— Ладно, — легко соглашается мальчик. — Маму позвать?
— Да, позови.
К удивлению доктора, мать не плачет. Она спокойна и даже где-то замкнута.
— Теперь вы верите? — спрашивает она, глядя в угол.
— Во что? — удивляется доктор. — В то, что ваш сын может убивать словом? Нет, конечно.
— Тогда посмотрите, что я нашла у него под подушкой…
Доктор вертит в руках уже знакомый розовый стикер. На листке всего четыре строчки:
Турецкий самолет
Отправился в полет.
Люди в нем летели,
А потом сгорели.
Доктор молчит. Перед глазами встает мальчишеское улыбчивое лицо с ямочками на щеках.
— А потом сгорели, — бормочет он, сминая стикер.
— Что вы говорите? — не понимает женщина.
— Я напишу одному своему знакомому, — отвечает доктор после паузы. — Он очень хороший специалист по детской психологии. Пусть приедет, посмотрит. А пока… не давайте Саше ручку и бумагу. Впрочем, это бессмысленно.
— Может быть, в церковь? Мы все крещеные, но ходим не часто… — с надеждой спрашивает мать.
— Что? А, в церковь. Да, да, конечно, сходите. И постарайтесь его чем-то увлечь. Читайте с ним, занимайтесь, играйте. У него есть отец?
— Конечно, только он все время на работе.
— Пусть возьмет отпуск и займется сыном, — не терпящим возражений голосом говорит доктор. — А я пока подключу вот коллег… будем думать. Случай уникальный. И звоните, звоните, если что-то… Ну, вы меня понимаете.
«Что-то» происходит следующим днем. Мать рассказывает, что они недоглядели, и Саша старым фломастером написал по краю газеты: «Рыба не любит воду — хочет она на свободу». Доктор, едва мать мальчика читает ему это, бросается к компьютеру — и холодеет.
Ленты информагентств передают о выбросе фенола на химическом заводе в Чебоксарах. Волга отравлена, массовый замор рыбы, ею усеяны все берега реки.
В самом конце рабочего дня мать мальчика звонит вновь.
— Теперь он написал вот это… — голос женщины плавает, то отдалясь, то приближаясь: — «Доктор нас лечить устал, под машину он попал». Не выходите из поликлиники, слышите?!
— Слышу, — зачем-то кивает доктор. — Не выходить. А если он завтра напишет, что у меня голова раскололась от мыслей, прикажете перестать думать? Нет, уважаемая, я выйду. Это и будет окончательной проверкой. А уж потом мы посмотрим, совпадение это или нет. В любом случае я отправил письмо своему товарищу в питерскую клинику, без помощи вы не останетесь. Всего доброго!
Положив трубку, доктор некоторое время смотрит на кролика, жонглирующего «Чудом-юдом», потом решительно берет ручку и лист бумаги…
Путь домой доктор преодолевает без приключений. Он, находясь в странно приподнятом настроении, злой и веселый, специально выходит на остановку метро раньше и идет пешком через оживленные улицы и перекрестки.
Войдя в квартиру, доктор первым делом берется за телефон, набирает номер матери мальчика.
— Что и требовалось доказать, — радостно кричит он в трубку. — Я — дома. Ничего не произошло…
— Извините, — устало отвечает мать. — Сашу увезли на «Скорой». Мы ужинали, и он вдруг захрипел и упал. Асфиксия. Сейчас он под аппаратом искусственной вентиляции легких. Отец там с ним, а я приехала за вещами. Врачи говорят — прогноз серьезный. Извините…
Доктор несколько секунд смотрит на тревожно пикающую трубку телефона, зажатую в руке, потом бросает ее и кидается к входной двери. Он выбегает на перекресток, едва дождавшись зеленого сигнала светофора. «Скорая» появляется внезапно, словно материализуется из серого вечернего городского воздуха, прошитого моросью. Доктор успевает вскрикнуть, водитель «Скорой» — отчаянно матюгнуться. Глухой удар, звон стекол, изломанное тело катится по мокрому асфальту…
А в темном кабинете доктора на столе лежит лист бумаги, по которому бегут написанные скверным «медицинским» почерком строчки:
Мой милый пациент, не знаю я, кому
Талант твой службу роковую служит.
Но волею твоей сегодня коль умру,
Желаю и тебе не пережить свой ужин…
Новопреставленный, от жизни отставленныйДалия Трускиновская
— И долго ты собираешься скулить?
— Долго.
Она сказала это слово так, как если бы ей за непрерывный скулеж пообещали месячный оклад в пять тысяч долларов. Уверенно сказала, с большим чувством собственного достоинства. Мне хватает своих проблем. Если человеку охота гордо предаваться мировой скорби в комфортабельной норе — я его одиночество не нарушу. Надоест — сам вылезет. Чем меньше допекать — тем скорее соскучится и вылезет.
Примерно полгода спустя я сама стала в вышеупомянутую позу просветленной скорби. Со мной произошло то же самое, что и с Анной, — необъяснимый и болезненный разрыв с любимым человеком. А еще через месяц я ее встретила — такую довольную, что дальше некуда. Она прямо светилась. Если учесть, что ее разрыв был по уровню грязи несопоставим с моим, — бывший муж подал на нее в суд, причем в иске фигурировала кража денег из его служебного кабинета, — то ее бодрость показалась мне более чем завидной.
Спрашивать о бывшем муже было как-то неделикатно. Но в ответ на мою тактичность Анна поинтересовалась, как у меня с моим. И без всякого бабьего ехидства — она ведь действительно ничего не знала.
— А никак! — с ее собственной разудалой интонацией отвечала я.
Она посмотрела на меня чересчур внимательно… В общем, дня через три она мне позвонила и сказала, что — в курсе. Когда режут по живому и сыплют соль на раны — это, конечно, очень приятно. Однако Анна без всякого дурацкого соболезнования спросила — а не осталось ли у меня его фотографии и вещей.
— Хочешь его ко мне приворожить? — о, если бы это было возможно! Но поскольку это невозможно, остается только иронизировать, и я твердо решила держаться именно такой линии.
— Хочу привести тебя в человеческий вид.
Она приехала примерно час спустя.
В субботнее утро я обычно расслабляюсь. Но тут пришлось вылезать из халата, натягивать колготки, краситься и причесываться, хотя бы по минимуму. Анна была в черном и мне посоветовала вырядиться так же. Пока я копалась в шкафу, составляя приемлемый для солнечного летнего утра траурный туалет, она раскладывала по журнальному столику пасьянс из фотографий.
— Вот эта, — определила она.
На снимке мы с мужем были вдвоем. Она взяла маникюрные ножницы и аккуратно нас разделила. После чего сунула художественно изуродованный снимок в пакет, где уже лежали мужские носки, компакт-диск, прозрачная папочка с письмами на английском языке и сломанная расческа.
— Сколько может понадобиться? — спросила я про деньги, заглянув в кошелек и убедившись, что наличных там — на день жизни. Но две кредитные карты позволяли смотреть в будущее оптимистически.
— Это тебе там скажут.
Анне удалось отсудить у своего бывшего машину. Эта машина стояла у моих дверей, и мы сели в нее — две до омерзения свободные женщины, и машина понеслась через весь город, и вылетела на шоссе, и первый же поворот направо был нашим.
Затормозила Анна у зарослей шиповника. Между кустами был узкий проход к калитке. Я уже знала, куда и зачем мы едем, знала, на что собираюсь потратить свои денежки, и знала также, что это — единственное верное средство в моем горестном положении.
Анна взяла с заднего сиденья большую картонную коробку. Взяла очень бережно, как будто там сидело что-то живое. И еще — мешок с чем-то угловатым. Мне пришлось идти первой и открывать калитку. Мы вошли во двор. Надо сказать, двор был чистенький, выметенный, под окнами — длинные цветочные клумбы с ноготками, собачья будка — свежевыкрашенная в желтый цвет, пес — мило кудлатый, очень даже трогательный сельский дворик. Если не знать, что за домом, так и умилиться можно.
— Хозяйка занята, — сказала нам в прихожей пожилая женщина. — Вы на сколько записаны?
— На двенадцать, — ответила Анна. — Уже без пяти.
— Садитесь, подождите, — она показала на угловой диван и столик со стопкой журналов. Хотела бы я когда-нибудь накопить денег на такой диван! Через пять минут из внутренних комнат появилась хозяйка с клиенткой. Они обнялись на прощание, и хозяйка даже поцеловала женщину, а потом смахнула незримую пылинку с ее черного, не менее траурного, чем у нас с Анной, платья. И до дверей проводила, и сама отперла дверь, и они еще что-то прощебетали друг дружке — до того ласковое, что даже странно сделалось — неужели в наше время женщины еще способны на такие милые словечки? Причем ни тени фальши в тех словах не было — а фальшь я за версту чую. Сказывается славное театральное прошлое.
Потом хозяйка повернулась к нам. Если бы я встретила ее в другой обстановке и получила задание определить профессию, то сразу бы выпалила — врач! Детский врач. Крупная, с располагающей улыбкой, внушающая доверие, и на лбу у нее крупными буквами написано: «Солнышко мое, все будет хорошо!»
— Заходите, ласточки мои!
Мы вошли в комнату, где хозяйка вела прием. Там была еще одна дверь — в сад. Анна туда и направилась со своим имуществом. Я же осталась и была усажена к столу с угощением.
— Вы ведь знаете, чем мы сейчас займемся? — спросила хозяйка.
— Знаю.
— И не очень верите в успех? Видите, что вашей приятельнице это средство помогло, и все же сомневаетесь, — она сказала это уверенно, однако с такой улыбкой, с какой взрослый выслушивает детские новорожденные премудрости.
— Да нет, уже не сомневаюсь.
— Допустим…
Она протянула руку к сервировочному столику и выкатила его прямо под солнечный луч из окна.
— Это — временные варианты. Вот сюда можно приклеить фотографию. Потом можно установить постоянный, хотя в вашем возрасте траур носят недолго… Передо мной были маленькие надгробные памятники, очевидно — керамические, каждый размером чуть поменьше коробки от туфель.