Бывает, такой выход кажется обидным, потому что вслед за принятием решения всегда приходит непрошеной мысль: «Неужели я настолько плох, слаб, беззуб, что во всём мире не нашлось ни одной руки, готовой меня убить?» И тогда начинаются отчаянно-яростные поиски того, кто счёл бы вас достойным насильственной смерти, поиски, превращающиеся в захватывающее приключение. С одной стороны, не ко всякому человеку подойдёшь и не всякого попросишь: убей меня. А с другой — без веской причины смертоубийством не занимаются, стало быть, нужно ещё доказать своё право и общую необходимость на ваш уход в Серые Пределы. Иногда такой поиск длится всю жизнь, и всё-таки даже он — цель, а значит, существование не теряет свою цену.
— Но ты всё ещё жива, сестричка.
Помутневший было взгляд снова вспыхнул:
— Потому что передумала. Я решила, что месть, пусть придуманная не мной, не самое плохое средство от скуки. Правда, исполненная, она вернула бы меня в начало пути, и я даже немного обрадовалась, когда начали появляться препятствия, ведь они отдаляли развязку. Но потом... — Точёные черты скривились, делая облик женщины ещё менее человеческим, чем прежде. — Потом я поняла, что недостигнутая цель хуже достигнутой.
Говоря проще, ты, увидев во мне сильного противника, струсила. Настолько не уверена в собственных талантах? Нет, вряд ли. Подчинение людских сознаний вошло у тебя в привычку и ни разу не завершалось провалом. Да и могло ли завершиться? Ты побывала на дне более глубоком, нежели дно душ твоих жертв, и ты узнала о свободе больше, чем кто-либо другой из твоего окружения, так разве можно было устоять перед тобой?
Наверное, я бы хотел помочь тебе, сестричка. Хотел бы объяснить, что вовсе не вызубренный урок оказался ложью, просто ты случайно зашла в старший класс...
Нет, извини. Не буду. Не хочу умереть на полуслове и оставить тебя с неполными знаниями. Я видел, что может натворить старательный ученик, но ещё худшие беды обычно создаются теми, кто не доучился.
— Скажешь, что я виноват, сестричка?
— Не скажу. Нет нужды говорить.
Прозвучало с заметной ноткой превосходства. Ну разумеется, мои прегрешения столь велики, что бросаются в глаза каждому, даже неосведомлённому. И всё же напрашивающаяся пауза заканчивается раньше, нежели успевает произвести должное впечатление:
— Но я спрошу: почему? Почему ты встал у меня на пути?
В вопросе присутствовало отчаяние или мне померещилось?
— А разве должна быть причина?
— Она всегда есть.
Если заглянуть внутрь себя глубоко-глубоко, можно согласиться. Но если посмотреть наружу...
Большую часть своих мимолётных поступков я совершал, не стремясь ни к какой цели и не задумываясь, почему что-либо делаю. Довольно было сокровенного ощущения правильности происходящего, чтобы броситься в бой или, наоборот, осторожно отойти в сторону. Только позднее, после завершения того или иного события можно было остановиться и подумать, какие причины подвигли меня на действия. И что любопытно, стоило потянуть за ниточку самой очевидной причины, как она превращалась в длиннющую цепь разновеликих звеньев, добраться до конца которой помогало лишь чудовищное упрямство. А в конце цепи меня всегда ждал один и тот же ответ. Ты поступил так-то и так-то потому, что ты — это ты! Потому что не мог поступить иначе.
Причина? Мне захотелось, вот и всё. Внешние обстоятельства, говорите? А при чём тут они? Если живое существо не примет требований окружения, то бишь не «захочет», ничего не произойдёт. Можно было не спасать Рэйдена Ра-Гро, на кой он мне сдался? Можно было не выслеживать некроманта, справился бы кто-нибудь другой при надобности. Можно было... Но я захотел. Всего лишь захотел.
— Рад бы облегчить твои муки, сестричка, но, увы, никакой особой причины нет.
— Мои муки? Что ты можешь о них знать?!
Неудачно подобранное слово способно достичь успеха ровно таких же размеров, что и нарочно употреблённое. Только в противоположном направлении. Вырази я сожаление чуть иначе, меня ожидало бы продолжение пространной и не особо увлекательной, но помогающей скоротать время беседы, а случившийся переход на личности предполагал бурное развитие событий в ином ключе. И не просто ином, а отличном ото всех видевшихся мне вариантов.
Женщина расслабила пальцы, вдох назад стиснутые в кулаки, и со странной мечтательностью прошептала:
— Да если бы я могла, хоть на короткое время...
А потом, видимо, вернувшись из мира грёз в реальность, вынесла суровый приговор:
— Но ты снова разрушил мои планы!
Вот теперь я точно перестал понимать подоплёку происходящего. Разрушил? Что? Как? Или побег Борга вдруг оказался не досадливой, но в сущности безвредной мошкой, которую легко прихлопнуть, если понадобится, а непоправимой бедой? Не верю.
— О чём ты, сестричка?
Чёрные губы растянулись в улыбке, не сулящей ничего хорошего, но одновременно невинной, как у ребёнка:
— Я хотела бы дать тебе почувствовать хоть каплю боли, пронзающей меня при одной только мысли о том, что всё придётся начинать сначала... Но не могу. — Улыбка приобрела оттенок возвышенной отрешённости. — Представляешь, как это меня злит?
Как раз могу представить, и даже очень хорошо.
— Найди себе другого противника, с которым справишься.
— Я не хочу никого искать! Я и тебя... не искала. Ты пришёл сам, сам вторгся в мою жизнь! Сначала я думала: это случайность, с каждым бывает, всё ещё наладится. Но становилось только хуже. Я простила бы тебе Антрею. Не веришь? Простила бы и забыла. В конце концов, это не моя месть, а всего лишь дань семейной традиции. Но нет, ты не остановился и не успокоился! Ты убил вторую цель моей жизни, когда я была всего лишь на полпути к ней!
Хм, вроде я не особенно рукоприкладничал, горы мертвецов не припомню. Герцога убил, это верно, но Магайон — не единственный влиятельный вельможа в Западном Шеме, и уж тем более не единственный мужчина, которого можно соблазнить женскими ласками.
— Ты меня совсем запутала, сестрёнка. Что ещё за труп на моей совести?
Чёрные глаза возмущённо сузились, словно их обладательница посчитала моё недоумение нарочитым, наигранным и потому оскорбительным, но объяснение всё же было дано:
— Труп моей надежды на будущее!
О, значит всё серьёзнее, чем казалось. Ситуация хуже, чем та, когда женщина заводит речь о потерянных надеждах, случается, только если мужчина поминает отнятую любовь.
— Ты ещё покоришь мир, не беспокойся.
Она кивнула, словно не понимая, что соглашается со словами своего злейшего врага:
— Покорю. Но кому будет нужен покорённый мир, когда я умру?
Чуточку задыхается. От злости? Нет, непохоже. Тогда... Неужели я, метя наугад, попал в самое сердце?
— Твоим наследникам, кому же ещё.
— Наследникам?! — Она наклонилась надо мной, забывая об осторожности: будь я немного бодрее, не преминул бы больно дёрнуть за тонкие пряди полупрозрачных волос. — И ты ещё смеешь произносить это слово?!
— Почему бы нет? Твои таланты перейдут только к твоим детям, не так ли? Или хочешь сказать: сможешь научить болтовне с водой любого?
— Детям... — Женщина отшатнулась, словно опомнившись и заметив, что подошла слишком близко к хоть и безоружному, но непостижимо опасному противнику. — Моим детям... Ты убил их ещё до зачатия!
Красиво звучит, но как соотносится с реальностью? Если отбросить шелуху иносказательности, предъявленная мне претензия может означать лишь одно: я каким-то образом уничтожил вторую обязательную для осуществления деторождения половинку. Будущего отца, то бишь. Если пойти в рассуждениях дальше, можно предположить, что таковым должен был стать доведённый мной до сумасшествия некромант. Но постойте... Разве он умер?
— Говоришь о том парне, как же его звали... А, Лагарт!
Угадал. Говорящая снова сжала кулаки.
— Но насколько знаю, он всё ещё жив. Так в чём же моя вина?
— Жив? — Женщина расхохоталась, правда, смех больше походил на брезгливые плевки. — В нём не осталось того, что нужно мне!
Я предположил:
— Семени?
— Разума! — прозвучал презрительный ответ. — Семя я могу получить в любой миг от любого мужчины в мире. Но что в нём проку, если мой ребёнок будет похож на меня?!
Повышение тона по мере произнесения фразы завершилось визгом, от которого захотелось зажать уши. Странно, что тайное желание всех матерей мира вызывает у моей собеседницы отчаяние, искромсанное ужасом. В чём же дело?
— Он будет таким же, понимаешь? Таким же!
Таким же... Унаследует кровь, плоть, образ и подобие? Впервые взглянет на мир теми же беспросветно-бездонными глазами, улыбнётся угольками губ, протянет к выносившей его женщине ладошки, испещрённые, как листья дерева, тонкими тёмными прожилками...
Теперь, кажется, начинаю понимать.
— Ты не желаешь наследнику своей участи.
И хотя за моими словами не стоял знак вопроса, она ответила:
— Не желаю. И у меня был шанс добиться этого. Пока не вмешался ты!
Значит, старина Лагги требовался для того, чтобы повлиять на зародыша в материнской утробе. Что ж, сия задача была некроманту по плечу. Немного теории, чуточку практики, и говорящая баюкала бы на руках девочку или мальчика, внешне ничем не отличающихся от других людей, но внутри не менее опасных, чем мать. Или даже намного опаснее... Фрэлл! Я действительно её самый страшный враг.
— Прости, не знал.
— А если бы знал? — Чёрный взгляд задрожал. — Если бы знал?
Прошлое не возвращается, и гадать, перебирая несбывшиеся мгновения, бессмысленно. В моём теперешнем будущем полученные знания уже не успеют пригодиться, но если на минуточку поддаться одному из любимейших человеческих пороков, греху, который не может принадлежать любой другой расе мира, потому что напрямую зависит от узких рамок отпущенного бытия... можно искренне признать:
— Тогда я убил бы Лагарта сразу же, как увидел. Потому что мир заслуживает лучшей участи, чем оказаться во власти твоих детей.