наслышке, на что тот способен. Тем не менее граф стоял на месте и смотрел невозмутимо.
– Я не оспариваю права твоей жены искать достойные партии всем своим сестрам, братьям или сыновьям. Но это… это же посмешище, разница в полвека между супругами! Когда старуха умрет, титул достанется Джону. Каково ей, несчастной, сносить, как чужой человек, внук по возрасту, зовет ее «женой» и думает присвоить все, что принадлежит ее сыну? Да уж лучше б этот вудвиллский наследник купил себе титул, Эдуард! Но похищать его таким образом… Это просто не по-божески.
– Твоя женитьба, между прочим, тоже принесла тебе и титулы, и состояние, – резко сказал король. – Разве не так, Ричард?
– Но это был брак с молодой женщиной, увенчавшийся рождением двоих милых моему сердцу дочерей. Как и у тебя, Эдуард. А этот фарс любви слишком уж очевиден и слишком жесток. Он лишь посеет в умах смуту.
Меньше чем за год при дворе новая королева успела разродиться девочкой, поименованной Елизаветой Йоркской. И вот сейчас жена Эдуарда, плодовитая, как кобылица, была снова беременна. Уорик согласился стать крестным отцом первенца, полагая, что это будет оливковой ветвью мира между ними. Однако на крестинах королева подалась к нему и прошептала, что мечтает родить от короля еще с дюжину здоровеньких мальчиков. Издевка в ее глазах испортила Ричарду весь праздник и с той поры вызывала в нем тревогу.
Хуже всего было то, что и Невиллы во времена деда поступили примерно так же, рассовав по знатным семействам Англии десяток братьев и сестер. Уорик полагал, что замужество вдовствующей герцогини Норфолкской – не что иное, как трещина в родовом фундаменте, но, судя по выражению лица Эдуарда, заблуждался. Было ясно, что молодой король спутан по рукам и ногам, ослеплен и оглушен влиянием своей жены. Нелестный намек в адрес Элизабет вызывал у него неприкрытый гнев. Таким разъяренным Уорик не видел короля уже лет пять, с той поры, как тот стоял в чужой крови под Таутоном. Лютость этого вызверившего глаза гиганта вызывала невольное содрогание.
– Свои соображения, Ричард, ты до меня донес, – сказал Эдуард. – Иначе ты просто не мог: ведь это твой долг как советника. Я их обдумаю, но знай: я считаю, что Джон Вудвилл – прекрасный человек. Кстати, тебе известно, что у него под шелками власяница? Я ее видел, когда он раздевался перед купанием во время охоты. Кожа у него как дубленая, и жалоб от него не дождешься. А еще он прекрасно управляется с собачьей сворой, и он брат моей жены. Она желает, чтобы я его воспитал. А мне доставляет удовольствие ее радовать.
Энтони Вудвилл уже возвращался с пучком стрел, выкорчеванных из панели. Шагал он торопливо, спеша подслушать хотя бы окончание разговора. Уорик отступил на шаг и поклонился, намеренно повернувшись лицом к королю: тешить спесь его приближенного он не собирался. Вероятно, его слова будут нынче же вечером переданы Эдуардом Элизабет (не просить же короля, чтобы тот держал это в тайне от своей жены!). Дождавшись соизволения монарха, Ричард направился к выходу, чувствуя спиной взгляд Вудвилла.
25
Из стойл в зловонном трюме надо было вывести три десятка лошадей. На это требовалось время, и Уорик, пережидая, хмуро оглядывал порт Кале. Причалы здесь были из тесаного камня с железными быками, но сходни, настилы и мостки сплошь дощатые, и вели они к складам и тавернам, жмущимся вдоль береговой линии в извечной тесноте. В душе еще жила память – и хорошая, и плохая – о сей портовой крепости. Когда-то это были ворота в английскую Нормандию, где можно было продавать и покупать все что угодно, от обезьян и слоновой кости до благовоний и шерсти. Ну и, разумеется, красного вина. Пока слабина короля Генриха не выпустила в том числе и этот ценный для страны кус.
Сам порт шумел и вонял так же крепко, как и в прежние времена. У входа в защищенную бухту покачивалось на якорях с десяток кораблей, каждый из которых дожидался, когда к борту подгребет лодка портового начальника и капитаны, особенно знакомые, начнут меж собой незлобивую перебранку. Без разрешения начальства никто в Кале войти не мог: вон пушки на причале, вмиг разнесут наглеца в щепу. Сверху с пронзительными криками реяли чайки, ныряя и оголтело набрасываясь на чешую и рыбьи потроха.
На длинном пирсе бойко орудовали восемь артелей грузчиков, поспешая с выгрузкой тюков и бочек из купеческих трюмов, чтобы за счет быстроты как-то отвлечь и сбить с панталыку английских учетчиков, что пытались уследить и обсчитать ввозную пошлину с невероятного разнообразия товаров, проставив портовую печать – где настоящую, а где и липовую. Вокруг и между кораблями плюхали разномастные суденышки и лодки, с которых зазывно протягивали образцы своего улова рыбаки-французы. Всюду пестрый гомон и шум, хотя, если вспомнить, раньше здесь было как-то поспокойней, без всей этой шумливой сутолоки. Или это просто воспоминание юных лет? Тогда, в молодости Уорика, этот порт был всего лишь одним из тридцати, а все побережья и две трети Франции обретались под английским правлением. Ричард печально покачал головой.
Кале и сегодня обходился короне в тысячи полновесных фунтов прибыли и убыли: ни один ярд сукна, ни один провозимый гвоздь или пикша не были законны полностью. Если вдуматься, то такое едва ли вообще возможно между странами, так и не заключившими меж собой формального мира. По обеим сторонам пролива на общей неуверенности и сумятице стяжались состояния, а Кале использовался точкой входа для всей Франции и Бургундии – да что там, даже Сицилии и Северной Африки, знай только давай в нужном количестве взятки.
Вон вскрыли деревянный короб с апельсинами – оранжевые плоды огнем вспыхнули на фоне беленых портовых строений. Купец-англичанин со знанием дела вонзил в сочную мякоть большой палец и, лизнув для пробы, удовлетворенно кивнул. Истинное богатство, фрукты зимой из полуденных краев к югу – лимоны, инжир, финики, сахарный тростник с Кипра и Леванта[47]. Отдельное богатство – блестящие италийские доспехи, за которые мастера просят целое состояние. У Уорика самого был такой доспех, сделанный специально по мерке и не раз спасавший ему жизнь.
Граф коротко свистнул, и купец вскинул голову. Мелькнувшая было в его глазах настороженность исчезла, стоило ему увидеть сюркот с графским гербом. Через минуту к Ричарду подбежал слуга с тремя крупными апельсинами, за которые тот бросил ему серебряный пенни. Кале по-прежнему оставался тем местом, где делаются состояния теми, у кого есть на них нюх. Но место уже все-таки не то.
Наконец все лошади были выведены и оседланы, а люди для прохода через порт образовали ровную фалангу из стали и лошадиной плоти. Уорик командно махнул рукой и повел свой отряд в сторону от моря, держа путь по главной улице к стенам, окружающим весь этот портовый город. Стены нависали над всем и вся, что находилось внутри – постоянное напоминание о том, что порт находится на недружеской земле, а потому на случай осады приходится защищаться двенадцатифутовой каменной кладкой. За охрану этих стен король Эдуард платил сотням человек, нередко с женами и детьми, никогда даже не видевшими Англию. Кале сам по себе был укромным миром со своими улочками, закоулками и лавками, кузнецами, ворами и падшими женщинами, мужья которых умерли от болезни или, скажем, утонули.
Подъехав к внутренним воротам, Уорик подал дежурному капитану грамоту с печатью короля Эдуарда. Тридцать железных всадников, ехавших за спиной своего предводителя, чуя его сумрачное настроение, разговорчивостью не отличались. Единственным, кто непоседливо озирался с изумленной радостью в глазах, был юный герцог Кларенский. Для него, по неискушенности, от порта и причалов веяло экзотическими ароматами, от которых зачарованно замирал каждый орган чувств. Когда открывались ворота, Уорик кинул ему апельсин, который тот поймал с широченной улыбкой – затем, прижав невиданный плод к носу, сладостно вдохнул.
Вид жизнелюба Джорджа Кларенса несколько развеивал сумрак мыслей. Кале был своего рода дорожкой через пролив на континент, хотя и не самым удачным местом для высадки, если твой путь лежит в Париж, как у Уорика. Для этого куда сподручней плыть в Онфлер[48], пускай он и не принадлежит теперь англичанам.
Конь под Уориком резво бежал, широко и длинно выкидывая ноги, и хозяин давал животному свободу, особенно после заточения в вонючем трюме, где все вокруг ходит ходуном. Лошадь не может стошнить, а потому страдание от морской качки для них ужасно: тошнота все сильнее, а опорожнить желудок не получается. Поэтому пускай разомнутся этой пробежкой. При виде громыхающих всадников дорога впереди быстро расчищалась. Вот брат короля с лихим гиканьем вырвался на полкорпуса вперед, и тогда Уорик, склонившись над шеей своего коня, легко послал его в галоп, блаженствуя от ощущения скорости и риска. Упасть на скаку значило убиться, но зато воздух вокруг был холоден и сладок, напоенный обещанием весны, чему свидетельством была зеленая травка по обочинам дороги.
Ричард поймал себя на том, что посмеивается на скаку, захлебываясь вольным воздухом. Ведь он тоже два, а то и все три года пробыл в заточении, глядя, как Вудвиллы проходят на верхи, огребая все доходные должности по Англии и Уэльсу. Было донельзя отрадно оставить все это позади, во всех смыслах.
Еще можно было достать памятью ту неблизкую пору, когда английские лорды плыли вначале до Онфлера, затем вверх в Руан[49] и уже там пересаживались на суденышки поменьше, которые по Сене доставляли их в сердце Парижа. Однако для мощных боевых коней хрупкие речные лодчонки не годились, и в столицу приходилось прибывать насквозь пропыленными и пропотевшими. Еще один день уходил на поиск постоя и мытье. Но и при этом Уорик тогда чувствовал себя освеженным.
Сквозь дробный стук копыт по добротной дороге доносился смех юного Кларенса. Ричард на скаку оглянулся. Юноша чем-то напоминал своего старшего брата, только не был таким крупным и был не в пример дружелюбней. Уже имея опыт взращивания Эдуарда, к еще одному сыну Йорка Уорик поначалу отнесся настороженно, принимая его присутствие не вполне охотно. Он полагал, что брат Эдуарда, скорее всего, будет наушничать и передавать все мало-мальски интересное королю и королеве. Скажем, с юным Ричардом в Миддлхэме Уорик никак не мог отделаться от ощущения на себе чужих глаз. Однако у Джорджа Кларенского лицо было открытым, без признаков коварства или подозрительности. Ричард с некоей печалью сознавал, что ему любы все сыновья Йорка. Если б не Элизабет Вудвилл, то Плантагенеты и Невиллы, пожалуй, могли бы создать поистине нерушимый союз.