— Мам, картошка божественная! — Матвей добавляет себе румяную соломку. — Уф, наелся… Киселя хочется, а то бы еще ел. Дэн, налей и мне.
— Да налил уже, вот. Мам, все вкусно.
— Вы в институт?
— Ага. Заспались, да картошки хотелось поесть не спеша, киселя попить, вот и опаздываем уже. Да ничего, успеем, а не успеем — ну, опоздаем маленько на первую пару, делов-то.
— Надо бы купить машину. Выдадут мне новую или нет — неизвестно, да и как долго будут искать новую машину, а мне как ездить? Мне тоже сейчас на работу надо, так что я вызову такси, и нас развезут, собирайтесь поскорее.
— Зачем? Возьми мою машину, я сегодня никуда не планировал выезжать, перед отъездом поработаю дома. Так что машина в твоем распоряжении.
Он стоит в дверях кухни и задумчиво на нас смотрит. Ну, картина обычная для утра в каждой семье, но только мы с ним — не семья. И эта его фраза «поработаю дома» — зряшная, потому что это наш с детьми дом, а не его.
— Картошку мы тебе оставили, в кастрюле — молочный кисель. Все, дети, собирайтесь, я тоже быстренько оденусь. Спасибо, Валера, машина нам сегодня очень кстати, постараюсь не поцарапать.
— Да царапай, не вопрос.
Одевшись, мы сбегаем по ступенькам во двор. Уже почти все разъехались, и внедорожник стоит в одиночестве и блестит на солнце, и мне очень хочется сесть за руль и проехаться по улицам города — потому что на нем как на танке.
— Мам, дай, я! — Матвей протягивает руку за ключами, даже подпрыгивая от нетерпения. — Я просто заведу и подъеду маленько, ну, дай, пожалуйста!
— Матвей!
— Мам, Валера завтра уедет, и когда еще курсы будут, только через неделю… Я просто заведу и подъеду к подъезду, здесь всего-то метров двадцать!
— Ладно. Но смотри, педаль сцепления отпускай плавно.
— Да знаю я!
Он вприпрыжку бежит к машине, пискнула сигнализация, он взялся за ручку двери — и взрыв окатил нас жаром, отбросил к подъезду, оглушил, ослепил и размазал по асфальту, и я ничего не слышу, кроме шума в голове, но я должна подняться. Потому что где-то там мой Ребенок 1, и он должен быть жив!
Я поворачиваю голову — Денька уже садится, хватаясь рукой за скамейку — вторая кровоточит, что-то его поранило. У меня по лицу стекает кровь, но я переворачиваюсь на живот и поднимаюсь на четвереньки — голова кружится, я ничего не слышу, лицо горит, но мне надо встать — там мой Матвей, и я должна подняться, но меня шатает — и я не могу встать.
Чьи-то руки отрывают меня от асфальта, поднимают — и я уже на скамейке. Машина пылает, и я не вижу Матвея, а потому встаю и иду к тому месту, где стояла машина. Где мой ребенок, почему я не могу его найти?
Он лежит в клумбе, его туда отбросило взрывом. Одежда обгорела, волосы, лицо — кровь, только кровь. Я опускаюсь рядом с ним на колени — мне важно услышать, что сердце его стучит, но я не слышу же ничего, совершенно ничего не слышу, а потому я прижимаю руку к его шее — и чувствую слабое биение. Значит, он жив — вот это и есть самое главное, остальное поправимо, лишь бы жив!
Кто-то пытается отодвинуть меня, но я не отпущу своего ребенка, пусть хоть что. И надо бы Деньку перевязать, и время остановилось отчего-то…
Двое медиков оказываются прямо передо мной и что-то говорят мне, но я их не слышу! А они кладут носилки на землю и перекладывают Матвея на них. И главное, что он жив, и я должна быть с ним, иначе они сделают что-то не так. Я пытаюсь встать, но у меня ни хрена не получается с этим, и это плохо — я должна поехать в больницу, там…
Кто-то поднимает меня и куда-то несет, и я вижу Дениса в машине «Скорой помощи», но я поеду на той, где Матвей. Я нужнее сейчас ему, потому что я не отпущу его, я буду слушать, как бьется его сердце, и не отпущу его, ни за что!
Валера заглядывает мне в лицо, что-то говорит, я смотрю на него и не могу понять — потому что слух ко мне так и не вернулся, а может, просто очень громко звенит в голове, и этот звон только и слышен, я думаю, он слышен не только мне, но и всем вокруг, тревожная сирена в окрестных домах, и Денька смотрит на меня беспомощно — ему бинтуют руку, а Матвея уже погрузили, и мне надо с ним, потому что…
— …не могут. Оля, ты слышишь меня?
Звон в ушах пропал, хоть я и слышу звуки, словно сквозь вату.
— Матвей… мне надо с ним. Езжай с Денисом, не оставляй его ни на минуту, а я с Матвеем поеду.
Я взбираюсь в машину и устраиваюсь на полу. Мне так лучше, а главное — я могу держать его, просто положу руку ему на грудь — лохмотья одежды пропитались кровью, но я должна чувствовать, что его сердце бьется, иначе… Я не хочу думать, что может быть иначе.
Дверцы снова открываются, Матвея выгружают на другую каталку и бегом везут в открытую дверь приемного покоя, и я уже вижу Семеныча и Ларису, и я бегу за санитарами, которые везут на каталке моего сына, хоть и не могу бежать, но это неважно. И Семеныч что-то мне говорит, но я его не слышу — мне надо чувствовать, как бьется сердце моего сына, и пока я держу его, оно будет биться, и больше мне ничего не надо, Господи, ничего мне больше не надо, я отказываюсь от всего: от счастья, от здоровья, от своей жизни — только сохрани мне моего мальчика, не забирай его у меня! Возьми меня вместо него, забери у меня все, что хочешь, — только не моего мальчика, Господи, пожалуйста, не забирай его у меня!
— Оля, отпусти, его нужно осмотреть.
— Осматривай.
— Отпусти его.
— Нет. Осматривай так.
Семеныч что-то еще говорит, но я не слышу, потому что я вся переместилась в свои пальцы — чтобы чувствовать, что его сердце бьется.
— Надо в операционную, отпусти его.
— Везите, но я с ним.
— Оля, в операционную никому нельзя.
— Ты спасешь его?
— Не знаю.
Они увозят его, кто-то берет меня за руку — это Матрона Ивановна. Но мне не до нее.
— Идем, Оля, там второго зашили, ты нужна ему.
— Он будет жив, а Матвей — не факт. Потом.
Я знаю, почему взорвалась машина. Кто-то видел, как я на ней ездила ночью, и решил, что утром я тоже могу на ней поехать — и так бы оно и было, если бы не Матвей. Но взорвалась она не от сцепления, а от сработавшей сигнализации, и вряд ли это намеренно. Значит, мой враг — дилетант, не сумел даже взрывчатку наладить. Просчитался в который раз, и я жива. Ну что ж, имей в виду: солнце встанет, а ты — нет. Я не полиция, я тебя из-под земли достану. Я пойму, кто ты, рано или поздно, но скорее — рано, и в полицию я тебя сдавать не буду.
— Оля, тебя нужно осмотреть, на голове рана…
— Отстань, Лариса.
— Оля…
— По фигу. Скажи мне, он выживет?
— Не знаю. Повреждения очень серьезные, ожоги… Он стоял лицом к машине, а взорвалось под капотом. Направление взрыва было в противоположную от него сторону, то есть задело его слева, там кожа обгорела, возможно, поврежден глаз, ну, и остальное… осколки, разрывы…
— Он выживет?
— Я не знаю.
— Скажи мне правду.
— Думаю, нет. Но Валентин сделает все возможное, а ты уповай на чудо. Сиди смирно, рану надо обработать. У Дениса рваная рана предплечья, он много крови потерял, ну и контузия тоже. Положим его в бокс, пусть отойдет маленько.
— Прививку от столбняка я им обоим два года назад делала.
— Я знаю, я же сама им и колола ее. Оля, нужно принять вот эти таблетки.
— Транквилизаторы? Не надо.
Я должна иметь ясную голову, потому что мне надо подумать. Я вернулась домой и расслабилась, не хотела думать о том, что кто-то дважды пытался отправить меня на тот свет — переживала из-за Марконова, наслаждалась новым уютом, который поселился в нашем доме. Я сознательно отсекла себя от мыслей о том, что произошло, и в итоге заплатил за мою беспечность мой сын!
— Оля, нужно бы прилечь.
— Я просила тебя быть с Денисом? Пожалуйста. Иди к нему и не оставляй его одного ни на минуту. Я… потом приду, скажи ему. Не сейчас.
Он молча выходит, а я остаюсь в маленькой комнате, где Лариса делает свои записи. Я не могу выйти в приемный покой, я не хочу никого видеть, я останусь здесь и закрою глаза, чтобы мысленно дотронуться до своего ребенка — что он там делает, в своем искалеченном теле, не собирается ли он уйти из него туда, где была и я? Но он не может так со мной поступить, он не оставит меня, он должен бороться, потому что если он меня бросит и уйдет…
— Оля, крепись, дочка.
Матрона Ивановна, очень некстати. Все сейчас некстати — все, кто ничем не может помочь моему ребенку выжить.
— На все воля Божья, ты молись, он милостив, услышит.
— Милостив? Как бы не так! Куда он смотрел, когда все это случилось?
— Не надо в сердцах-то. Уймись и надейся. Но вот я думаю, что вытащит его Валентин-то, вытащит, вот как пить дать. Идем, там второго в палату загнать не можем — строптивый у тебя малый, оказывается.
— Они оба такие.
Денька едва стоит на ногах — но стоит. Палата небольшая, всего три кровати, и на одной уже разобрана постель.
— Мам!
— Ложись в кровать. Денис, ты ничем ему не поможешь, если погибнешь от потери крови. Ложись, пусть Лариса капельницу поставит.
— А ты?
— А я здесь посижу, с тобой. Пока соседей твоих нет.
— И не мечтай! — Лариса возмущенно фыркнула. — Вторая кровать для тебя. Вот, переоденься в больничный халат и тоже ложись, нужна капельница, и сейчас придет врач, осмотрит твою голову. Что за семейка такая неугомонная, не уложишь!
— Один-то лежит уже.
— Перестань. Валентин сделает все возможное. А ты знаешь, какой он.
Я знаю, конечно. Семеныч — один из тех врачей, кто может сотворить чудо, и сейчас мне именно что чудо и нужно.
— Я бы пошла туда…
— Оль, в операционный блок тебя не впустят, туда во время операций даже персонал доступа не имеет — только тот, кто задействован непосредственно. Таковы правила, и менять их я не могу.
— А ты можешь пойти и узнать?
— И я сейчас не могу. Оля, прекрати. Убиваться пока рано, и будем надеяться, что и не придется. Раз довезли его сюда живым — а это само по себе уже чудо, имей в виду! — то здесь уж постараемся не отпустить. Работай кулачком, мне вена нужна.