Мальчуган скрылся из виду. Вспомнив покойную сестру, Ульдиссиан с горечью стиснул зубы. Отчего люди вроде Малика живы-живехоньки, расхаживают по земле королями, а ни в чем не повинные дети страдают из-за превратностей судьбы либо, возможно, капризов какого-то духа?
Подумав об этом, он замер на месте, как вкопанный.
– Мендельн…
– Что случилось? – замедлив шаг, откликнулся брат.
– Держи-ка.
Сунув Мендельну в руку поводья своего коня, старший из братьев рванулся обратно.
Не заметивший, что произошло позади, мастер Итон принялся показывать путникам кое-какие из местных достопримечательностей.
– Пожалуй, вам любопытно будет взглянуть на то здание с остроконечной крышей, вон в той стороне…
Лилия, заметившая его маневр, не сказала ни слова, но на лице ее мелькнула понимающая улыбка. Что до Серентии с Ахилием, не успели они оглянуться, а Ульдиссиан уже умчался далеко назад.
Пользуясь немалым ростом, Ульдиссиан вглядывался в толпу горожан. Партанцы в большинстве своем не обращали на него внимания – лишь несколькие поглядывали на чужака с некоторым любопытством.
Предмет поисков никак не отыскивался, и в сердце Ульдиссиана мало-помалу росла, набирала силу досада. Где он в последний раз видел мальчишку? А, вот! С бешено бьющимся сердцем сын Диомеда едва разминулся с изумленным лавочником, поглощенным раскладкой товара. Впереди показалась женщина – знакомая, ее он сегодня уже встречал.
Стоило ему подбежать ближе, женщина повернулась. Повернулся навстречу Ульдиссиану и сухорукий мальчик, шедший с ней рядом.
Более не обращая внимания на женщину, Ульдиссиан присел перед ребенком.
– Покажи руку… пожалуйста.
Со всем простодушием, свойственным юному возрасту, мальчуган протянул вперед руку, насколько сумел. Однако мать его, разумеется, не на шутку встревожилась и поспешила оттащить сына от незнакомца подальше.
Ульдиссиан поднял взгляд на нее.
– Прошу тебя. Я ничего дурного не замышляю. С моей сестрой было то же самое. Зла ему я не сделаю, только позволь на его руку взглянуть. Это недолго.
Никаких причин соглашаться у женщины не имелось, однако, слегка смягчившись, она кивнула и позволила Ульдиссиану осмотреть иссохшую руку мальчика.
Крестьянин осторожно ощупал тоненькое предплечье. Теперь, вблизи, ему было видно, что у мальчишки с рукой еще хуже, чем у сестры. Воспоминания об Амелии породили в сердце целую бурю чувств. Только сейчас Ульдиссиан наконец-то понял, что многие годы носил эти чувства в себе, взаперти. На глаза навернулись слезы. Как жаль, что он не сумел сделать для сестренки – для всех родных – больше, чем сделал! С теми силами, какими обладает сейчас, он, наверное, мог бы спасти хоть кого-то из них от чудовищной, изнурительной хвори…
Слезы текли по щекам, но Ульдиссиан, сам того не сознавая, не выпускал из рук иссохшей детской ручонки. Казалось, время повернуло вспять, и в его руках ручка Амелии. Из всей семьи ей в жизни не посчастливилось больше всех: и родилась увечной, и умерла, не успев повидать почти ничего.
Перед мысленным взором замелькали образы покойной сестренки – с одним только отличием. Сейчас у нее было крепкое, здоровое тело. И совершенно здоровые руки. Ульдиссиану тут же представилось, как она ловит брошенный мяч, или, еще того лучше, крепко-крепко обнимает его самого…
Только довольно долгое время спустя Ульдиссиан вправду почувствовал чьи-то объятия. Вернувшись мыслями в настоящее, он… обнаружил рядом того самого мальчугана.
Что было сил обхватившего его парой крепких ручонок.
Ульдиссиан перевел взгляд на его мать. Та, в свою очередь, уставилась на него, не в силах поверить собственным глазам. По щекам ее текли слезы. Еще около десятка горожан, сгрудившихся за нею, тоже взирали на крестьянина в остолбенении.
Высвободившись из объятий ребенка, Ульдиссиан оглядел окружающих. Из глубин памяти вновь всплыло все, пережитое в Сераме. Встревоженный, он подался назад.
– Я не хотел… Я не думал…
Однако он именно что захотел. Заметил ребенка и тут же был охвачен неодолимым желанием поглядеть, сумеет ли сделать для мальчика то, чего не смог сделать для Амелии. И – вот, поди ж ты – на что понадеялся, того и достиг.
И сейчас партанцы тоже обратятся против него, объявят волшебником, или кем-нибудь того хуже…
Мать мальчугана рванулась к нему и… крепко обняв крестьянина, принялась осыпать его поцелуями.
– Спасибо тебе! Спасибо тебе!
Один из стоявших за нею, в первых рядах растущей толпы, поклонился. Его примеру последовал еще один, за ним еще, и еще, и еще…
И тут кто-то решил преклонить колено, чем побудил остальных поступить точно так же. Не прошло и минуты, все вокруг опустились перед Ульдиссианом на колено, будто перед королем.
Будто перед королем… а то и кем-то повыше.
Глава одиннадцатая
Облаченные в белые ризы до пола длиной, шесть златокожих юных дев, высоко подняв головы, пели хвалы ему, полулежавшему на роскошной тахте посреди своих личных покоев. Ни одна из дев не состояла с другими в родстве, и даже внешнего сходства меж ними вроде бы не имелось, однако фанатичный огонь в их глазах каким-то не слишком понятным образом придавал им всем совершенно одинаковый вид.
Их преклонение перед ним не знало границ, и каждая с радостью приняла бы его знаки внимания… но ничему подобному случиться когда-либо было не суждено. Их красота значила для него не более, чем красота монументальных фресок на стенах и потолке или затейливых ваз, венчавших высокие мраморные постаменты. Девы были попросту частью внутреннего убранства, помогавшей ему ненадолго – да и то лишь отчасти – вернуться в чудесное прошлое, добровольно оставленное им далеко позади.
Ясные серебристо-голубые глаза Пророка взирали вверх, в сторону мастерски изображенных художником эфемерных крылатых созданий, реющих в небесах. Художник, с какой мерой к нему ни подступись, был просто великолепен, однако и он не сумел постичь истинной сути желаний заказчика. И все же плоды его долгих трудов хоть как-то напоминали Пророку, кем он некогда был… и от чего отрекся.
С виду он выглядел едва-едва вошедшим в мужской возраст, хотя внешность может быть – и очень даже бывает – крайне обманчива. Его белоснежную кожу не оскверняло ни единой щетинки, ни единого пятнышка, а золотистые кудри волнами ниспадали много ниже плеч. Телом Пророк был гибок и очень силен, но не чрезмерно мускулист подобно стражам из инквизиторов, стоявшим навытяжку за дверьми в его святая святых. Любому, кому довелось его лицезреть, он казался самим совершенством.
Лицо его хранило спокойный, задумчивый вид, но в этот вечер о какой-либо безмятежности Пророк отнюдь не помышлял. Произошло невозможное, и он этого не потерпит. Слишком близок он к воплощению своей мечты в жизнь, слишком близок к воссозданию утраченного рая.
Невдалеке от места его отдохновения, опустив взгляды долу, преклонили колени в молитве четверо высших иерархов Собора, облаченные, согласно сану, в серебристо-белые ризы с высоким воротом. С виду каждый годился Пророку в отцы, а то и в деды, но и они, подобно девицам, преклонялись перед ним безоглядно.
Внезапно Пророк обнаружил, что хор такого множества голосов раздражает слух. Стоило ему поднять руку – и пение смолкло. Мгновением позже, едва священнослужители уловили перемену в его расположении духа, смолкли молитвы.
– Я должен собраться с мыслями перед следующей проповедью, – объявил Пророк.
Его голос разнесся по залу звуками лиры.
Певицы послушно покинули покои, а следом за ними немедля засеменили к выходу и священнослужители.
Выждав минуту-другую, Пророк потянулся мыслью наружу, дабы удостовериться, что его святая святых надежно ограждена от всякого, кто б ни задумал войти или подслушивать под дверьми. Удовлетворенный, он вновь устремил взор к потолку, на фантастические картины, особенно же – на изображения великолепных крылатых созданий. Внимательнее приглядевшись к ним, Пророк слегка сдвинул брови. Их крылья были покрыты перьями, точно птичьи – приблизиться к истине еще более разум смертного не смог… и тем не менее остался невыразимо далек от нее. Лица их были подобны его собственному – юными, чистыми, но в то же время исполненными древней мудрости. За один этот штрих художник заслуживал всяческой похвалы: пожалуй, благодаря ему, образ и оказался особенно точен, несмотря на великое множество ошибок во всем остальном…
С тех пор, как он открыл истину хотя бы себе самому, минули годы – нет, многие сотни лет. Одной из причин тому послужили его непрестанные старания предать забвению прошлое и только ковать, ковать будущее – чистое, непорочное, избавленное от всякого несовершенства.
Однако главная причина была прямо связана с ней… и ее ужасающим предательством. Очень уж не хотелось ему ни вспоминать о былом, ни гадать, как все могло бы обернуться. С полдюжины жизней ушло у него лишь на то, чтоб оттеснить мысли о ней на задний план, и еще дважды по стольку же – чтобы похоронить воспоминания столь глубоко, будто ее якобы вовсе не существовало.
И вот теперь… похоже, все его старания пропали втуне.
Что ж, ладно. Тогда он даст волю своему праведному гневу, и она, и все прочие узнают, что значит строить против него козни. Тогда они вспомнят, кто он таков… прежде чем будут повержены в прах.
Пророк воздел руки ввысь… и его самого, и весь зал залило светом. Картины, фрески – все, украшавшее стены, поблекло, истаяло, будто роса в лучах жаркого утреннего солнца. Следом исчезло буквально все прочее – затейливые вазы на величественных мраморных постаментах, и длинные клиновидные ковры, и развешанные меж ними венки из свежих цветов… и даже та самая тахта, на которой он отдыхал. Вокруг не осталось ничего, кроме Пророка.
Еще одна его мысль преобразила сами покои. Весь зал до последнего дюйма, от потолка и до пола под ногами Пророка заблестел, засверкал зеркалами. В зеркалах тех Пророк отразился тысячу раз, и сколь бы далеко ни отстояло отражение от оригинала, его величия сие не умаляло ничуть.