– Да, все так же, – ответил Уорик уклончиво.
Столь беззастенчивая манипуляция раздражала, однако граф подавил в себе это чувство. Он отвергнут, вышвырнут из Англии, оставлен гнить на обочине точно так же, как до него Маргарет Анжуйская. Ну а если возвращение все-таки возможно?
– Это меня радует, – облегченно вздохнул король Людовик. – Его супруга рассказывает мне, что он напрочь лишен воли. Бедняга. Какая трагедия… А вам, кстати, не мешало бы снова взглянуть на ее сына. Ох, скажу я вам, стать! Держу пари, вы будете впечатлены. Согласившись на встречу, вы увидите, как он вырос и возмужал за эти годы. Повадка у него поистине королевская… повидней, чем у некоторых, уж вы меня извините. Ну так вы согласны, Ричард?
Уорик склонился в третий раз. Маргарет была в ответе за смерть его отца. О, сколько раз он мысленно представлял ее казнь! Хотя признаться, последние годы не так часто: мысли были заняты уже совсем, совсем иным. Ричард кивнул, чувствуя, что жаркие угли в нем охладели, а застарелый гнев наконец подернулся пеплом. Та ярость, что багровела в нем ныне, была уже иного рода и направлена на другое. Ее заслонило вопиющее отчаяние от гибели внучки. Слова французского короля будто вносили светильник в сумрак его души, вызывая в ней просвет надежды.
– Безусловно, я готов встретиться и с королевой Маргарет, и с ее сыном, – твердо ответил Уорик. – Можно сказать, почту за честь.
Людовик подошел ближе и пытливо вгляделся в его лицо. Что он там углядел, неизвестно, но увиденное привнесло в его глаза лукавую искорку.
– Ричард, друг мой! Согласитесь, что это за жизнь без приключений и превратностей, без дуновения опасности и сладкого предвкушения победы? Не знаю, кто как, но я не таков. И это же я чувствую в вас. Пока мы еще, слава богу, молоды и можем позволить себе сие, отчего б не жить? Жить вольно и кружить высоко, без огорчений и страхов за то, что лежит впереди. Признаюсь откровенно: да я бы лучше взмыл и пал с высоты орлом, чем сидел внизу, туманя голову пустыми мечтами. Но ведь и вы такой же? Чувствую, что да! Разве нет?
Чувствовалось, как гнетущая душу черная тоска отползает, а беспечная восторженность короля кружит голову веселым юным бесстрашием.
– Да, Ваше Величество, – улыбнулся Уорик. – Я тоже это чувствую.
Историческая справка
Gens Boreae, gens perfidiae, gens prompta rapinae.
После битвы у замка Сандал в декабре 1460 года, известной как битва при Уэйкфилде, над городскими воротами Йорка были выставлены четыре нанизанных на острия головы. Первая принадлежала герцогу Йоркскому и имела на себе бумажную корону, свидетельствующую о пустоте и тщетности его амбиций. Второй была голова графа Солсбери, отца Уорика. Третья – сына Йорка, семнадцатилетнего графа Ратлендского Эдмунда. И наконец, четвертая голова, с ужасающей симметрией, принадлежала сыну Солсбери, сэру Томасу Невиллу – семнадцатилетнему юноше, которого я из соображений стройности сюжета в канву той битвы включать не стал. Сложность данного периода истории состоит в том, что слишком уж много кузенов и дочерей, сыновей и дядьев претендуют на то, чтобы стать движущей частью повествования. Некоторыми из них, сравнительно второстепенными, мне по ходу пришлось пожертвовать, оставив их без внимания. Вместе с тем интересно отметить, сколь много лордов, участвовавших в битве при Таутоне, имели глубокие личные мотивы для мести и сведения счетов.
Два главных титула Солсбери перешли его сыновьям: титул Солсбери достался Уорику, а Монтегю – Джону Невиллу. На какое-то время последний стал графом Нортумберлендским, но позже по указанию Эдуарда IV был вынужден возвратить этот титул наследнику рода Перси. Для того чтобы как-то компенсировать это, король повысил ранг Джона Невилла до маркиза, но удовлетворить того это, безусловно, не могло. Ранг маркиза – нечто среднее между графом и герцогом. Для Англии это вещь довольно редкая, не сказать экзотичная. Значимые и знаменитые исключения составляют разве что маркиз Куинсберри (тот самый, что систематизировал правила бокса) и нынешний маркиз Бат, владеющий особняком Лонглит, каньоном Чеддер-Гордж и примерно десятью тысячами акров земли.
Джон Невилл на самом деле был временно пленен войском королевы Маргарет, но в том сражении не участвовал, а оставался в плену вплоть до прихода Эдуарда в Йорк после битвы при Таутоне.
Что касается из ряда вон выходящего эпизода, когда в 1461 году лондонцы отказали во въезде королеве, королю и принцу Уэльскому, то ключ здесь кроется в их страхе перед северянами. Правда заключается в том, что воинству Маргарет по пути на юг позволялось грабить, жечь и убивать (а что еще оставалось делать, при отсутствии платы за службу?). В те времена северяне разговаривали на сугубо своем чужеродном диалекте, для ушей лондонцев едва понятном (аббат Уитхемпстеда сравнивал его с лаем собак). Еще сильнее в рядах Маргарет лондонцы страшились шотландцев – доподлинно «дикарей» из тогда еще невообразимо далекой и неведомой страны. Сейчас этот страх перед иноземными захватчиками сложно и вообразить, но в ту пору союзничество с шотландцами королеву в глазах соотечественников определенно не красило.
Сэр Генри Лавлейс и впрямь сыграл определенную роль в подготовке ко второй битве при Сент-Олбансе. Уорик тогда возвел замысловатую линию обороны, целиком повернутую к северу, а армия королевы взяла да и повернула на запад к Данстейблу, откуда ударила с тыла в задний левый квадрат сил Уорика, через него взяв на центр. Дерри Брюер – персонаж хотя и вымышленный, но кто-нибудь вроде него, некто, собиравший такого рода полезную информацию, там обязательно присутствовал. Возможно, Лавлейсу за передачу его сведений посулили титул графа. Правда и то, что в свите Уорика он был одним из ближайших доверенных лиц. Его имя я специально изменил на Артура Лавлейса, иначе слишком уж много получалось персонажей по имени Генри. Судите сами: кроме Лавлейса, Генрихом (т. е. Генри) был граф Перси, затем еще граф Сомерсет Генри Бофорт, ну и, понятно, сам король Генрих. Если же сюда добавить всех Ричардов и нескольких Эдуардов, то впечатление складывается такое, будто во всей средневековой Англии дворяне пользовались от силы полудюжиной имен, вынимаемых из одной шляпы.
После горького поражения в 1461 году под Сент-Олбансом йоркисты утратили контроль над королем Генрихом, а вместе с тем и свой авторитет и вес в обществе. Им нужен был свой, другой венценосец, и они обрели устраивающего их претендента на трон в лице Эдуарда Плантагенета. Как подчас бывает на виражах истории, сопряженных с военными коллизиями, для стана Йорков это стало судьбоносной поворотной точкой. На самом деле все обстояло несколько более замысловато, чем я описал, но крайне важную роль в восхождении Эдуарда к власти сыграл епископ Джордж Невилл, под эгидой которого новоявленному королю была оказана поддержка со стороны Церкви. 1 марта в Лондоне именно епископ Невилл громогласно заявил о правах Эдуарда на престол. По городу понеслись взволнованные капитаны, возглашая весть о том, что Эдуарду Йорку быть королем, и уже 3 марта в замке Бэйнардз на берегу Темзы собрался несколько более официальный «Большой Совет». Вся процедура была проведена в невероятно короткий срок и обязана своим успехом откровенной дерзости, а еще отвержению Лондоном дома Ланкастеров. Отказав во въезде королю Генриху, город тем самым выбрал для себя сторону баррикады. В сущности, лондонцам не оставалось ничего иного, как поставить на Йорка.
4 марта 1461 года в Вестминстерском зале состоялась коронация, на которой Эдуард принес королевскую присягу. С этого момента к нему рекой хлынули сторонники и жизненно необходимые средства. Лондонские банкиры ссудили ему 4048 фунтов вдобавок к уже осуществленному займу в 4666 фунтов 13 шиллингов и 4 пенса. Делались и индивидуальные пожертвования от частных лиц и церковных приходов столицы. Солдат нужно было кормить, оснащать и платить им жалованье. 6 марта Эдуард разослал предписания шерифам тридцати трех английских графств, а также большим городам, таким как Бристоль и Ковентри. Лорды и простой люд встали под знамена Эдуарда Плантагенета фактически одновременно с тем, как еще большее количество народа и двадцать восемь лордов примкнули на севере к Ланкастерам. Это как нельзя более ясно объясняет, почему Эдуард провозгласил себя королем. С этого дня он возложил гнетущий вес и власть короны на феодальных лордов и их вассалов от верха до самого низа.
Скорость, с какой собрались две такие огромные армии, впечатляет даже по современным масштабам. А уж по куда более медленным средневековым меркам это был поистине грандиозный по масштабу, быстроте и скорости бросок в битву. У армии Эдуарда ушло от восьми до девяти дней на то, чтобы покрыть расстояние в сто восемьдесят миль до Таутона. Первая стычка произошла 27–28 марта возле моста Феррибридж, где с одной стороны потери понесли Эдуард, Фоконберг и Уорик, а с другой – Клиффорд, который затем погиб, пытаясь вернуться в главный стан королевы. Как известно, Клиффорд оказался перехвачен и убит стрелой в горло.
29 марта 1461 года – в Вербное воскресенье – в густой пурге под Таутоном сошлись две рати, и началось сражение, ставшее однозначно самым кровавым из всех, что имели место на английской земле. Исторические оценки сходятся на цифре не менее чем в двадцать восемь тысяч убитыми (так спустя девять дней после битвы написал в своем отчете Джордж Невилл, епископ и канцлер). Это примерно на восемь тысяч больше, чем в первый день битвы при Сомме (1916 год). Причем следует отметить, что последнее происходило в годы Первой мировой войны, когда уже существовали современные виды вооружений, таких как станковый пулемет. А при Таутоне каждый из погибших пал от стрелы, меча или палицы, тесака или топора, копья или секиры. После сражения воды реки Кок-Бек три дня были красны от крови.