные спицы, установленные на высоком столбе.
За Софьей же после этого был усилен надзор и увеличены караулы, но и на сей раз в монахини её не постригли, и доступ к ней сестёр сохранили, а через них доходили до неё слухи, что, неспешно проехав через Курляндию, Пруссию, Бранденбург и Голландию, Пётр на три месяца заехал в Лондон. Здесь-то и произошло событие, круто переменившее судьбу его жены. Перестав отвечать на письма Евдокии Фёдоровны ещё на пути в Англию, Пётр, оказавшись в Лондоне, принял решение насильно постричь её и заточить в монастырь с тем, чтобы жениться на Анне Моне и возвести свою новую жену на российский трон. О второй части своего замысла Пётр пока что хранил молчание, а в первую посвятил оставленных в Москве дядю Льва Кирилловича Нарышкина и не менее доверенного Стрешнева. Пётр приказал им склонить Евдокию к добровольному принятию монашества. Однако ни Нарышкин, ни Стрешнев в этом не преуспели. Вопрос этот был решён лишь после того, как Пётр вернулся в Москву. Но обо всём этом Софья узнала гораздо позже.