но каким-то чудом выйдя за пределы плоти, его страх эхом отдавался внутри меня.
«Очень странно», — качнула крыльями Мантия.
Странно?
«Ты не входил в Единение сознаний, любовь моя, даже близко не подбирался, и тем не менее утверждаешь, что слышал чужие мысли».
Так и было.
«Этого не могло быть».
Или она попросту ничего не слышала, одно из двух. И если второй вариант окажется правдой... Нет, прежде чем впадать в панику, попробуем рассудить хладнокровно. Мантия существует и действует не только параллельно моему сознанию, а во взаимодействии с ним, приводящем к возникновению единого поля мыслей. То бишь думаем мы каждый о своём и в своей собственной манере, но наши размышления словно кидаются в общий котёл. Хочешь, можешь зачерпнуть и попробовать кипящее варево, не хочешь — отвернись. Правда, могу быть уверенным, что моя спутница ни на мгновение не прекращает сию трапезу, а стало быть, объяснением её удивлению может служить лишь одно: мысли, гулким эхом терзающие меня, принадлежали не мне...
Можешь думать всё что угодно, но я доверяю тому, что прочувствовал на собственной шкуре. По-твоему, так поступать неправильно?
«Правильно, за одним только отличием...».
Каким?
«У тебя нет шкуры. Никакой. Ты ничем не можешь отгородиться от мира, и в этом твой великий дар и твоё вечное проклятие».
Меня и такой малостью обделили? Ну спасибо, родственнички!
«А как иначе можно было добиться желаемого? — Тон Мантии стал извиняющимся. — Разрушитель должен замечать всё ьь происходящее вокруг него, от смены направления ветра до шелеста росинки, скатывающейся по листу, от удара до движения ресниц».
Только замечать?
«Сначала замечать, потом реагировать, ибо как заповедовали нам боги, ничто не должно происходить без повода и без цели, даже разрушение».
И каким же образом реагировать? Положим, удар можно пропустить или отбить, по ветру и росе предсказать погоду, но уж ресницы, они-то здесь при чём?
«О, они важнее всего прочего, потому что скрывают взгляд, направленный на тебя или, наоборот, в другую сторону».
Взгляд, говоришь?
Взгляд, посылающий вызов или просьбу о помощи. Взгляд, исполненный ненависти или согретый любовью. Взгляд, от которого хочется сбежать и в котором хочется утонуть... Да, опасная штука. Но знаешь ли, есть отличное средство для борьбы со взглядом.
«Какое же?»
Достаточно просто взять и отвернуться. Ведь я умею замечать его преддверие, а значит, всегда успею укрыться от нежелательного взгляда.
«Ты удивительно догадлив, любовь моя, однако, всё больше узнавая о мире, ты всё меньше знаешь о самом себе. Впрочем, сия печаль объяснима, ведь кладовые памяти не беспредельны, и одно знание неизменно замещается другим по мере наполнения сундуков».
О чём ты хочешь сказать?
«Разве хочу? Всего лишь размышляю вслух».
Не уходи от ответа!
«Ты сам всё поймёшь, как только встретишься с подходящим взглядом».
Пойму, а пока...
Куда ноги несут мужчину, если его чувства расстроены и почти оскорблены? Разумеется, в ближайшее питейное заведение. Для меня таковым оказался приснопамятный трактир «Три пчелы», от которого весной началось очередное долгое путешествие в никуда, закончившееся... Почти ничем. Можно было бы выбрать другое местечко, но углубляться в Каменный Пояс Виллерима мне не хотелось, проходить внутрь городских стен тем более, хотя бы по той простой причине, что в пригороде цены на выпивку всегда дешевле, чем на улицах старого города.
Подавальщицы всё так же знакомо щебетали о чём-то девичьем на заднем дворе, из чего я заключил, что трактир в разгар дня не обременён толпой желающих смочить горло уносящей тревоги и заботы влагой. Что ж, тем и лучше, вести с кем-нибудь беседы мне сейчас не ко времени, посижу над кружечкой-другой эля, может быть, даже подремлю и освобожу голову от мыслей, так сказать, подготовлю поле к новому посеву, который, чем фрэлл не шутит, может оказаться плодоноснее и съедобнее предыдущего.
Неожиданно высокие и при этом узкие, как бойницы, окна были распахнуты, и полосы света слепящими глаза занавесями пересекали залу, мешая разглядеть, что прячется в тенях у трактирной стойки. Пустые столы поблёскивали засохшими и не отскобленными ещё дочиста лужицами пролитой давно или только вчера выпивки, лавки лоснились полировкой в особо привлекательных для выпивох местах — ближе к камину и подальше от дверей, поверх каменных плит пола на каждом шаге шуршал свежий речной песок. Наконец-то благословенные тишина и покой! Вот только согласится ли местный хозяин откупорить бочонок для одного-единственного посетителя или прогонит взашей, посоветовав дожидаться сумерек, когда начинают свою работу все честные заведения?
Хм, а что, такой способен на многое. Коренастая плотная фигура двинулась мне навстречу, вошла в полосу света и... Я замер, проглотив все слова, заготовленные для нижайшей просьбы утолить жажду моей мятущейся души.
Гройг, самый настоящий! Немолодой, о чём свидетельствует изрядно посветлевшая коричневая кожа, но ещё в полной силе. Мочки плотно прижатых к черепу ушей пробиты многочисленными кольцами, весело заблестевшими в солнечных лучах. Пиратничал? Несомненно, ведь по молодости каждый гройг считает своим священным долгом захватить хотя бы один корабль, дабы почтить память кровожадных и неугомонных предков. Лоб высокий и, на зависть многим, гладкий, а должен быть изборожден следами прошедших лет, если я правильно определил возраст... Впрочем, отсутствие морщин может говорить о безмятежности духа, и тогда возникает вдвое больше причин завидовать гройгу. Выражение черт тяжеловесного лица не растолкует ни один мудрец мира, только мне довольно уже и того, что на меня смотрят без откровенной враждебности. Неприветливо, да, но так ли уж я нуждаюсь в том, чтобы меня здесь приветили?
Посреди Западного Шема, в блистательной столице, отличающийся от любого из прохожих лишь тем, что никогда, даже лютой зимой не носит рубах с длинными рукавами, стоящий прямо передо мной сын чужого народа... Восторг, да и только! А сердце вдруг дрогнуло, волосы взъерошило холодным морским ветром, под ногами почудился не пол трактира, а скользкие камни одного из островов Маарис, Старая Гани улыбнулась из глубин памяти, и я не смог отказаться от ответной улыбки, за которой могло следовать только одно...
— Yerrh Ssa’vaii A’hen-na Rohn!
— Ssa’vaii[2]!
Он не мог ответить иначе. Но как только ритуал встречи завершился, последовало сухое и настороженное:
— Ты — человек.
Неверное определение, вот только я не могу подсказать другого. Пусть будет «человек», пусть сегодня я буду поименован именно так, и пусть это принесёт мне больше блага, нежели вреда.
— Да.
— Ты не можешь знать священные слова моего народа.
— Но я знаю их.
— Какой силой ты вырвал это знание у одного из гройгов? — Мускулистые руки скрестились на груди, угрожающе вздуваясь венами.
Ну конечно силой. Разве может найтись другое объяснение моей осведомлённости? Поверить в то, что обитатель северных островов окажется настолько падким на деньги, что согласится доверить чужеземцу сокровенное знание? Невозможно! Остаётся лишь предположение о жестоких пытках, которые мне пришлось применить и которые жгут болью душу разговаривающего со мной гройга. Наверное, очень легко и просто жить, деля мир на своих и чужих, но меня этому не научили. Если вдуматься, мои домашние воспитатели никогда не проводили границы между расами, населяющими подлунный мир. Но могли ли они поступать иначе, ведь любое из живых существ, топчущее Гобелен, в какой-то мере является подданным дракона, чья плоть истрачена на горстку натруженных Нитей, а значит, нет ничего чужого, есть лишь владения, которыми нужно управлять и о которых нужно заботиться. За одной поправкой: кое-кому из драконов не дано владеть ничем.
— Я не применял силу ни к кому из твоего народа.
— Откуда тогда тебе известны эти слова?
— Мудрая женщина, которая знает очень много и ещё чуть-чуть, напутствовала меня.
Не знаю, с материнским ли молоком гройги впитывают традицию почитания Разрушителя или обучаются этому под присмотром старейшин, но тот, что встретился сейчас мне, уроки уж точно не прогуливал, потому что после минуты молчания, способной показаться вечностью, прижал к груди сжатые кулаки и произнёс, без какой-либо торжественности, а просто и обыденно, совсем по-домашнему:
— Мой дом — твой дом, брат.
Надеюсь, моя рассеянная улыбка не оскорбила священные чувства гройга, предложившего разделить с ним кров, но я не мог придумать ничего умного, а тем паче мудрого, чтобы достойно ответить на щедрое предложение. Начать отказываться и уверять, что мне нужно не больше, чем кружка эля? Глупо. Воспользоваться свалившейся на голову удачей по полной? Стыдно. Вот и остаётся только кивнуть и усесться за стол, оказавшийся на пятачке между полосами света, потому что гройг не продолжил расспросы, а отправился на кухню за едой и питьём для названого родича.
А если вдуматься, спросит ли он меня вообще о чём-нибудь? Я знаю священные слова, но более того, я знаю полное имя Старой Гани, имя, которое покидает пределы архипелага Маарис только в памяти её сыновей, ушедших в большой мир. Моё знание уравнивает меня во всех правах с хозяином трактира, а разве равные мучают друг друга ненужными и обременительными вопросами?
На стол передо мной опустилась миска с ломтями свежезакопченной свинины и масляных лепёшек, самой подходящей закуски под... Ну конечно же под харку! Разлитую в крошечные стаканчики, потому что на дворе ещё светлый день и отпускать сознание на волю, а тело в постель преступнo рано.
Гройги пьют свой знаменитый напиток, не стуча посудой и не провозглашая тостов, предпочитая выражать торжественность момента молчанием, и в чём-то они правы. Встать, задержать дыхание, дождаться наступления полной тишины, в которой кажется, что даже заоконная жизнь приостановила свой бег, посмотреть в глаза друг другу и опрокинуть прозрачную жидкость в рот, причём желательно сразу в горло, потому что вывести жгучий привкус с языка иногда не удаётся и за несколько часов непрерывного полоскания. Поставить опустошённый стаканчик на стол, уважительным пок