За красивый нос и нормальные уши пришлось заплатить. Пластическая хирургия – вещь недешевая. Но для Влада, только начинавшего покорять столицу, это стало одной из первых инвестиций в самого себя. Денег не хватало, денег было жаль, но он не сомневался, что в светлом будущем римский профиль принесет гораздо больше дивидендов, чем нос картошкой и слегка оттопыренные уши, бесплатно доставшиеся от родителей. Так и вышло, но все равно в этом было нечто стыдное для мужского самолюбия.
Поначалу, когда дело еще только шло к свадьбе, Влад с содроганием представлял, как отец будет долго и язвительно обсуждать при Марианне изменения в сыновьей внешности, но не случилось. Свекр с невесткой так и не встретились.
Пять лет назад на свадьбу никто из родных не приехал, хотя он лично отправил всем приглашения, отпечатанные на дорогой бумаге с золотым тиснением. Сестра не смогла из-за детей, а мать собиралась, но в последний момент подскочило давление, положили в больницу. Было неловко перед новыми родственниками, но все оказалось не так страшно. Марианна в то время его действительно обожала, кроме него ей никто был не нужен. Ее родители наверняка озадачились вызывающим отсутствием гостей со стороны жениха, но, как истинные кадровые дипломаты, ничем не выдали своего удивления.
Влад, когда собрался жениться, думал, что уже кое-чего добился в жизни, и всерьез рассчитывал произвести впечатление на родных. Заставить их признать, что были не правы. Но они не приехали, и он обиделся так, как ни на кого и никогда не обижался. Ни с того ни с сего, неожиданно даже для самого себя, решил сменить нелепую отцовскую фамилию на фамилию жены.
А что? Звучит куда лучше, чем его собственная, девчоночья, из-за которой его вечно дразнили в школе. Молодая жена, которая была на восемь лет младше, чем он, обрадовалась. Ей казалось, он делает это ради нее, и Влад, конечно, жену не разубеждал. В самом деле, не говорить же девчонке, что ему, взрослому мужику за тридцать, просто захотелось начать жизнь с чистого листа и забыть обо всех подростковых страхах и комплексах…
Родные его и раньше не слишком беспокоили. С отцом и старшим братом он перестал общаться с тех пор, как уехал в Москву поступать в институт. Отъезд сопровождался грандиозным скандалом, о котором он не любил вспоминать. С тех пор прошло двадцать лет, а отец его так и не простил.
Мать, которая и заварила всю эту кашу, долго пыталась убедить мужа сменить гнев на милость, но затем смирилась и только вздыхала в трубку телефона, когда изредка звонила Владу на работу. Брата Влад побаивался не меньше, чем отца. Нрав у подполковника ВДВ в отставке, прошедшего все горячие точки, был не сахар. Сестра поначалу заезжала в гости, когда он еще жил в студенческом общежитии, но потом муж, дети… Павловский еще с института привык, что семьи у него, в общем-то, и нет. После развода все вернулось на круги своя…
Павловский, тяжело опираясь на перила, стал подниматься по широкой дубовой лестнице на второй этаж. Несколько ступенек нехорошо заскрипели под его весом, и Влад с досадой вспомнил, что так и не вызвал мастера, чтобы их починить. Он добрался до кабинета и рухнул в кожаное кресло.
Пора было спать, но ноги отчего-то принесли его в кабинет, где в ящике письменного стола лежала фотография Марианны. Когда-то она стояла у него в офисе, на старой работе, и в первые дни после их разрыва уцелела по чистой случайности.
Влад сгоряча хотел ее порвать, но помешала массивная железная рамка. Мысль о том, чтобы выбросить фотографию вместе с рамкой в мусорную корзину он после некоторого колебания отверг. Винтики на рамке можно было раскрутить, но под рукой, как назло, не оказалось отвертки. В результате он засунул фотографию подальше и обнаружил только перед увольнением, когда стал расчищать стол, выбрасывая накопившийся за долгие годы бумажный хлам.
Отвертки у него в тот момент снова не оказалось, и фотография перекочевала сначала на съемную квартиру, а затем тихой сапой перебралась в загородный дом. Ему не требовалось выдвигать верхний ящик, чтобы увидеть ее лицо. Память сохранила снимок в мельчайших деталях: Марианна в том самом гранатовом платье. Глаза яркие, светлые. Это потом их взгляд потемнел, налился серой гранитной тяжестью.
В то время дела у него на работе шли вкривь и вкось. Страну накрыл очередной финансовый кризис, в банке начались сокращения. Да тут еще пришел новый начальник и потащил своих людей. Словом, любимое кожаное кресло под Владом закачалось и заскрипело, точно старый парусник, попавший в жестокий шторм.
Павловский не успел оглянуться, как в заместителях у него оказался бойкий паренек с немосковским выговором. Теперь именно ему, а не Владу, расписывались все важные документы. И что хуже всего, в обход Павловского стали давать поручения его сотрудникам.
Поначалу он вызывал подчиненных, требовал держать его в курсе, повышал голос. Люди, которых он знал много лет, виновато отводили глаза, но, выйдя за дверь, больше не появлялись. Павловский по-прежнему сидел в своем кабинете с табличкой начальника управления, но ничем не управлял.
Он никогда не имел склонности к мистике, но начал замечать, как буквально физически меняется пространство вокруг него. Иногда ему чудилось, что он окружен большим прозрачным коконом, пустым внутри, упругим и склизким снаружи. Окружающие неожиданно натыкались на его невидимые стенки и, брезгливо отдернув руку, с опаской огибали Павловского по кривой. Когда он шел по коридору или выходил на кухню налить себе кофе, разговоры вокруг затихали, словно кокон приглушал звуки.
А еще в нем поселился бес – или как еще назвать ту глухую, темную злобу, которая поднималась в нем при виде отводящих взгляды коллег и подчиненных. Большинство из них давно списали Павловского со счетов и сторонились его, словно боясь подхватить вирус немилости нового руководства. Так во время эпидемии гриппа здоровый человек старается держаться подальше от того, кто чихает и кашляет.
На всякий случай он заполнил анкету в рекрутинговом агентстве, съездил на несколько собеседований и убедился в полнейшем отсутствии перспектив трудоустройства. В одном месте предлагали зарплату в четыре раза меньше нынешней, в другом после беседы ссылались на кризис и туманно просили подождать. Лучше бы сразу сказали, что он им не подходит! После шестого отказа стало так тоскливо, что хоть волком вой.
Последние месяцы он приходил домой голодный и злой и, наскоро перекусив тем, что успевала приготовить Марианна, как подкошенный валился на диван перед телевизором. Поначалу она присаживалась рядом и, словно мантру, твердила, что все образуется:
– А если даже и придется уйти, что такого! Ты же классный специалист, Влад! С таким опытом, как у тебя, с руками оторвут!
Бес в нем дергал плечом и кривил губы в невеселой усмешке. Сытый голодного не разумеет! У нее-то самой с карьерой, несмотря на кризис, все складывалось хорошо. Недавно даже прибавили зарплату. А ему уже несколько раз прозрачно намекнули, что пора писать заявление по собственному. Павловский делал вид, что не понимает, но с каждым днем становился все угрюмее. Через некоторое время жена, точно чувствуя вину за собственные успехи, перестала говорить с ним о работе. Знала, что эта тема ему неприятна.
По вечерам он все чаще раздраженно ловил на себе ее встревоженный и до отвращения жалостливый взгляд. Затем в ее глазах ему стала чудиться странная задумчивость. Казалось, она боялась поверить, что этот вдавленный в диван мужчина и есть ее Влад с гордым профилем римского сенатора, за которого она когда-то выходила замуж.
Они почти перестали разговаривать. Не глядя друг другу в глаза, обменивались короткими фразами: «Передай чайную ложку, пожалуйста!» или «Не помнишь, какое сегодня число?»
Марианна бы удивилась, узнай она, что именно в эти дни в нем открылась особая острота зрения. Время замедлялось, и он исподволь следил за каждым ее движением, словно напоследок пытался запечатлеть в памяти мельчайшие детали дорогого облика: как белыми птицами летают обнаженные руки, когда она расчесывает волосы, как хмурятся и удивленно выгибаются темные брови, как тоненький луч солнца пробивается сквозь жалюзи на кухне, вспыхивая лазером на кончиках длинных ресниц.
Он убедил себя, что Марианна в него больше не верит. Жалеет, да, но уже не любит, как прежде, потому что невозможно любить такого, как он. Павловский каждый день с содроганием ждал, когда на смену ее задумчивости придет презрительное равнодушие. Ожидание перемены в ней, боль от потери, казавшейся ему неизбежной, становились невыносимой пыткой.
Ночью он часто просыпался от холода – Марианна, ворочаясь во сне, стаскивала с него одеяло, – и подолгу лежал с открытыми глазами, пытаясь различить ее дыхание. Темнота давила на грудь, как гриф невидимой штанги. Он знал, что скоро всему придет конец, и боялся, что, когда он наступит, ему не хватит сил, чтобы выдержать.
От этих мыслей бес в нем все чаще срывался с цепи. Он затевал ссору на пустом месте и каждый раз мучительно ждал, что вот сейчас все наконец решится и она сбросит маску ненавистного ему сочувствия. Однако Марианна, что было совсем не похоже на нее, отмалчивалась и ускользала в другую комнату, словно истончаясь в пространстве их гулкой, ставшей в последнее время неуютной, квартиры.
А потом случилось то, что случилось.
Всем банком отмечали новогодний корпоратив. Павловский идти не собирался, но вечером к нему в кабинет заглянул заместитель со списком. Огляделся по сторонам, будто прицениваясь к мебели – сам он пока сидел в общем зале, – и намекнул, что новое руководство просит обеспечить стопроцентную явку от департамента.
Корпоратив еще только начался, а Павловский снова почувствовал себя в пустоте кокона. То ли по ошибке, то ли нарочно, но его посадили за стол, где расположились люди сплошь из новой команды. Поначалу он даже счел это хорошим знаком, но быстро понял свою ошибку.
Они не обращали на него внимания и разговаривали, словно перебрасывая друг другу шарик для пинг-понга. Своим новым объемным зрением Павловский отчетливо видел, как шарик с легким цоканьем ударяется о прозрачную поверхность его кокона и отскакивает в сторону, где его подхватывает кто-то из говорящих.