И, наконец, пришло избавление от капризного, обидчивого и давно уже немилого Васильчикова. Потом приехал некто Богатырь (то есть Григорий Александрович Потёмкин, ибо, обращаясь к нему в этом письме Екатерина написала: «господин Богатырь»). «Сей Богатырь по заслугам своим и по всегдашней ласке прелестен был так, что услыша о его приезде, уже говорить стали, что ему тут поселиться, а того не знали, что мы письмецом сюда призвали неприметно его, однако же с таким внутренним намерением, чтоб не вовсе слепо по приезде его поступать, но разбирать, если в нём склонность, о которой мне Брюсша сказывала, что давно многие подозревали, то есть та, которую я желаю, чтобы он имел».
И в заключение этого чистосердечного признания Екатерина писала: «Ну, Господин Богатырь, после сей исповеди могу ли я надеяться получить отпущение грехов своих; изволь видеть, что не пятнадцать (при дворе, перечисляя любовников императрицы, «знающие» люди чаще всего говорили о пятнадцати её бывших талантах), но третья доля из них.
Первого — поневоле (то есть Салтыкова) да четвёртого (то есть Васильчикова) из дешперации, я думала на счёт легкомыслия поставить никак не можно, о трёх прочих, если точно разберёшь, Бог видит, что не от распутства, к которому никакой склонности не имею, и если бы я в участь получила смолоду мужа, которого бы любить могла, я бы вечно к нему не переменилась; беда та, что сердце моё не хочет быть ни на час охотно без любви. Сказывают такие пороки людские покрыть стараются, будто сие происходит от добросердечия, но статься может, что подобная диспозиция сердца более есть порок, нежели добродетель, но напрасно я к тебе сие пишу, ибо после того возлюбишь или не захочешь в армию ехать, боясь, чтобы я тебя позабыла, но право не думаю, чтоб такую глупость сделала, а если хочешь на век меня к себе привязать, то покажи мне столько ж дружбы, как и любви, а наипаче люби и говори правду».
Вместе с тем Екатерина в другом письме предостерегала Потёмкина от недоброжелательства к братьям Орловым, которых она искренне почитала своими друзьями и всегдашними сторонниками: «Только одно прошу не делать — не вредить и не стараться вредить князю Орлову в моих мыслях, ибо сие почту за неблагодарность с твоей стороны: нет человека, которого он более мне хвалил, и более любил, и в прежнее время, и ныне до самого приезда твоего, как тебя. А если он свои пороки имеет, то не тебе, не мне их расценить и расславить. Он тебя любит, и мне они друзья, и я с ними не расстанусь. Вот тебе — нравоученье — умён будешь — примешь. Не умно же будет противоречить сему, для того, что сущая правда».
Потёмкин отлично всё понял и в считанные месяцы сделал головокружительную карьеру.
10 июля 1774 года в связи с заключением очень выгодного для России Кючук-Кайнарджийского мира «за споспешествование к оному добрыми советами» Потёмкин был возведён в графское достоинство, в октябре пожалован чином генерал-аншефа, а в ноябре стал кавалером ордена Андрея Первозванного. В эти же месяцы он получил «За храбрость и неутомимые труды» шпагу, усыпанную алмазами, а «в знак Монаршего благоволения» ещё и украшенный бриллиантами портрет Екатерины для ношения на груди.
С мая 1774 года Потёмкин был введён в члены Совета и оставался в его составе до смерти. Но не административные успехи и не придворная карьера определяли его положение при дворе. В 1774 году он был в глазах Екатерины «незакатным Солнцем», превратив её в счастливую, любимую и любящую женщину, совершенно потерявшую из-за него голову.
Выдающийся русский историк Натан Яковлевич Эйдельман, опубликовавший 419 записок и писем Екатерины к Потёмкину, отметил, что она так называла своего фаворита: «Милёнкой», «Душинка», «Голубчик», «Сердце моё», «Красавиц мой», «Сударушка милая», «Высокоогневой и превосходительной...», «Милуша», «Гришенок», «Батя», «Батинка», «Сударка», «Душа милая», «Милой дружочик», «Князюшка», «Гришатка», «Миленькая милюшинка», «Князинка батюшка», «Яур, москов, казак, волк, птица», «Душа моя, душа моя», «Душенок мой», «Друг милой и бесценный», «Мой дорогой друг и супруг», «Мамурка», «Генерал», «Шалун», «Мшиоша милая Гришифишичка», «Милая милуша, дарагия сладкия губки, жизнь, радость, веселье, сударушка, голубушка, мой золотой фазан», «Мой дорогой и горячо любимый друг», «Душа моя милая, безценная и безпримерная», и даже «Мама».
Особняком стоят многочисленные обращения, в которых Потёмкин назван Екатериной «мужем» и «супругом».
Один из лучших знатоков этого периода историк Барсков считал, что письма, а также рассказы осведомлённых современников «дают повод решительно утверждать, что Потёмкин был обвенчан с Екатериной. Уже один слух о том, что они были обвенчаны, создавал для Потёмкина исключительное положение, особенно в первое время его «случая», в нём действительно видели «владыку», как называет его в письмах сама Екатерина, и оказывали царские почести при его поездках в подчинённые ему области или на театр военных действий. Как ни велико расстояние от брачного венца до царской короны, но по тем временам так же велико было расстояние, отделявшее случайного любовника царицы от её мужа, которого она явно считала первым лицом в государстве после себя. Всем дальнейшим фаворитам она ставила в обязанность «поклоны» Потёмкину в письмах и, по её собственному примеру, почтительное с ним обращение при дворе. Это был царь, только без титула и короны».
О браке Екатерины с Потёмкиным существует по меньшей мере три рассказа. Племянница и любовница Потёмкина графиня Александра Васильевна Браницкая, урождённая Энгельгардт, передала князю Михаилу Семёновичу Воронцову, что запись об этом браке хранилась в особой шкатулке, которую затем вместе с документом бросил в море по пути из Одессы в Крым граф Александр Григорьевич Строганов, получивший строгий наказ сделать это от своей матери — урождённой графини Браницкой.
По словам князя Голицына, Екатерина и Потёмкин венчались у Самсония, что на Выборгской стороне, поздно вечером. Её духовник был уже там в готовности, а сопровождала императрицу одна лишь камер-фрау Перекусихина. Венцы держали граф Самойлов — племянник Потёмкина и Чертков.
Наконец, внук Екатерины и Орлова, граф Бобринской, говорил, что брачная запись положена была в гроб его деда графа Самойлова, а вторая брачная запись, полученная Перекусихиной, должна была храниться у князя Волконского и у Чертковых. По слухам, венчание происходило осенью 1774 или в середине января 1775 года перед отъездом двора в Москву. Лето 1775 года новобрачные проводили в Коломенском и в Царицыно. Казалось, что их отношения безоблачны, как их счастье, и прочны, как их любовь, но время показало, что это совсем не так.
Летом 1775 года, когда недавно обвенчавшиеся Екатерина и Потёмкин находились в Москве, в их распоряжение был передан дом князей Голицыных, что у Пречистенских ворот. С начала июля Москва жила ожиданием приезда победителя турок графа и фельдмаршала Петра Александровича Румянцева. Однако Румянцев от триумфального въезда в город отказался и приехал к императрице к вечеру 8 июля в придворной карете, но без эскорта и без сопровождения, имея возле себя одного лишь дежурного офицера — тридцатисемилетнего полковника Петра Васильевича Завадовского, которого он взял с собою для ведения записей.
Екатерина встретила Румянцева на крыльце голицынского дома и, обняв, расцеловала его. В эти же минуты она заметила и Завадовского, могучего, статного, очень красивого мужчину, который стоял, окаменев, ибо был поражён сердечностью встречи и простотой государыни, одетой в русский сарафан, очень ей шедший.
Заметив ласковый и заинтересованный взгляд императрицы, брошенный ею на Завадовского, фельдмаршал тут же представил красавца Екатерине, лестно о нём отозвавшись, как о человеке прекрасно образованном, трудолюбивом, честном и храбром.
Екатерина мгновенно пожаловала новому знакомцу бриллиантовый перстень с выгравированным по золоту собственным её именем и тут же назначила его своим кабинет-секретарём, в обязанности которого прежде всего входили ежедневные доклады.
10 июля начались необычайно пышные празднества по случаю первой годовщины заключения Кючук-Кайнарджийского мира с Турцией, мало чем уступавшие коронационным торжествам: так же звенели колокола и гремели пушки, рекой лилось вино и ломились от яств столы, но в парадном шествии в Кремле Румянцев шёл первым, а Екатерина и Павел с Натальей Алексеевной шли следом за ним — главным героем нынешних торжеств.
Румянцеву к его титулу было добавлено прозвище Задунайский, поднесены осыпанные алмазами фельдмаршальский жезл и шпага, крест и звезда ордена Андрея Первозванного, золотая медаль с его изображением и золотой лавровый венок. Были подарены пять тысяч душ, сто тысяч рублей, серебряный сервиз и картины для убранства дома. Царские почести были оказаны и матери фельдмаршала семидесятисемилетней графине Марии Андреевне Румянцевой, в девичестве графине Матвеевой — героине петровского и екатерининского царствований. Она была посажена за стол с их Императорскими Высочествами, а сам фельдмаршал сидел за столом Екатерины. Старые придворные помнили историю двадцатилетней Матвеевой с Петром Великим, и в этом приёме находили подтверждение тому, что Пётр Румянцев — сын первого российского императора.
Дождь наград пролился на многих сподвижников победителя. Не был обойдён и Завадовский, получивший сразу два чина — генерал-майора и генерал-адьютанта.
Екатерина пробыла в Москве до 7 декабря 1775 года, часто встречаясь с Румянцевым и ежедневно общаясь со своим новым кабинет-секретарём, который ведал её личной канцелярией, доходами и расходами и в силу этого становился одним из самых приближённых к императрице людей, посвящённых во многие её дела и секреты.
По возвращении из Москвы в Петербург Завадовский стал не менее влиятельным царедворцем, чем Потёмкин. Сановники высших классов стали искать у него протекции, набивались в друзья, демонстрируя Завадовскому нерасположение к их вчерашнему кумиру — Потёмкину.