Право на легенду — страница 21 из 54

Могут, конечно, вспомнить про ихтиозавра…

А в диспетчерской его встретит Надя.

И через неделю они уедут в отпуск. На юг куда-нибудь, в Сочи, в Ялту — все равно. Будут ходить в белых костюмах, есть шашлыки и пить сухое вино. И прямо посреди улицы будут расти пальмы.

А потом они вернутся. Их встретят друзья, с которыми он на всю жизнь поделил этот далекий край.

…Через полчаса диспетчер в порту принял радиограмму: «Отказал мотор. Иду на вынужденную у Зеленой косы. Посадка тяжелая. Сяду у птичьего базара».

— Сумасшедший! — закричал диспетчер. — Там же пятачок — две телеги не разъедутся, куда ты сядешь!

Вечером в штабе авиаподразделения старшая пионервожатая рассказывала:

— Это было все так страшно, так неожиданно… Мы еще с вечера пришли на террасу, поставили палатки, устроились. Там неподалеку геологические обнажения, вот и решили посмотреть. Уже совсем собрались, часть ребят ушла, часть у палатки… Вдруг я вижу — самолет с моря… Я в это время была не на террасе, а на обрыве, мы туда с девчонками забрались, чтобы лучше рассмотреть дорогу. Странно как-то самолет летит, я сначала не сообразила, в чем дело, потом вижу — он вроде бы рывками проваливается. И — тихо. Мотор не работает… Тут я поняла — авария! Хотела было бежать, только куда? Растерялась. А самолет — ему ведь ничего не видно было из-за скалы, ему вдоль моря зайти пришлось — самолет обогнул скалу и пошел прямо на террасу, уже прицелился. Тут я даже остолбенела от ужаса — сейчас он всех передавит, ребята в палатке, ничего не видят…

И вдруг девчонки мои закричали, и я тоже закричала, потому что он в последнюю секунду, наверное, все понял. Прямо как-то на месте повернул самолет и свалился вниз. В море…

15

Павел снова увидел лицо Нади в тот последний раз, когда они пришли на мыс Кюэль. Она стояла рядом с отцом, крепко держа его за руку, и, закусив губы, смотрела в синие сумерки, туда, где едва можно было различить очертания скалистого берега, возле которого упал самолет Вени. «О нем нельзя плакать, — сказал он. — О нем не надо плакать. Он был счастливым человеком…»

— Мама тоже так говорила, — тихо сказала Нина. — И все-таки плакала. Она говорила, что и отец и Веня прожили так, как хотели, что другой жизни у них не могло быть.

— Твой отец… Он от чего умер?

— Сердце… Но я думаю, что он умер от ран. Да-да… Он ведь, как и Веня, чудом вернулся в авиацию. После Испании. Потом его снова ранили под Берлином. И все-таки он летал. До последнего часа.

— Слушай, я давно хотел спросить о твоем отце. Венька нам рассказывал, что однажды…

— Что он привез однажды нашу мать в Москву, в Большой театр на самолете?

— Вот именно.

— Это и вправду было, Павел, но не совсем так, как придумал Веня. Мы действительно жили после войны за Уралом, отец командовал какой-то авиационной частью. А мама действительно очень тосковала по Москве и однажды сказала, что ей хотелось бы попасть на «Бориса Годунова». А тут как раз инспекция была, большой начальник прилетел. Ужинали у нас дома. Он и говорит: «А что, полковник Строев, я тебя все равно по делам сегодня в Москву заберу, можно и супругу захватить. Как раз на премьеру успеете». Самолет у начальника, сам понимаешь, был персональный. В Москве отметили мамин день рождения. Кажется, в ресторане. Вот и все.

Павел вздохнул:

— У Веньки интересней получалось.

— Ну вот и расстроился, — улыбнулась Нина. — Испортили сказку.

— Да нет… Сказка жива. Теперь уж с ней ничего не сделаешь. Сказка жива, — снова повторил Павел. — Теперь это уже скорее легенда. И ты знаешь, я слышал, как она родилась, я присутствовал при сотворении легенды.

16

В Красноярске самолет задержали. Зал ожидания, как всегда, был переполнен. Павел не стал понапрасну бродить меж кресел, а сразу же направился к киоску «Союзпечати». По ночам он не работал, и опытные пассажиры, преодолев невысокий барьер киоска, устраивались там с относительными удобствами.

На этот раз, однако, опытных пассажиров было много, и Павел уже махнул было рукой, но тут его окликнул тот самый пилот, с которым они разговорились в аэропорту перед отлетом, когда прощались с Олегом.

— Подвинемся, не бросим в беде, — добродушно сказал он. — Кстати, и пиво осталось, и рыбка имеется…

Павел присел на ящик из-под канцтоваров.

— А я вот с молодыми людьми беседую, — уже как старому знакомому пояснил пилот, кивая на сидящих напротив парня и девушку. — Молодожены. Так на чем мы остановились-то? Ага, про дочку я рассказывал. Ну что ж, может, и скучно ей будет жить, зато тепло и спокойно. А вот послушайте, что я вам сейчас расскажу. Сразу после войны мой знакомый летчик служил за Уралом…

Павел грыз воблу и снова слушал историю о полковнике Строеве. «Всерьез человек взялся молодежь воспитывать, — с улыбкой подумал он. — Видать, не очень жалует своего благоразумного зятя».

— …Вот так оно все и было, — продолжал пилот. — Потом его хотели судить, но дело знаете как обернулось? Оно обернулось так, что жены тех офицеров, которые его судить должны были, устроили им форменный скандал. «Вы, — говорят, — солдафоны, вам истинного благородства не понять, его не судить надо, а пример с него брать. Он, — говорят, — последним рыцарем был». Ну и тому подобное. Одним словом, под давлением женской общественности смягчили ему наказание. Разжаловали, правда, списали в гражданскую авиацию. Стал он летать на «Аннушке». Но не тужил. Ведь настоящему летчику главное — в небе остаться.

«Это уже что-то новое», — подумал тогда Павел.

— А дальше? — спросила девушка, которой, видимо, тоже передалось настроение офицерских жен. — Дальше что с ним было?

— Потом он погиб… Геройски погиб. Случилась у него авария над морем, хотел было посадить самолет на берегу, а там в это время дети отдыхали. Увидел он это и свалил свою машину в море, чтобы детей не подавить… Понимаете теперь, что получается? Получается, я вам скажу, такая картина, что если человек на благородство в любви способен, пусть на рискованное благородство, так он и в главном деле, в главную, так сказать, минуту, тоже благородное геройство проявляет.

Он посмотрел на Павла. «Я правильно говорю? — прочитал Павел немой вопрос. — Я ведь ничего не придумал. Я только отдал им должное. Обоим. Отцу и сыну».

Павел кивнул головой. Все верно. Все правильно. Ты молодец, старый летун. Ты сам говорил, что право на легенду надо заработать. Так пусть же эта легенда переходит по наследству. Когда-то Веня хотел, чтобы в его честь сложили песню, хотел быть достойным того, чтобы остаться в памяти людей. Теперь каждый год в день его гибели на Зеленую косу, где стоит обелиск с пропеллером, приходит пионерский отряд имени Вениамина Строева.

17

Нина спала, свернувшись калачиком на его пиджаке; лицо у нее было по-детски спокойное, перепачканное золой, на лбу царапина, веки вздрагивали — должно быть, она видела сон, может быть, веселый, потому что губы ее тоже иногда вздрагивали, улыбались.

Где-то далеко закричала первая электричка. Немного погодя в деревне загорланили петухи; с реки потянуло свежестью. Возле берега плескалась рыба. «Самый клев», — подумал Павел. Машина, вся мокрая от росы, дремала, уткнувшись в кусты. Начинался рассвет.

Ничто никогда не заменит ему этого утра.

Нина тихо всхлипнула во сне. Павел дотронулся до ее плеча.

— Эй! — сказал он. — Засоня! Вставай пить чай.

— А я не сплю, — пробурчала она. — Я так… — Потом поднялась на локте, зажмурилась — солнце уже встало над лесом и светило ей прямо в глаза — и сказала: — Здравствуй! Нам уже пора ехать?

— Ага… Но сначала мы все-таки позавтракаем. Теперь не скоро придется вот так сидеть на берегу, свесив ноги к воде, есть картошку и слушать, как брешут собаки.

— Тогда давай уж здесь и пообедаем. — Нина рассмеялась. — Куда нам теперь спешить?

— Нам надо еще собрать чемоданы, — сказал Павел.

— Успеем… Много ли собирать?

Она протянула руки, обняла Павла за шею и поцеловала. Он боялся что-нибудь сказать, потому что уже говорил однажды «люблю», даже думал, что это так. А сейчас ему просто хотелось молчать и чувствовать эти прохладные губы, эти руки, сплетенные у него на шее.

— Нам надо успеть собрать чемоданы, — сказал Павел, — чтобы вовремя встретить Варга на мысе Кюэль.

— Да, — сказала Нина. — Надо торопиться, чтобы никто не сдал в утиль наш колокол на мысе Кюэль…

Дом Варга

1. Дорога на океан

1

Капитан Варг сидел в купе и смотрел в окно. Ничего интересного за окном не было: мокрые поля, перелески, одинокие деревни, тоже мокрые и потемневшие от непрерывных дождей; изредка мелькали пустые платформы, домики путевых обходчиков с непременной коровой или козой, пасущимися у железнодорожного полотна. Не на чем, как говорится, остановить взор. Впору задернуть занавески и заняться будничными дорожными делами, что-то есть, пить, обживая вагонную скуку, приготовившись к тому, что ехать придется через всю страну, до самого океана.

Соседи Варга так и сделали: посмотрели немного в окно, посетовали на неприглядность пейзажа и отправились в ресторан. Из соседнего купе пришли поинтересоваться, не играет ли капитан в преферанс. Варг покачал головой и снова прильнул к окну, пытаясь, разглядеть в ранних густых сумерках хоть что-то из далекого, начисто, казалось, забытого времени, когда он вот так же, не отрываясь, смотрел на убегавшее назад прошлое…

Варг ехал по железной дороге впервые за тридцать лет. Все эти годы он пробивал на своем буксире метровые льды, ездил на собаках, ходил пешком, летал много и часто, и все эти годы ему снился паровоз, клочья проносящегося мимо окон дыма, бесчисленные байкальские тоннели, — женщины на перронах с картошкой и огурцами; виделась ему великая Транссибирская магистраль, по которой неспешно, останавливаясь возле каждого куста, шел веселый, безалаберный поезд. Вагоны, собранные с бору по сосенке, скрипели от старости, теснота была ужасающей — ни протиснуться, ни протолкнуться; повсюду мешки, узлы, чемоданы, галдящие ребятишки, хмельные, еще не притершиеся к мирной жизни вчерашние солдаты, и над всем этим — густой, непродыхаемый дым: курили памятный всем филичовский табак и аммональной крепости махорку. Люди ехали всякие — кто на Дальний Восток, кто на Сахалин, кто — вроде него — неизвестно куда, лишь бы подальше.

С тех пор на поезде Варг не ездил. Не принято у северян тратить драгоценные отпускные дни на дорогу — как ни ругай «Аэрофлот», а дело все же верное: дома позавтракал, на ужин в Москву успел. Тишина, уют, спокойствие, Даже моторы и те шумят привычно, по-домашнему, вроде как холодильник на кухне. Не путешествие, а просто время, затраченное на дорогу. Ничего, кроме аэропорта в Красноярске, за долгие годы в памяти не осталось. Волгу пролетали — внизу облака, Енисей пролетали — на земле ночь; только из газет и знает, что Ангару перекрыли… Перемещение в пространстве! Нет уж, дудки, теперь он торопиться не будет. Доедет спокойно до Находки, а там, как было обговорено в письмах, сядет на некогда элегантный, белотрубый; а нынче хоть и подкрашенный по мере возможности, но уже старый-престарый «Балхаш». Саша Донцов, с которым вместе плавать начинали, даст ему теплую каюту, чтобы не простудился, «Балхаш», похоже, идет в последний рейс. И капитан Варг, похоже, последний раз выйдет в море. Больше уже вряд ли получится.

Одну отсрочку ему уже дали. Хотели было совсем списать старого капитана, посадить на капусту, на пенсию — он даже с лица осунулся, представив себе, как будет подходить каждый месяц к окошечку и получать причитающиеся ему рубли! — но передумали, однако, посылают капитаном порта, хотя, если честно признаться, это и есть то самое, чего он боялся: китель ему оставили, жалование ему оставили, вид на море ему оставили.

Только море у него забрали…

Варг вышел в коридор, закурил. Курить ему запретили. Многое ему теперь запретили, разве что дышать пока можно без разрешения.

— Нарушаете, товарищ, — сказал проводник, выглядывая из служебного купе. — Не положено.

— Как же быть? — растерялся Варг. — Я курящий.

— Бросать надо, — вздохнул проводник. Потом, оглядев Варга, снизошел, должно быть, к его сединам и кителю. — Заходите, я тоже курящий, будь оно неладно…

Они сели рядом. Проводник кивнул в окно.

— Что делается, а? Идет и идет, просто погибель, честное слово.

— А пусть себе идет, — сказал Варг. — Чего бояться? Весной добром помянем, влаги-то в земле больше будет.

— Это еще поглядим, а пока у меня вся картошка погнила.

— Какая картошка?

— Обыкновенная. На огороде.

— Какой, спрашиваю, сорт?

Проводник задумался.

— Вот этого не скажу. Какая есть, такую и сажаем.

— Ну и нечего на дожди кивать, — улыбнулся Варг. — По здешней почве нужно «эпикур» сажать. Еще лучше — белорусский гибрид Олсуфьева. Окучиваете глубоко?

— Как обычно.

— А все-таки?

— Ну… Вот так. — Проводник показал на вершок от стола.

— Еще бы не гнить! Вода же застаивается!

— Может, оно и правда… А вы что же, у себя на пароходе огород держите? — В голосе проводника прозвучали одновременно и заинтересованность и недоверие.

— Воспоминания детства, — сказал Варг, вставая. — Ну, спасибо вам большое!.

— Да не за что!.. Вообще-то, у нас в нерабочем тамбуре курят.

«Эко он меня поддел! — усмехнулся капитан. — Огород на пароходе! Поди ему объясни, что я, можно сказать, моряк поневоле. Виданное ли дело? Случайно люди становятся бухгалтерами, фармацевтами, да мало ли — подошло время, открыл дверь, что поближе, и вот — работа на всю жизнь. Сколько угодно таких судеб. Но чтобы человек случайно связал себя с морем — такого не бывает. Море — это!.. Тут обычно люди, знающие море по картинам Айвазовского или, в лучшем случае, по круизам, начинают говорить такие слова, что мурашки по коже от восхищения необузданной стихией, которую человек подчинил своей воле. Слушаешь — и хочется снять перед собой шляпу. Покоритель ураганов и тайфунов, бесстрашный капитан, обветренный, как скалы, обогнувший мыс Горн и, может быть, даже плававший в Бермудском треугольнике!»

Ах эти штормы, ураганы, тайфуны, кокосовые пальмы на коралловых островах, темнокожие красавицы и белоснежные бриги — нет, не волновали они его душу, не бередили воображение — он и слыхом обо всем этом не слыхивал, пока не очутился в один прекрасный день в диковинном средневековом замке, расположенном неподалеку от самой что ни на есть русской деревни Свиноедово, пока не одели его в тельняшку, не посадили загребным на шестивесельный ялик, пока не сказала ему Варя, девочка с тонкими косичками, что моряк — это красиво и мужественно…

Варг сидел у окна, за которым уже ничего не было видно, помешивал ложкой остывший чай, пахнувший веником, и в памяти возникали то обрывистые берега Чаики, где в пещерах собирались будущие Нельсоны и Ушаковы, то тихие, поросшие лопухами улочки маленького, мирного города, по которым с непривычным, пугающим грохотом шли танки…

Купе постепенно заполнялось людьми, которых он знал и помнил с детства, и теми, с кем жизнь свела позже, и Варг с грустью признался себе, что долго не вспоминал их, потому что надо было думать о других людях, о тех, что были рядом, — о них часто приходилось думать, такая у него работа.

Он понял, что настало время воспоминаний. Приборка души, как говорится. Может, как раз и вовремя. Долго будет стучать колесами поезд, до самого океана. Можно еще раз, взобравшись на высокий крутояр Черкизовки, оглядеться вокруг…

2

Сегодня уже вряд ли кто с уверенностью скажет — так оно было или не так, но в памяти Варга история Черкизовки навсегда связана с именем сумасбродного старика, сотворившего по широте души нелепый каменный замок, нависший, словно забытая кем-то декорация, над крохотным, в несколько улиц, городом Лидинском.

Рассказывали, что купец Черкизов был богат не только по здешним местам: он держал магазины в Москве и Петербурге, жил широко, хлебосольно, но ничем иным среди таких же богатых людей не выделялся, разве что без памяти любил единственную дочь, которую, будучи вдовцом, воспитывал без матери. По слабости здоровья она несколько лет прожила где-то в Европе, на целебных водах, а вернувшись домой, решила выйти замуж и прежде всего потребовала, чтобы отец выстроил ей замок.

Старик Черкизов не удивился. Он откопал где-то спившегося архитектора, который поселился в купеческом доме и жег керосин ночи напролет. Девица торопила его.

Она велела, чтобы все было, как положено, — и зубчатые стены, и подъемный мост, и уж, конечно, подземный ход, потому что без подземного хода замков не бывает.

Из-за границы были выписаны книги. Купеческая дочь усиленно изучала геральдику. Ей помогал в этом бывший трагик губернского театра, с которым она в скором времени сбежала, догадавшись, должно быть, что отец может выстроить ей замок, но актера в этот замок не пустит…

После бегства дочери старик Черкизов слегка тронулся умом. Он сам прочитал все выписанные книги, а затем спешно уехал в Германию, где его в скором времени определили в сумасшедший дом при попытке вытащить из музея бронзовую пушку. Там он через полгода и умер.

Замок между тем стал уже частью Лидинска, и когда дочка, вернувшись в город, объявила, что намерена продать его на слом — камень там был отменный — именитые граждане города откупили у нее замок и торжественно передали соседнему монастырю, влачившему жалкое существование.

Долгое время жизнь за каменными стенами текла неторопливо и размеренно, пока не подошла осень семнадцатого года…

Все дальнейшие события можно излагать уже вполне достоверно, что называется, из первых рук. Варг сам слышал рассказ детдомовского кучера Касьяна, служившего до этого в монастыре. Касьян, делая округлые глаза, представлял, как удивились тихие монахи, в какой ужас они пришли, когда брат Алексий, снискавший уважение своим трудолюбием и послушанием, надел на пояс деревянный маузер и вместе с рабочими железнодорожных мастерских стал наводить в городе революционный порядок.

— Чистое, я вам доложу, приключение, — говорил Касьян. — Павел Петрович Строганов — вот он сейчас, гляньте на него — интеллигентный человек, в пиджачной паре, а тогда — тельняшка на нем, бушлат, бомбы висят… Из тюрьмы сбежал — и в монастырь. Кто искать будет? Вот такой, понимаешь, оборот судьбы…

Дальнейший «оборот судьбы» был еще более неожиданным. После гражданской войны, когда о бравом моряке начали уже забывать, он вернулся в Лидинск с оравой малолетних бродяг, коих насобирал по чердакам и подвалам, и поселился с ними в опустевшем замке. Черкизовка стала сперва трудовой колонией, а затем ее перевели в ранг обыкновенного детского дома.

Варг попал в Черкизовку прямо из больницы, намаявшись перед этим по вокзалам и рынкам, где сшибал на пропитание, и Строганов стал для него олицетворением всего самого справедливого, доброго и надежного. Сейчас, уже с высоты своего возраста, Варг понимал, что о педагогических доктринах Строганов имел весьма общее представление, больше надеялся на свой здравый смысл и на крепкие ребячьи души.

Первое, что он по логике вещей сделал, — это построил всю жизнь в Черкизовке по твердому флотскому образцу. Утром «экипаж» выстраивался «на флаг», в полдень били «склянки», кухня превратилась в «камбуз», а спальни — в «кубрики». Было много веселой игры, и это было вовремя, очень нужно ребятам, не знавшим детства, но потом забава стала принимать черты серьезного увлечения, уважения, предпочтительности, если так можно выразиться, всему, что касается моря, особого отношения к морякам и морским традициям, к истории броненосца «Потемкин» и плаванию фрегата «Паллада».

Была в этой «морской республике», впрочем, и «оппозиция», которую возглавлял Варг. Она была тихой и не настырной, эта оппозиция, но заметно выпадала из общего ритма жизни.

Отец Варга был агрономом. Сколько Варг себя помнил, он всегда вместе с отцом что-то выращивал, копался в земле, имел дома несколько своих грядок, кусты смородины, и в Черкизовке его сельскохозяйственные наклонности сразу же нашли себе применение. Варг целыми днями возился с больными деревьями, перевязывал: ветви, рыхлил землю под яблонями, а в огороде у него росли устрашающего вида арбузы.

Понятно поэтому, что его земледельческая душа была закрыта для жестоких штормов, бушевавших совсем рядом, — в нее не проникали ни бризы, ни муссоны, ни отзвуки морских сражений. Парень он был тихий, даже замкнутый, много читал, когда не возился в саду или огороде, читал серьезные, взрослые книги.

Сергей Кружилин появился в Черкизовке не как другие — только бы чем наготу прикрыть; на нем была кожаная куртка, из-под которой выглядывала тельняшка; широченные брюки с флотским ремнем, а на руке синела настоящая морская наколка. В первый же день он лихо взобрался по вантам на самодельную мачту, что представляло серьезное испытание даже для тренированных детдомовских ребят, и тем самым утвердил себя как человек, заранее предназначенный флотской службе. Авторитет его в дальнейшем был непререкаем.

Однажды, слоняясь по двору, он остановился возле Варга, который просеивал семена моркови.

— Ну, дела, — сказал он, присвистнув. — Чует мое сердце, что из тебя бы вышел настоящий кулак. Хозяин… Как твоя фамилия, чтобы знать на будущее?

— Моя фамилия Варг, — сказал Александр.

— Варг? Хм… Скажи на милость — Варг! Это звучит, честное слово! Я бы с такой фамилией смело пошел против самого Билли Бонса.

— А кто такой Билли Бонс? — простодушно спросил Варг.

— Горе ты мое горькое, — чуть ли не простонал Кружилин, сраженный дремучим невежеством Варга. — Констатирую: ты не читал «Остров сокровищ». Как же ты собираешься жить дальше?

Вопрос был по существу. Все мужское население Черкизовки твердо и неукоснительно знало, как жить дальше, и проблема была лишь в том, смогут ли морские училища страны принять сразу такую ораву. Но если человек не читал Стивенсона и Жюля Верна, не слышал о знаменитом капитане Френсисе Дрейке, не отличает корсаров и флибустьеров от простых пиратов — такой человек, без сомнения, вряд ли станет украшением отечественного флота.

Однако у Варга было на этот счет свое мнение. Он, как уже говорилось, читал взрослые книги и потому отличался рассудительностью.

— Как я собираюсь жить? — переспросил он. — Объясню. Судя по тебе, моряки обладают хорошим аппетитом, даже очень смелые. Кто-то должен их кормить. Вот я этим и займусь, пока вы будете открывать новые земли.

— Весьма целесообразно, — сказал пораженный Кружилин. — Мне такое решение вопроса как-то не приходило в голову…

Постепенно все привыкли к тому, что Варгу, конечно, прямая дорога в сельскохозяйственный институт, тем более что он был однажды премирован на смотрах юннатов и даже — поговаривали — намечен кандидатом в Москву, на Всесоюзную выставку. Все было продумано, упустили из виду лишь влияние коллектива. А коллектив влиял каждодневно и ежечасно. Летом на городской водной станции устраивались гребные гонки — это была не просто демонстрация спортивных достижений ребят из Черкизовки, — это был настоящий морской праздник в сухопутном городе, откуда до ближайшего моря на самолете не долетишь. И городские парни никли перед строем будущих адмиралов, которые шли по улицам четким флотским шагом, но уже слегка вразвалку, словно привыкая после моря к твердой земле…

Красиво было на них смотреть.

Варя однажды сказала: «Я на форму не очень обращаю внимание, но все-таки… Особенно — кортик…» И самые красивые девочки города танцевали только с моряками. С будущими моряками, разумеется. На Варга влияли со всех сторон. И, кроме всего прочего, ему трудно было представить, что после школы он расстанется с друзьями, с этой ставшей уже привычной жизнью, с капитаном Немо и отважными флибустьерами. И, зная в глубине души, что никакой он не моряк и призвания у него к этому нет ни на грош, он решил, что будет как все. А там разберемся. Времени-то впереди уйма.

…Павел Петрович Строганов жил в небольшой, чисто побеленной комнате, бывшей келье. Обстановка была казенной — железная кровать, стол, тумбочка, голые стены, хотя можно было ожидать, что он постарается устроить себе жилье наподобие корабельного — в Черкизовке такой антураж поощрялся. Но Строганов давно уже не походил на того увешанного оружием «братишку» с пулеметными лентами поперек груди, чей портрет висел в краеведческом музее — ходил, слегка приволакивая ногу, носил очки; темный костюм на нем всегда был наглухо застегнут. Варг, помнится, даже удивился, застав как-то Строганова в тельняшке — тот, засучив брюки, мыл пол в своей келье, привычно, с неожиданной легкостью орудуя шваброй, и тогда Варг, может быть, впервые подумал: что же заставило этого человека, еще не старого, полного сил, так круто изменить судьбу. При всей своей рассудительности он уже догадывался, что просто так, за здорово живешь, черноморский моряк не променяет корабельную палубу на обременительные детдомовские заботы.

Много позже, вернувшись в Лидинск после окончания мореходки, Варг спросил об этом Строганова. Они сидели на лавке возле ворот Черкизовки. Внизу, в излучине реки, махала крыльями сенокосилка, курился над полями парной воздух. Мирно и тихо было вокруг, как на рисунке в учебнике географии: вид на пересеченную местность с высокого холма. И Варг, задав этот вопрос, тут же подумал, что поступил, должно быть, глупо и нетактично, потому что на виду этих полей, этого жаркого марева не стоит напоминать человеку о море, о том, чего нет и уже не будет.

— Тебе как ответить — коротко или подробно? — спросил Строганов.

— Как хотите…

— Тогда отвечу коротко. Капитан всегда остается на корабле. Принимает на себя все тяготы, все беды. А большей беды, чем бездомные дети, я не знаю. Я сказал себе — мой корабль здесь. Понимаешь? У каждого рано или поздно бывает такой корабль. По крайней мере, должен быть…

Сразу после войны, демобилизовавшись, Варг приехал в Лидинск. Город встретил его настороженной тишиной, очередями за мылом и солью, и Варг, еще не остывший от свирепого отчаяния торпедных дивизионов, как-то сразу понял, что не жить ему больше в этом городе.

Черкизовка стояла с заколоченными окнами — детский дом еще не вернулся из эвакуации. В комнате Строганова жил Касьян — в должности сторожа. Они долго ходили по гулким, пустым коридорам, потом Касьян привел его в небольшой светлый зал, бывший когда-то кают-компанией. Вдоль стен в траурных рамках висели фотографии ребят, не вернувшихся с войны. Фотографий было много. Перед ними на столе тусклым огоньком светилась лампада.

— В кладовке нашел, — сказал Касьян. — Должно, от старых хозяев еще. Вот и засветил. Вечная им память…

Фотография Вари была вырезана из общего снимка, сделанного в день их свадьбы. Варя была в подвенечном платье, щурилась от солнца, скосив глаза на Варга, от которого на снимке остался лишь обшлаг кителя.

Варг отвернулся. Он не хотел видеть Варю в траурной рамке.

— Кружилин тут ненадолго был, — сказал Касьян. — Собрали мы с ним что нашлось в канцелярии да и повесили. Пусть о ребятах память будет.

— А где он сейчас? — спросил Варг.

— Кто его знает… Но обещал вернуться. Он ведь тут партизанил. Не слыхал? Чистое, доложу тебе, приключение. В морской пехоте был, окружили вроде его, попал в партизаны. Надо же случиться — можно сказать, возле самого дома, у Черкизовки. Немцы, говорят, за ним специально охотились.

— Я, пожалуй, уеду, — сказал Варг.

— Твое дело такое… Может, с собой возьмешь? — Касьян кивнул на фотографию Вари.

Варг покачал головой.

— Ну и правильно. Она тут вроде как дома. А тебе теперь все сызнова начинать…

На другой день Варг пошел на вокзал, долго стоял перед расписанием поездов. Какая же страна большая! А ехать некуда.

В станционном буфете познакомился с охотником-промысловиком Николаем Малковым, возвращавшимся на Север после армий.

— Поедем со мной, — сказал Малков. — Чего тебе тут околачиваться? Тут и моря-то настоящего нет.

— Поедем, — согласился Варг.

3

Тогда они с Колей Малковым по очереди спали на верхней полке, бегали на станциях за кипятком, радовались, если удавалось сменять прихваченные из дому зажигалку или катушку ниток на миску творогу и десяток картофелин.

Теперь Варг сидит в мягком вагоне, видит свое отражение в зеркалах, пьет чай из тонкого стакана с подстаканником и только в одном нарушает установившийся дорожный быт: не может, хоть тут что, носить пижаму. В пижаме он чувствует себя больным.

Варг пил чай в компании проводника, сменившегося с дежурства. Разговор шел большей частью о некоторых странностях жизни, а также о том, что настоящие знатоки чая постепенно переводятся.

— У вас, я знаю, деготь пьют, — говорил проводник. — Мне рассказывали. Сало еще туда ложат. Соль сыплют.

— Это в Киргизии так пьют.

— А может, и в Киргизии. Много всяких обычаев. Ты мне вот что скажи: ты по свету поездил, на самый край забрался, скажи, чего люди ищут? Я на этой линии тридцать лет, каждую шпалу знаю. Объясни мне, как я могу в чужом месте своим сделаться? Я никак не могу. А ты, выходит, смог?

— Кто его знает, — сказал Варг. — Трудный ты мне вопрос задаешь, на него сразу и не ответишь.

— А ты не сразу, время-то есть… Ты вот сам посуди. Люди издавна говорят: «Рыба ищет, где глубже…» Это я понимаю. И человек ищет, где лучше. Только у рыбы — где корм есть, там и хата, а человек — как дерево, он с корнями должен быть.

— Дерево пересадить можно.

— А не всякое. Ты мне привези персик какой-нибудь, абрикос — что с ним будет? Ну?

— Что — ну? — разозлился Варг. — Рыба, персик! Все ты перепутал. Человек не персик, он сам себе место выбирает.

— Так я не спорю. Я с тобой рассуждаю… Оклады там у вас хорошие.

— Оклады у нас ничего.

— Я знаю… Которые в отпуску, они из вагона-ресторана не вылезают. Щедро, видать, вас Север-то одаривает. Ну, пойду пока, надо сменщику помочь, парень у меня молодой.

«Ах ты старик говорун, — подумал Варг. — Видал, какие вопросы задает. Как бы сам ответил, доведись ему в молодости прикоснуться к другой жизни, к другой земле, пристать к другому берегу. Потом, когда ты постоишь на этом берегу, вобьешь первый кол, поставишь хату, тогда станет тебе ясно, что никакой он не чужой берег, а земля тоже своя, только немного подальше от других…

Вот так-то, старина. Ты говоришь: «Север вас одаривает…» Это было. Север встретил его щедро, даже расточительно, все выложил, что имел, все показал в первые же дни, чтобы потом, дескать, не обижался: были штормы, торосы, сполохи в полнеба, белые медведи целыми семьями, и героические песни под гитару, и костер на снегу… Все было. Полный комплект. Без обману.

Только прав он был, должно быть, когда думал, что осталось в нем что-то от крестьянина: работать, гнуться, потеть, радоваться своему хорошо исполненному делу, но чтобы все это без громких слов и аханий. Он не любил юг за его беззастенчивую пышность, и потому на Севере как-то очень быстро понял, что весь этот северный антураж не столько существует, сколько придуман теми, кому он нужен для полноты жизни.

Работать надо, вкалывать: буксир водить, сейнер, рыбу ловить. Чтобы пробоины не было, чтобы винт не обрубило во льдах — вот так надо это делать, а потом можно и гусей пострелять.

Его не умиляли ни первые проталины в тундре, ни цветы, проклюнувшиеся из-под снега, ни журавлиное курлыканье, ни многое другое, что почему-то умиляло его товарищей. Он просто принял это, как принял в детстве пыльные проселки, холодную тишину омутов, синий лес на краю неба.

И сейчас ему кажется, что именно поэтому — потому что не глядел вокруг глазами пришлого человека — так быстро стал он своим на чужом берегу.

У многих, он знал, было по-другому. Ну что ж… Может, какая-то странность души у него.

На три года тогда соблазнил его Коля Малков, а обернулись они половиной жизни. Были в ней приливы, отливы, выбрасывало на берег, швыряло иногда на камни. По-всякому, в общем, было, как и положено.

Когда наступал отлив, его первое время неудержимо тянуло домой. Слово «домой» он не произносил даже про себя, потому что дома у него не было, но понятие это вмещало в себя сразу очень многое: хотелось в детство, на черкизовские огороды, к теплой земле, из которой пробивается какой-нибудь овощ. Хотелось в юность, чтобы еще раз увидеть глаза Вари, которые он сейчас уже просто не помнит; хотелось к ребятам из торпедного дивизиона. Он не понимал тогда, что от всего этого его отделяет не расстояние, а время, не знал еще, что на Севере бывают такие смещения…

Когда появилась Надя, смысл жизни на ближайшее время определился четко: ребенку нужны витамины, забота, внимание, желательно — корова. Желательно — теплая земля в саду, чтобы бегать босиком. Одним словом, если пару сезонов хорошо поработать, все останутся довольны. Он обеспечит колхозы тюленьим мясом — шхуна у него дай бог каждому, — получит солидные деньги, купит дом под Астраханью, и на этом все. Будет водить теплоходы по Волге. Или баржи с арбузами. Очень приличное занятие.

Только росла пока Надя без витаминов и без коровы, уплетала тюлений жир, а капитан Варг тем временем по-прежнему бил лахтаков, обкладывал лед, возил уголь на полярные станции. Все как-то руки не доходили до Астрахани.

Потом подошло Наде идти в школу, и он решился. Подал заявление, стал оформлять всякие бумаги, а приятель, родом из Астрахани, уже и дом подыскал. Вышла, однако, заминка. Приехал к нему зверовод Вутыльхин, привез оленьих языков, сказал, что люди считают его эгоистом, потому что лето началось, а капитана не будет, песцы на ферме передохнут. Он, конечно, знает, что другой капитан есть, только он еще молодой, пусть поучится, а когда научится, тогда может старый капитан ехать, если ему здесь плохо… Вот уже и пятый класс закончила Надя. Отличница по всем предметам, похвальную грамоту дали. Учителя довольны, говорят, способности у нее. Надо бы ей в специализированную школу, преподавателей хороших. И вообще… Время-то идет.

— Уеду я к зиме, — сказал он как-то своему приятелю Эттугье. — Возьму вот и уеду.

— Нет, — сказал Эттугье. — Не уедешь. Как же ты уедешь, когда нам в ту весну поселок перевозить надо. Ты что? Фарватер там никто не знает.

И он тоже подумал: «Что это я? Поселок и вправду перевозить надо, а фарватер никто не знает…»

Оглянулся Варг и увидел, что судьба крепко ведет его по намеченному курсу: сам того не желая, под давлением коллектива — как сказал однажды Сергей, — стал он моряком, долго недоумевал — как это у него получилось и зачем; потом, по старой своей привычке делать все хорошо, стал хорошим капитаном. И вот уже всерьез все умеет, все знает, любит — а может, привык, не важно — и, как последний штрих в отделке его под морского волка, появился у него ревматизм, который надо, конечно, лечить на юге и который он не лечит.

Потом уже шли годы, и он знал, что это и есть его жизнь. Берег океана. Рейсы. Лес, уголь, случайные грузы. Каботажник, зверобой, капитан ледового буксира… Да, наверное, у него всю жизнь не хватало честолюбия. Друзья давно океаны бороздят, по южным морям ходят, в чинах больших. Сергей Кружилин сейчас, должно быть, капитан-наставник. Ну да Сергей — особая статья. Неистовый моряк. Если по справедливости — большая судьба ему уготована. Строганов, помнится, так и сказал на выпускном вечере: «Верю, что все вы не посрамите чести нашего экипажа, а в тебя, Сергей, верю трижды». Может, не очень педагогично поступил он, выделив Кружилина перед строем, но да ведь правду сказал, куда денешься.

Вскоре, однако, узнал он о Сергее нечто неожиданное.

Как-то перед праздниками Варг менял у себя в комнате обои. Сперва для прочности решил оклеить стены газетами. Газет понадобилось много, пришлось одалживать у соседей, да еще в библиотеке ему целую кипу дали.

Оклеил он стену, сел на табуретку передохнуть, стал заголовки читать, фотографии рассматривать — так, глядишь, и познакомишься с некоторыми событиями, а то ведь пока в рейсе — не до газет.

Кружилина на фотографии он не узнал. Мелькнуло вроде бы что-то знакомое, но Варг скользнул глазами по лицу ничем не примечательного гражданина в соломенной шляпе и принялся читать заметку о вездеходах на воздушной подушке. Дочитал до самого интересного и вдруг понял, что дядя в шляпе — это Сергей.

«Чуть было тебя не заклеил», — как-то отрешенно подумал Варг. Он расправил газету, надел очки. Сперва ничего не понял. Председателю колхоза «Партизан» Кружилину присвоено звание Героя Социалистического Труда. Фантастика какая-то. Рассказывали биографию. Детский дом, морское училище, флот, война. Все верно. Морская пехота, окружение. Партизанский отряд. Об этом Варг тоже знал. А дальше?

Дальше судьба Кружилина сделала, как говорил Касьян, крутой оборот. Партизанский отряд, которым он командовал, почти целиком состоял из жителей сожженной немцами деревни Свиноедово — той самой, что лежала в широкой пойме напротив Черкизовки. Два года воевал Кружилин вместе с людьми, у которых в тылу ничего, кроме обугленных головешек, не было; два года, в перерывах между боями, слушал тяжелые, трудные разговоры о том, что долго еще после войны придется лечить покалеченную землю, да и залечишь ли — по всей стране, считай, калеки да старики да малые дети, а кого пощадила война, тому заводы поднимать, железные дороги, когда еще руки до земли дойдут.

Демобилизовавшись, Сергей Кружилин пришел в райком партии, попросил назначить его председателем колхоза в Свиноедово. На него посмотрели как на чумного. Что-то в председатели мало кто просился, чтобы не сказать — не просился никто. Знает ли товарищ, что в колхозе, о котором идет речь, нет ни одного дома, ни одной лошади, ни одного центнера посевного зерна. Собственно говоря, колхоза тоже нет.

«Колхоз есть, — сказал Кружилин. — Я всех поименно знаю».

«У нас председателей не назначают, а выбирают», — на всякий случай заметил секретарь райкома, уже понимая, что Кружилина упускать не следует.

«Считайте, что меня уже выбрали», — успокоил Сергей.

Варг оторвался от газеты. «Как же так? Сергей из всего сельского хозяйства достоверно знал только то, что им занимаются в деревне. На что он рассчитывал? Неужели просто необдуманный порыв, жест? Сергей жесты любил, но чтобы до такой степени — нет, — тут Варг и думать не хотел, Кружилин на такое неспособен. — Так что же? Отчаяние? Желание разделить судьбу тех, с кем делил военное лихо? Тьфу ты! — слова лезут дурацкие. — При чем здесь отчаяние? Не подходит это слово Кружилину. Никак не подходит…»

У Варга даже сердце защемило. Как же надо было впитать в себя чужую боль, чтобы она стала твоей болью, как надо было утвердиться в правоте того, что делаешь, чтобы зачеркнуть все, чем жил, и начать жить заново!

Вспомнился Строганов: «Капитаны остаются на корабле…» Значит, и вправду подходит срок, когда человек делает выбор, совершает свой главный поступок — один на всю жизнь?

Теперь в колхоз «Партизан» делегации из-за рубежа приезжают, смотрят во все глаза, вопросы задают, и приставленные к этому люди с удовольствием показывают сохранившуюся где-то на околице землянку — тут, дескать, было первое правление колхоза, потом ведут гостей на скотные дворы, оборудованные по последнему слову техники, называют фантастические цифры надоев и урожаев, и гости, особенно те, что уже знакомы с прошлым погорелой деревни, ахают, разводят руками. «Это же настоящее чудо!» И некому там, посреди всего этого великолепия, рассказать, как в последний мирный день, в последнюю субботу перед войной, Сергей, только что выпущенный из училища с отличием, сказал: «Сашка, я до сих пор не верю — это же чудо! С голоду мы подыхали — не подохли, через все, прорвались, и вот я, мазурик, шпана подзаборная — штурман дальнего плавания! Даль-не-го! Весь мир на ладони! Ты-то хоть сознаешь это, сухопутная твоя душа?»

«Выходит, Сережа, променял ты Гавайские острова на деревню Свиноедово, шевроны променял на синие нарукавники, вахтенный журнал — на годовой отчет; выходит — один только шаг сделал, и стал твоим капитанским мостиком, высокий Черкизовский крутояр, откуда, должно быть, видится тебе по вечерам твой корабль — надстройки, мачты, грузовые стрелы, и силосные башни, и молокозавод, и оранжереи, и сигнальные огни на реях: вспыхивает неоном реклама на сельском клубе, и тогда, может быть, думаешь ты о том, что и Сашка Варг то же самое видит на своем корабле…»

— Александр Касимович, а где же тоннели? Вы говорили — им тут числа нет.

В дверях стояли соседи по купе, молодожены Вика и Володя, молодые специалисты, ехавшие к месту работы. Варг некоторое время смотрел на них, все еще не вернувшись к действительности.

— А что, уже Байкал?

— Как раз проезжаем.

— Отстал я от жизни, ребята. Отвели дорогу, нет больше тоннелей.

— А жаль, — сказал Володя. — Все-таки была достопримечательность.

— Ой, ну ты просто несознательный человек! — загорячилась Вика. — Рассуждаешь, как обыватель. Отвели, потому что так удобнее для народного хозяйства. Правильно, Александр Касимович?

— Наверное, — кивнул Варг. — Между прочим, здесь раньше омуля продавали. Хочешь — горячего, хочешь — холодного.

— А это что? — спросила Вика.

— Рыба такая. Очень вкусная.

— Проблемой Байкала нужно заниматься комплексно, — сказала Вика и посмотрела на мужа. — Я правильно говорю?

— Замусорили тебе голову, — огрызнулся Володя. — При чем тут — комплексно?

— Это не голову мне замусорили, это Байкал замусорили — жемчужину нашей Сибири!

— Это ты, что ли, сибирячка? Опухнешь с тобой, ей-богу! Научили всякие слова говорить, вот и шпарит без передыху.

«Сейчас они вдрызг переругаются, потом пойдут в тамбур целоваться, — подумал Варг. — Я бы, например, на его месте так и сделал».

Володя словно подслушал Варга. Он взял жену за руку и увел в коридор.

«А я прилягу, — решил Варг. — Мне врачи велели…»

4

Прилечь ему не удалось. Пришел проводник, положил на стол золотистую рыбину.

— Я тебе омуля принес, — сказал он. — По знакомству разжился, у меня тут свояк дежурным на станции.

— Спасибо, — обрадовался Варг. — Вот уважил так уважил. А ты чего такой хмурый?

— Да я не хмурый… Соседи вон твои прямо в коридоре целуются. Ни стыда у них, ни совести. Старику и то неловко смотреть.

— Тебе потому и неловко, что ты старик, — улыбнулся Варг. — Забыл небось, как сам за девками ухлестывал, теперь вот и ворчишь.

— Все одно приличия надо соблюдать. Ты вот — капитан, дисциплину понимаешь, ты бы на улицах и в молодости обниматься да целоваться бы не стал.

— На улицах бы не стал, а в подъездах… Приходилось. Что делать, если приткнуться некуда?

«…В подъездах мы, помнится, с Варей все вечера простаивали, пока Строганов нам комнату не выделил. Свадьбу нам закатил по первому разряду — первая свадьба была в Черкизовке, событие — на весь город. Духовой оркестр, шампанское. Варя в три ручья ревела — от радости и с перепугу: она к тому времени была уже воспитательницей, стыдилась, дурочка, что ребятишки кругом, все на нее смотрят, какой после этого авторитет?..»

— Ты вроде бы холостой? — спросил проводник.

— Холостой.

— Что ж, так оно удобней. Морякам свобода нужна, я понимаю. А женщины — что ж… За границей, говорят, с этим делом просто. Бывал за границей?

— Приходилось.

— Ну?

— Было у меня там приключение.

— И как? Обошлось?

— Обошлось.

«…Не обошлось бы, не сидеть бы мне здесь, чаи распивать. Потопили меня фашисты возле Констанцы. Саданули так, что небо пополам, одни пятна разноцветные от катера на воде остались. Вот и вся моя заграница, больше нигде побывать не пришлось. Да и не тянуло особенно. Еще до войны, помнится… Варя, бывало, когда мы, уже почти выпускники, бравые и полные надежд, собирались по вечерам и строили планы, всякий раз дергала меня за рукав и говорила, что она еще ни разу из Лидинска не уезжала, ей в Москву хочется, в Ленинград, на Кавказ, еще куда-нибудь, а за границу можно потом уже поехать, под старость, когда свою страну хоть немного посмотрим».

Очень ей в Москву хотелось.

Так хотелось, что бросай все и вези ее в Москву, и бросил бы, повез, но то одно, то другое, все что-то мешало, потом, уже в сорок первом, как раз перед Майскими праздниками, когда Варг приехал на каникулы, она сказала, что теперь-то ему не отвертеться, грех не свозить в Москву жену и будущего ребенка.

Он сперва немного оторопел от неожиданности, потому что как-то забыл за делами, что если люди женятся, то у них рано или поздно рождаются дети, потом ему стало немного не по себе, как это, наверное, и положено, если ты в двадцать два года становишься отцом, потом он стал очень бурно радоваться этому известию, что тоже, видимо, естественно, и в этот же вечер они с Варей уехали в Москву.

Вот уже сколько лет прошло с тех пор, а ему иногда и сейчас снится все один и тот же сон, один и тот же, только, может быть, подробности меняются, вроде того, что один раз он видит ее в белой соломенной шляпе, которую они вместе покупали на ярмарке, другой раз приснится в матроске с большим синим якорем: тогда девчата любили ходить в матросках.

Ему снится, что они идут по Красной площади. Парад уже прошел, и демонстрация тоже давно кончилась, но они из всей Москвы только и знали эту площадь, видели ее в кино, на фотографиях, помнили все до мелочей, словно уже бывали здесь не раз, и, наверное, поэтому, под вечер, когда стало смеркаться и повсюду вспыхнули огни, они захотели еще раз прийти сюда. И вот они идут. Идут мимо Исторического музея, где на высоком каменном крыльце сидят голуби, и Варя останавливается, чтобы раскрошить им булку, как вдруг налетел ветер, очень сильный ветер, он сорвал с головы Вари косынку; Варя пыталась бежать за ней, но Варг взял ее за руку и сказал, что черт с ней, с косынкой, ей теперь нельзя быстро бегать, она ведь не одна.

И тут вдруг хлынул дождь! Какой это был теплый, крупный, скорый майский дождь! Он прямо обрушился на них с неба, но вместо того чтобы бежать, укрыться, они продолжали стоять, и Варя, обернувшись, прямо здесь, на площади, при всех — чего бы раньше никогда не сделала! — положила ему руки на плечи и стала целовать его мокрыми от дождя и почему-то солеными губами, и он тоже обнял ее, почувствовал, как дрожат ее губы и плечи, и вся она, прильнувшая к нему, вдруг стала в эту минуту не просто Варей, женой, другом, девочкой из детдома, которую он знал уже тысячу лет и к которой привык, а женщиной, его женщиной — первой, единственной, последней, — женщиной, которую он, оказывается, любит так, как и не надеялся, не думал никогда полюбить.

Ему не казалось все это неуместным, хотя оба они были всегда сдержанными, как того требовали спартанские обычаи Черкизовки, — нет, напротив, теперь ему казалось, что вот так и должно быть, только так, и он не мог представить себе, что всего минуту назад могло быть иначе.

Она отстранилась от него, уперлась ему руками в грудь, и ее глаза, ставшие вдруг необыкновенно большими и темными, он тоже увидел в первый раз.

— Я знаю, — сказала она. — Теперь мне надо беречь себя. Я буду беречь себя…

Как она была хороша в эту минуту!

И еще он отчетливо видит во сне, что потом, когда они вернулись в номер, он стоял на балконе, слушал, как плещется в ванне вода, и, не стыдясь себе в этом признаться, ждал ее, как ждал в первый раз — нет! — совсем по-другому ждал ее, и когда она вышла, он даже зажмурился от незнакомой, причиняющей боль нежности…

И тут он всякий раз просыпается или, может быть, заставляет себя просыпаться, потому что если смотреть дальше, то однажды можно досмотреть все до конца.

…Они приехали с Кружилиным в Лидинск, уставшие от беготни, от забот большого города. Целыми днями валялись на пляже. Варя носила им туда еду и пиво, а вечерами они, наловив тощих карасей, жгли костер, хлебали малопитательную уху и вовсю наслаждались жизнью.

Так продолжалось недолго, потому что однажды его прямо с берега увезли в больницу с острым приступом аппендицита.

Через несколько дней началась война.

Больше месяца пролежал Варг в больнице: у него оказалось воспаление брюшины, а когда выписался, фронт был уже недалеко от Лидинска. Город эвакуировали. И в первую очередь, конечно, Черкизовку.

В военкомате Варгу дали предписание. Ему надо было в Одессу, но железную дорогу немцы уже перерезали. Предстояло добираться до соседней железнодорожной ветки, это в ста километрах от города. Тем же путем, на грузовиках, отправлялся в эвакуацию и детский дом.

…Они всю ночь просидели в саду. Варя крепко держала его за руку и говорила — казалось, она хотела наговориться за долгие месяцы прошлых разлук и неизвестно на сколько времени вперед. Она рассказывала обо всем, что делалось сейчас в Черкизовке, о ребятах, которые называют ее Варвара Петровна; она была полна своей новой работой, новой, взрослой жизнью; потом, перебивая себя, говорила, что ей, конечно, страшно ехать так далеко, но ведь это ненадолго, немцев скоро разобьют, а к осени у них уже будет дочка.

— Мы назовем ее Надей. Обязательно Надей, хорошо? Так звали мою маму. Или — тебе не нравится?

— Мне очень нравится, — соглашался Варг. — Но вдруг у нас будет сын?

— Тогда мы придумаем, как его назвать. Только я уверена, что будет девочка… Господи, как я ее буду наряжать! Как куклу. Все будет очень хорошо, Саша, все будет просто замечательно!

Варг так и не понял тогда, потом тоже не понял, вправду ли она была спокойна и верила, что все это скоро кончится, или в ней уже пробудилась женщина, жена и мать, которая обязана быть спокойной в такие минуты.

А утром они отправились в путь. Дорога была недальней, и только у переправы пришлось задержаться. Старый паром, давно отслуживший все сроки, жалобно покрякивал, когда на него въезжала машина, и, едва не черпая воду, кое-как отваливал от берега.

Машин возле парома собралось уже порядочно, но грузовик с ребятами галдел столь оглушительно, что шофер, первым стоявший на очереди, сказал:

— Давайте вперед, а то они у вас криком изойдут.

Варг, ехавший в армейском «газике», пристроился в конце колонны. Варя подбежала к нему, они обнялись.

— Мы будем ждать тебя живым и здоровым, — сказала она. — Не подведи нас. Слышишь?

Потом она забралась в кузов, паром осел, покачался, скрипнул ржавым тросом в отчалил.

— Жена? — спросил ехавший с ним офицер.

Варг кивнул головой.

— Ну, доброго им пути… А нам тут с тобой загорать, К вечеру дай бог управиться.

Паром был уже на середине реки, Варг видел, как Варя кого-то там успокаивает и усаживает, пробираясь от борта к борту. Она, должно быть, старается не смотреть на воду, ее всегда укачивает, даже если совсем тихо.

— Ну вот, — сказал офицер, глянув в небо. — Наконец-то… Спохватились. Лучше поздно, чем никогда.

— Ты о чем?

— Да вон, видишь, ястребки пожаловали. Прикроют на всякий случай.

— Далеко, — сказал Варг. — Напрасно беспокоятся.

— Береженого и бог бережет.

— Что-то мне эти ястребки не нравятся, — проговорил стоявший рядом шофер. — Что-то они не такие…

— Воздух! — вдруг донеслось из головы колонны. — Воздух! По машинам!

«Чепуха какая», — подумал Варг, но тут же увидел, как самолеты, припадая на крыло, стали пикировать на переправу. Взревели машины, стараясь развернуться на этом тесном пятачке. Шум моторов сперва, казалось, заглушал негромкий, отрывистый стук, доносившийся с неба, но уже через минуту все вокруг потонуло в грохоте. Варг, еще не до конца представивший себе, что сейчас происходит, пытался протиснуться к берегу сквозь сбившиеся в беспорядке машины.

— Ложись! — закричал офицер и силком ткнул его в кювет. Позади взорвалась машина. Варг почувствовал, как его приподняло и стало куда-то медленно относить…

Потом он все-таки выбрался из-под обломков грузовика и увидел, что самолетов больше нет. Очень тихо стало на переправе, и только чуть потрескивало сухое дерево пылавшего на середине реки парома.

Он стоял и смотрел, как медленно сползал в воду черный остов машины, как покачивались рядом белые детские панамы…

Тридцать лет прошло с тех пор, но он и сегодня слышит ту жуткую тишину, что стояла на переправе; видит пологий, песчаный берег, залитый солнцем; кургузые ветлы, подступившие к самой воде; неторопливо плывущий по реке погребальный костер, в котором исчез тогда для него весь мир. И он чувствовал не страдание, а невозможность понять, как это могло случиться, если земля даже не вздрогнула.

Воспоминания сейчас уже не причиняли боли, потому что все, что могло болеть, было выжжено в то утро.

Пожалуй, только один раз он позволил себе воскресить в памяти весь ужас тех минут. Это было у мыса Кюэль, где в бревенчатом домике погибших охотников он нашел крошечный кричащий сверток. Он не думал тогда, не знал еще, что эта девочка станет его дочерью, но хорошо помнит, что, взяв ее на руки, услышал сухой пулеметный стук, и ему вдруг захотелось закричать на всю тундру — так отчетливо, до галлюцинации, представил себе он смерть Вари.

«Мы ждем тебя живым и здоровым, — сказала она тогда. — Смотри, не подведи нас».

«Я не подвел тебя, Варя. Всю жизнь старался не подвести. Всю долгую жизнь… И в тот страшный день, когда погиб Веня, ты тоже была рядом с нами. Со мной и с Надей…»

5

Когда появилась Надя, Коля Малков сказал:

— Теперь ты человек семейный, тебе надо строить дом. Это — перво-наперво. Чтобы корень был.

В то веселое и лихое время главным строительным материалом были ящики из-под оборудования — огромные деревянные контейнеры. Была даже целая улица, которая так и называлась — Контейнерная. Но Варг решил строить себе серьезное и надежное жилье, с видом на будущее. И главное — с видом на море. Он выбрал для этого ровную каменистую площадку на крутом уступе берега. Место было неудобное, потому что приходилось карабкаться туда по узкой тропе, зато его дом будет виден далеко с моря.

Он поставил сперва деревянный сруб, но не успел подвести его под крышу, как дом сгорел. Малков, приехавший разделить с ним горе, сказал, что надо строить из камня, благо его здесь завались.

Они стали строить из камня и очень скоро поняли, что работы им хватит лет на двадцать. Тогда Малков пригласил понимающего человека. Человек привез откуда-то двадцать мешков цемента. Они сделали деревянный каркас, залили его бетоном, потом каркас отодрали, и Варг получил во владение безобразную серую коробку с дырками для дверей и окон.

— Это же дот, — сказал Варг. — Что я с ним буду делать?

Малков успокоил его, сказав, что Москва не сразу строилась: надо кликнуть людей, и они помогут.

Но скликать никого не пришлось. Со временем вышло так, что дом Варга, хоть и стоял в неудобном месте, стал пересечением многих дорог. Как это получилось и почему, Варг не сразу понял, но постепенно его дом стали заполнять люди, для которых приехать к Варгу и остановиться у него, переночевать, просто провести вечер за чашкой чая или стаканом вина, стало делом привычным. И председатель колхоза, который приезжал в поселок, прежде всего шел к Варгу, потому что там можно было застать нужного ему охотника или рыбака, главного инженера или знакомого журналиста, которые тоже приходили сюда на огонек, посидеть со старыми друзьями или завести новых. Дом Варга стал на побережье клубом, и сколько раз, возвращаясь из рейса, он еще издали слышал голоса гостящих у него знакомых и незнакомых людей…

И дом тоже как-то незаметно вырос, сделался большим настоящим каменным домом, в котором была «комната Малкова», и «комната про запас», и «большой базар» — это когда у Нади собирались гости, и «морская комната», в которой не было ничего морского, кроме того, что в ней жил сам Варг и никого туда не пускал, потому что все страшно курили, а у него в комнате были кактусы. И висела старая морская карта, нарисованная еще в черкизовские времена Сергеем Кружилиным, прозывавшимся тогда на пиратский манер Джоном Кривое Ухо.

Вот таким был дом Варга. Он стоял на крутом уступе и был виден далеко с моря. И сам Варг, когда подходил к окну в своей «морской комнате», видел и синюю полоску мыса Кюэль, и темные зазубрины Зеленой косы, и отвесные скалы птичьего базара, и тот далекий, едва различимый берег, где стоит избушка Малкова, и совсем уж на горизонте крохотные домики поселка, который они перевезли вместе с Эттугье.

Многое было видно капитану Варгу из окон его дома…

Иногда по вечерам приходил Коля Малков, и в доме сразу становилось тесно — невелик он был ростом и не широк в плечах, но как-то ухитрялся занимать собой все имеющееся пространство.

Был Малков охотником, держал избушку на берегу океана, доводился Наде крестным отцом, потому что в то утро, когда Варг нашел ее в развалившемся домике, Малков как раз обходил участок. Они вместе пеленали и грели ее у огня, поили сгущенкой, думали, что делать дальше, а потом долгие годы Малков часто бывал ей за няньку, за отца, когда Варгу приходилось надолго отлучаться. Надя до пятого класса называла их обоих «папа».

Неожиданный он человек, Коля Малков! Вот он вернулся из тундры, сидит на табуретке, строгает омуля, хитро поглядывает на Варга, хотя уже и так все ясно. Надя опять целый день шастала с ним по участку, проверяя капканы, и сейчас, должно быть, собак кормит. Выносливая девчонка, уже и сам Малков устал, лицо осунулось, а она прибежит, ополоснется под холодным краном — и на танцы. Все-таки Варг ему выговаривает. Дело, конечно, здоровое, но пойми ты, старый огарок, что у нее десятый класс на носу, каждую минуту беречь надо. Не понимаешь? Ангина у нее, гланды увеличены, врачи велят больше дома сидеть. Тоже не понятно?

Малков качает головой. Ему не понятно. Жить надо на воле. Он сказал, что сделает из нее охотника, и сделает, если, конечно, отец не запретит. Ну, если запретит, тогда другое дело.

Тут он хитро улыбается, потому что запретить Наде что-нибудь — себе дороже. А что касается ангины, то мороз ей не страшен, а вот когда капитан берет дочку с собой в рейс и заставляет ее целый день стоять на мостике, да еще в туман, в промозглую погоду, тогда, конечно, ангина себя покажет.

Они откровенно ревновали девочку друг к другу. Надя умело пользовалась этим, извлекая посильную выгоду, и, если бы не была заложена в ней изначала очень здоровая натура, двое храбрых мужчин могли бы сделать из нее существо на редкость вредное…

Красивый он мужик, — Коля Малков. Лет ему неизвестно сколько, лицо темное, длинное, волосы светлые, глаза голубые. Надо ли говорить, что женщины смотрят на него с интересом, тем более что свое появление в поселке он умеет обставить с должным блеском и даже некоторой помпезностью. Упряжка у него — лучшая на побережье; отборные псы, добродушные и работящие, они словно бы подыгрывают своему хозяину, но, едва вступив за черту цивилизации, становятся свирепыми волкодавами, у которых разве что дым из ноздрей не идет. Сам Малков с ног до головы в мехах: песцовый треух небрежно сдвинут набекрень, торбаса из отборного камуса, куртка подбита волком, а у пояса небольшой, изящный, так, на всякий случай, нож в костяной оправе. За спиной у него — немыслимой работы штучный бельгийский браунинг, из которого он, честно говоря, стрелял два или три раза в жизни — для развлечения, а безотказный русский карабин с потертым прикладом лежит на нартах — чтобы не портил вид.

Каждый раз, приезжая в поселок, Малков, вдоволь покрасовавшись перед местным дамским обществом, шел к Варгам. Отцу нес мороженую нельму, дочери — поролонового зайца. Это, скажем, где-то во втором классе. Потом — велосипед. Набор японских шариковых ручек. Клипсы уэленской работы. К восьмому классу — перстень с изумрудом. Ладно, с этим Варг пока мог мириться. Но вот Наде исполнилось восемнадцать лет, и Малков, вернувшись из отпуска, привез своей крестнице норковую шубу.

Тут Варг не выдержал. Он сказал Малкову, что если он миллионер, так это его дело, но пусть не забывает, старый огарок, что этим самым он приучает девочку к неоправданной роскоши, что, как известно, очень плохо.

Они с Малковым целый день проговорили на эту тему и на другой день собирались тоже говорить, но в это время прибежал соседский парень и сказал, что Надя только что вернулась с Зеленой косы, и не как-нибудь, а напрямик, через Кеглючин-камень! Это было, конечно, сумасбродством высшей меры, и Варг с Малковым тут же заспешили на берег, чтобы устроить ей взбучку, хотя в душе капитан ликовал.

Девочка водила его катер, словно родилась в нем: не многие опытные зверобои решались ходить к Кеглючин-камню. А тем более охотиться там.

У пирса уже собралась толпа. Надя стояла на корме, глаза у нее блестели, лоб был вымазан в масле, а меж банок тускло светились золотом три тюленьи тушки.

Варг загляделся на дочь и не сразу понял, почему это вытянулось лицо у Малкова… Да и вправду, когда еще увидишь такое: норковая шубка, только вчера подаренная, была аккуратно подвернута, чтобы полы не болтались по ветру, перепоясана брезентовым ремнем, заляпана кровью и негролом и выглядела весьма удобной курткой для охоты. Теплой, по крайней мере.

Вот такие воспоминания приходят под стук колес, когда идет за окнами первый снег — мягкий и добрый, как из новогодней сказки. У них таких снегов не бывает…

6

Молодожены, вдоволь нацеловавшись, принимались обсуждать планы на ближайшее будущее.

— Прежде всего я раздобуду шкуру белого медведя, — сказал Володя. — Можно, конечно, и бурого, но белый — это… Вроде как бы даже символ. Правильно, Александр Касимович?

— Правильно-то правильно, только вряд ли раздобудешь.

— Это на Севере-то? Ну… Вы меня просто разочаровываете. А у вас что — тоже нет шкуры?

— У меня есть.

— Вот видите!

— Я ее в комиссионке купил, — сказал Варг. — В Москве, на Пушкинской улице. Старый медведь, еще, может быть, довоенный.

— В комиссионке? Ну, Александр Касимович!

Вика и Володя дружно рассмеялись, потому что представили себе такую ситуацию; приезжает человек чуть ли не с Северного полюса и идет в магазин покупать шкуру белого медведя.

Варг тоже улыбается. Но не потому, что ситуация кажется и ему парадоксальной. Какой уж тут парадокс, скорее закономерность: если шустрым любителям трофеев не дадут по рукам, скоро и зайца придется в антикварном магазине покупать. Он улыбается, вспомнив Вутыльхина, старого друга, старого, можно сказать, прохиндея. У него две шкуры были, обе хоть и квелые, пожелтевшие, но еще сто лет прослужить могли бы. Одну он обещал Варгу. Три года обещал, до самой свадьбы.

С этой свадьбой, честное слово… И смех и грех!

Вутыльхин приехал к нему озабоченный, в новом костюме, что уже само по себе предвещало нечто неожиданное, и с порога сказал:

— Ты ко мне на свадьбу придешь? Вот и хорошо! А я тебе шкуру подарю. Нет, я без обману: ты приезжаешь, я тебе шкуру: хочешь — какая побольше, хочешь — какая поменьше.

— Что-то ты темнишь, — сказал Варг. — Что-то ты затеваешь. Кто у тебя жениться будет?

— Жениться буду я, Вутыльхин Тимофей Иванович. Ты что, не знаешь? Я же в новый дом переезжаю. Две комнаты, кухня, горячая вода будет. Ну? Не знаешь разве?

— Какая вода? Ох, Вутыльхин, ты же умный человек, что ты такое мелешь?

— У нас дом строят, — терпеливо продолжал Вутыльхин. — Понимаешь? Я в него переезжаю. Две комнаты дают и кухню дают. Ванную еще дают. Поэтому жениться надо.

— Чтоб ты пропал! — не выдержал Варг. — Зачем тебе жениться, если ты сто лет женат. На ком же ты жениться собираешься?

— Как на ком? На жене, на ком же еще?.. Ты погоди! Ты чего забегал? Я тебе еще раз говорю — квартиру дают. Так? Две комнаты. Значит, жениться надо, если две комнаты.

— Ну и что? Ты же женат!

— Я знаю, что я женат. Ты знаешь, что я женат. А вдруг есть люди, которые не знают? У меня Зинка замужняя, про это все знают, потому что у них с мужем в паспорте печати стоят. Почему у меня печати нет?

Варг минуту ошалело смотрел на Вутыльхина, потом стал смеяться так громко, что старик обиделся.

— Ты чего смеешься? Ты чего смешного нашел? Я же тебя на свадьбу приглашаю.

Тут пришли Надя и дочь Вутыльхина Зина. Оказывается, о свадьбе говорит уже весь поселок. Двадцать пять лет прожили Вутыльхин и Рыльтынеут, и все было ничего, но вот дело дошло до распределения квартир, и Вутыльхин узнал, что они не зарегистрированы в книгах. Сперва он удивился, потом, поразмыслив, страшно обрадовался: это ведь какой праздник закатить можно! Какую свадьбу! Такую, что потом еще десять лет будут говорить на побережье: «У Вутыльхина была самая лучшая свадьба, лучше ни у кого не было».

Для начала он закупил в поселковом магазине такое количество продуктов, что девать их было некуда. Но недаром Вутыльхин считал себя человеком практичным и хитрым: он все оставил в магазине, а Варга принялся уговаривать, чтобы он, когда поедет на свадьбу, никаких подарков ему не делал, но зато пусть захватит все припасы с собой на вездеходе.

— Так что ты пораньше приезжай, — сказал Вутыльхин. — Понял? Я тебе шкуру подарю.

Варг хотел приехать первым, но там уже собралось общество: Надя, которая ночевала у подруги, старик Эттугье, его дочь Эмкуль с сыном, радист Коля с полярной станции и, конечно, Малков. Малков сидел на табуретке и строгал нельму.

— Если бы я тебя не видел в деле, — сказал Варг, — я бы думал, что ты только и умеешь строгать рыбу.

— Рыбу я строгаю хорошо, — согласился Малков. — Слушай, ты небось долго ехал, ты небось замерз, а? Давай мы пока погреемся… Как, хозяин?

— Нет, — сказал дисциплинированный Вутыльхин. — Ты что? Не знаешь разве? Ты мой посаженый отец, так Надя велела. Ты трезвый будешь весь вечер и будешь смотреть, чтобы я тоже был трезвый. Понял?

— Зануда ты, — вздохнул Малков и снова вернулся строгать нельму. Настрогал он ее уже целый таз.

Вутыльхин ходил по комнате и потирал руки. Он был в черном костюме, в нейлоновой рубашке, и на галстуке у него блестел какой-то камень.

— Это мне Колька-радист подарил, — сказал он со значением и тут же принялся обсуждать с Эттугье, какие надо говорить тосты.

— Не серьезный ты человек, — остановил его Варг. — Я тебе полный вездеход еды привез, ее же разгрузить надо. Да, кстати! Пойдем-ка посмотрим шкуры, я, пока суть да дело, подходящую выберу.

— Нашел время, понимаешь! — отмахнулся Вутыльхин. — Сам же говоришь — разгружать надо.

Тут все начали что-то носить, раскладывать, резать, откупоривать банки, а Варг потихоньку уселся в угол и принялся смотреть и слушать.

Он любил такие минуты, когда собираются люди, знающие друг друга, наверное, половину жизни. Обо всем важном они уже давным-давно переговорили, и теперь разговор у них простой, легкий, вроде бы ни о чем: один говорит, и другой говорит, и оба не слушают, но всем приятно…

В это время пришла уборщица с полярной станции и сказала, что Колю-радиста зовут на смену.

— Жизнь собачья, — озлился он. — Опять чего-нибудь наломали, недотепы. Теперь ковыряйся до полуночи.

Вернулся он скоро, поманил Варга в тамбур и сказал, что в эфире тревога. Люди тут сухопутные, беспокоить их незачем, а с ним он должен поделиться. Что на улице делается, он сам, конечно, видел — такого южака давненько не было. И вот два часа назад гидрографическая шхуна «Азимут» наткнулась на подводную скалу, пропорола днище и сидит сейчас на этой скале, и все это в каких-нибудь тридцати метрах от берега, но до берега не доберешься, а доберешься — тоже бесполезно, потому что там отвесная скала, зацепиться не за что, понимаете? Шхуну колошматит о грунт, и она вот-вот расколется надвое!

Все это Коля говорил взволнованно, потому что, несмотря на некоторый арктический стаж, это было первое кораблекрушение, происходившее в непосредственной близости от него.

— Не тарахти, — сказал Варг. — Расколется! Если бы суда так быстро кололись, плавать было бы не на чем. Где они напоролись?

— У Кеглючин-камня.

— Ох ты! Рукой подать, а не достанешь… Ну-ка, пошли на полярку, глянем, что у них делается.

Еще с ночи дул сильный ветер, обычный в это время года, но сейчас уже была настоящая пурга, и Варг поморщился, представив себе, какая свистопляска творится в узком проливе у Кеглючин-камня.

На станции все сидели у приемника. Передатчик «Азимута» еле работал, поэтому связь шла через ледокол, оказавшийся поблизости. Капитан ледокола докладывал в штаб проводки, что положение тяжелое, ледокол не может ни подойти из-за шторма, ни спустить шлюпки, а шхуну между тем треплет все основательней, кое-где уже разошлись швы.

Капитан предлагал попробовать вертолеты, — может быть, удастся снять экипаж по висячим трапам. Хотя, честно говоря, вряд ли из этого что-нибудь выйдет, слишком уж силен ветер.

Полярники сидели молча. Каждый из них слишком хорошо представлял себе, что делается сейчас на «Азимуте». Каждый из них знал, что спасительный берег в любую минуту может стать могилой. И все это в двадцати километрах от станции, но никто из сидящих здесь людей ничего не мог поделать.

— Тихо! — сказал Коля. — Ну-ка, они опять на связь вышли…

С ледокола сообщили, что на «Азимуте» пытались спустить ялик, чтобы завести трос на скалу, но его тут же разбило о камни. До берега всего тридцать метров, и все же сделать что-либо пока не представляется возможным. Капитан шхуны передает, что трюм и нижняя палуба залиты полностью, экипаж укрылся в надстройках, судно прочно сидит на грунте. Настроение бодрое…

— Ну, дает! — сказал Коля. — Настроение бодрое… Там Ракитин капитан, что ли?

— Ракитин, — кивнул Варг. — Ну, что делать будем?

— Не знаю, — сказал Николай. — А что можно сделать?

— Можно залезть на Кеглючин-камень, спуститься по нему на площадку — есть там такая площадка, я знаю — и закрепить трос. Как-нибудь за тридцать метров можно его закинуть.

Начальник станции посмотрел на Варга и покачал головой.

— Ну, Александр Касимович, от тебя-то я не ожидал… Забраться, спуститься! Ты же хорошо знаешь, что залезть туда невозможно. А спуститься — тем более.

— Знаю, конечно…

— А чего же глупости говоришь?

— Того и глупости говорю, что потонут ребята к чертовой матери, и весь сказ.

— Им же вертолеты вышлют.

— Да какие тут вертолеты, сами видите! Вертолеты…

— И кого же ты предлагаешь туда послать? У меня, например, таких акробатов нет. Да и права я не имею.

— А я тем более. Николай, ты со мной поедешь?

— Я поеду, — с готовностью сказал Николай. — Я, конечно, поеду, чего уж тут. А на чем?

— Вездеход туда не доберется, — сказал начальник станции. — Ты же знаешь, Александр Касимович, вездеход даже близко не подойдет.

— Я все знаю… Вот что. Быстро соберите нам следующее: веревки двести метров, три фонаря, две ракетницы, ну и что понадобится, сообразите тут без меня. Быстро! Я сейчас вернусь…

Вутыльхин встретил его с кислой миной.

— Гости приезжают, а встречать некому. Я хозяин, я один не разорвусь. Ты чего так запыхался?

— Запрягай собак, Тимофей Петрович. Поедем на Кеглючин-камень. — Варг рассказал, в чем дело.

— Я тоже поеду, — сказал Малков.

— Зачем?

— Ну, так.

— Так не надо. Мешать будешь. Там много людей не нужно. Главное, надежные люди нужны.

Это он сказал специально для Вутыльхина. Тот расправил плечи, согласно кивнул:

— Правильно. Люди нужны надежные.

Дорога шла по узкому карнизу, прилепившемуся к скалам, и ветер дул не так сильно. Ехали молча. Варг не раз бывал у подножия Кеглючин-камня и знал, что взобраться на эту почти отвесную стенку он не сможет, он ведь не альпинист, не скалолаз. Николай тем более не поднимется. Молод еще слишком. Но, может, за это время какая-нибудь трещина появилась, впадина…

Вутыльхин собак не жалел, но все равно они добрались до перешейка, соединявшего берег со скалами, уже под вечер. Солнце, правда, стояло высоко, хотя все вокруг тонуло в снежной пелене.

Когда вышли к Кеглючин-камню, Варг увидел, что ничего не произошло. Ничего такого, на что он надеялся. Да и на что было надеяться?

Скала поднималась прямо перед ними метров на сорок. Эта ее сторона была шершавой, бугристой, покрытой мхами, а та, что смотрела в море, аж блестела, до того ее отполировали волны и ветер.

— Бастилия, — вздохнул Николай. — Ни черта у нас не получится.

— Ладно, — сказал Варг. — Чего разговаривать? Зачем-то же мы сюда ехали? Пойду смотреть.

То, что он увидел вблизи, еще больше укрепило его в мысли, что залезть на скалу невозможно. Но он все равно уже знал, что полезет, и потому стал прикидывать, с чего начать. Метрах в двадцати над ним на узком уступе торчал каменный палец. Если закинуть туда веревку и продеть ее в расщелину между скалой и камнем, то можно будет попытаться… А дальше? Ведь он едва уместится на этом уступе, и то если втиснется в расщелину всем телом.

— Николай, — сказал он. — Давай попробуем захомутать.

— Александр Касимович, я все-таки помоложе…

— А я пожилистей, — оборвал его Варг. — Некогда, Коля. Начали!

— Погоди, — сказал Вутыльхин и отобрал у него веревку. — По камням лазить — твое дело. А чаат закинуть — мое дело. Ну-ка, не мешайте.

Вутыльхин с первого раза закинул веревку за камень. Обломок скалы с виду казался надежным, но кто его знает, может, это просто камень, стоящий на уступе, и стоит его пошевелить покрепче, как он рухнет на голову. Стараясь об этом не думать, Варг несколько раз дернул веревку и, убедившись, что она крепко сидит в расщелине, полез.

До уступа он добрался сравнительно легко, и это его ободрило. Но ненадолго. Отсюда он даже не видел вершины, не знал, есть ли там хоть какой-нибудь выступ или трещина, в которой веревка могла бы удержаться. Но зато он разглядел, что в нескольких метрах от него поднимается вверх узкий каменный желоб. Это был именно желоб, или, лучше сказать, печная труба, с той лишь разницей, что здесь было всего три стены, и они были такие же узкие, как в трубе, такие же гладкие. Он принялся соображать, как по этой трубе лезть. Выходило, что лезть можно только самым неудобным образом: упираясь спиной в одну стенку, а руками и ногами — в противоположную.

…Наверное, теперь уже никогда в жизни не будет ничего такого, что бы он вспоминал с большим страхом. Это был самый настоящий, откровенный страх, не поддающийся контролю, потому что Варг с детства боялся высоты и ничего не мог с этим поделать. Вот так же он забирался когда-то на парашютную вышку в Лидинске, карабкался с перекладины на перекладину, а внизу стояли Сергей и Варя. Он надеялся, что его окликнут, что Варя, конечно, запретит ему лезть дальше, но Варя молчала. Сергей не позволял ей кричать, уверяя, что, если она крикнет, Сашка тут же свалится. И он лез, чувствуя, что еще немного, и он упадет, но внизу была Варя, и он лез.

Потом он сделал еще одно усилие, последнее, потому что больше он просто держаться уже не мог, и выбрался на вершину. Здесь было солнце и ясное небо, а внизу, совсем рядом, густо крутились туман и снег, слышны были звуки моря и еще какой-то очень сильный шум — то ли это ревели моторы, то ли еще что. Трудно было понять что-нибудь в тумане, который скрадывал и искажал звуки.

Да… Ну что ж, он все-таки еще на что-то годится, старый капитан. Не обмяк. Смотри-ка ты, забрался на Кеглючин-камень и веревку с собой притащил и ракетницу. Надо, пожалуй, посигналить ребятам, они там внизу, должно быть, думают, что теперь он торчит на скале с разбитым черепом.

Так он лежал минут десять, расслабившись, собираясь с силами. Спускаться вниз будет легче: он прочно закрепил веревку в камнях. Правда, сильно болели руки. И, кроме того, он устал. Так устал, что было трудно сжать пальцы в кулаки. Но не беда. Теперь уже не беда. Сейчас он еще полежит минуту и станет спускаться. Там, внизу, он знал, тумана нет, его разогнал ветер, и можно будет сразу же просигналить ребятам на «Азимут», чтобы ему бросили конец. И все будет самым лучшим образом, капитан, только еще чуть-чуть полежать, и можно будет спускаться…

Все было так, как он рассчитал. Площадка, широкая и ровная, находилась как раз на уровне борта «Азимута» и могла бы принять весь экипаж, и до шхуны было действительно не более тридцати метров! «Азимут» стоял, накренившись на борт, глубоко осев кормой, и волны уже заливали надстройки.

Но людей на судне не было.

В ту минуту, когда Варг оказался на площадке, вертолет, висевший над палубой, круто отвалил в сторону и пошел к противоположному берегу. Варгу не нужно было напрягать зрение, чтобы увидеть под брюхом машины веревку с обыкновенным морским якорем на конце. На якоре, обхватив его руками, сидел человек. Последний человек, которого сняли со шхуны. Должно быть, это был капитан Ракитин.

Варг смотрел на удаляющийся вертолет, на крошечную фигурку, обнявшую якорь, и думал, что его бы только силком заставили вот так бултыхаться между небом и землей, висеть на якоре — подумать только!

И еще он подумал, что за эти несколько часов люди, должно быть, совсем обессилели. Иначе какой бы моряк не взобрался по трапу в кабину…

Всю обратную дорогу Вутыльхин сидел нахмурившись. Уже когда подъезжали к дому, он сказал:

— Всю ты мне свадьбу испортил! И зачем я тебя только пригласил? Мог бы и не приглашать, раз ты такой быстрый, тебе все ездить нужно.

— Ладно, — устало проговорил Варг. — Ладно, Тимофей, не ворчи. Ну, виноват я перед тобой. Виноват.

— Конечно, виноват! — с готовностью подхватил Вутыльхин и удовлетворенно хмыкнул. — Это хорошо, что виноват. И я перед тобой тоже виноват. Так что мы с тобой оба виноваты.

— А ты — чего? — настороженно спросил Варг.

— Да я, понимаешь, твоего медведя одному хорошему человеку подарил. Ты погоди, не ругайся, я другого тоже подарил, но они люди хорошие, приезжие, а ты — куда денешься? Ты же свой человек. Подождать можешь.

Потом, когда они уже входили в дом, добавил:

— А еще скажу, что каждый себе медведя сам добывает.

— Прохиндей ты, Вутыльхин, — сонно сказал Варг. — Ну тебя к черту, в самом-то деле. Уложи меня лучше спать, а то я сейчас помру…

7

За окнами все еще тянулась тайга, но уже было ощутимо дыхание океана. Скоро — конец пути. Это чувствовалось по всему. Проводники собирали порожнюю посуду, женщины развешивали на плечиках измявшиеся за дорогу туалеты, в вагоне-ресторане кончилось пиво. Это последнее обстоятельство огорчило Варга: он не то чтобы очень любил пиво, просто — на Чукотке его не было, вот и привыкли северяне пить впрок. К тому же пиво ему запретили, а Варгу не нравилось, когда ему что-то запрещали.

— Может, бутылочку найдем, а? — заискивающе попросил он буфетчицу. — Хоть одну, — для старого человека.

— Я бы для вас не пожалела, — сказала буфетчица, успевшая проникнуться к Варгу уважением. — Вон, видите, мужчина сидит, последние пять бутылок взял. Хороший мужчина, — доверительно добавила она. — Вы попросите, он поделится. Между прочим, тоже моряк.

Варг глянул в дальний угол вагона и увидел там одиноко сидящего Володю Самохина. Володе было много за пятьдесят. Нос у него был картошкой, волосы рыжие, уши плотно прижаты к черепу, глаза под мешковатыми веками маленькие, юркие, взгляд угрюмый. Суровый человек Володя Самохин! Кулаки у него пудовые, шкура дубленая, голос вроде наждака: гаркнет — мороз по коже. А буфетчица, поди ж ты, говорит: хороший мужчина. Умная какая тетка, подумал Варг, чрезвычайно обрадовавшись этой неожиданной встрече. Тем более неожиданной, что Самохин служил механиком на том самом «Балхаше», где Варгу уже оставлена каюта.

— Что же это делается?! — громко, на весь вагон сказал Самохин. — Я, понимаешь, только в поезд сажусь, только, понимаешь, беру пиво и начинаю думать про капитана Варга, а он уже здесь! Тебя на пароходе ждут не дождутся, я на неделю к дочке ездил, так мне Донцов говорит — ты, смотри, не задерживайся, твой дружок закадычный решил последний раз по морю поплавать, ты, говорит, обеспечь, чтобы машина не подвела, а я ему… — Самохин вдруг на секунду сбился, махнул рукой. — А что машина? Машина, понимаешь, свое отплавала…

— В последний рейс? — спросил Варг.

— Наверное…

— Что — наверное? Такие вещи точно знать положено.

— Ну… Сам понимаешь, Александр Касимович, я про это думать не хочу. Давай про это не будем. Давай лучше про другое будем разговаривать.

Они стали разговаривать «про другое», но все равно получалось «про это», хоть и не вслух — никуда им было не деться от мысли, что многое в их жизни происходит в последний раз, и потому все то, что делаешь пока еще исправно и каждодневно, надо делать хорошо — переделывать будет некогда…

— Светлаков сейчас где? — спросил Самохин.

— Буксир у меня принял.

— Нормально у него?

— Нормально…

— Я знал, что у него будет нормально.

— Ничего ты не знал, — сказал Варг. — Как ты мог знать, если ты ему морду бил.

— Тогда он заслужил, потому что подонком был.

— Ты был ангелом…

— Брось ты задираться, — усмехнулся Самохин. — Я теперь человек положительный, я теперь, понимаешь, даже наставник. Видал? Доверил бы ты мне людей воспитывать в сорок девятом?

— В пятидесятом, — поправил Варг.

— Ну, в пятидесятом, какая разница. Ведь не доверил бы?

— Почему же? — рассмеялся Варг. — Воспитывал ты хорошо, аж юшка из носа… Я, между прочим, тот день до сих пор помню, — уже серьезно добавил он. — Чайки тогда кричали, помнишь? Прямо как на похоронах.

…В тот год сезон у рыбаков выдался особенно трудным. «Рыба как в воду канула», — мрачно шутили промысловики. Но план нужно было выполнить любой ценой — такое было время. Это понимал даже Морской регистр, и потому, скрепя сердце, продлил сроки плавания судам, уже обреченным на слом.

На один из таких сейнеров Варг был назначен штурманом. «В порядке укрепления кадров, — сказали ему. — Пароход, может, еще и не потонет, он железный, а вот люди там — одна труха. Никчемный народ. Ты, конечно, делу не поможешь, а все-таки…»

Варг уже огляделся на Севере, успел привыкнуть к тому, что здесь свои законы, часто жесткие, не сразу понятные, знал, что были тут и случайные, пришлые люди, жаждавшие благ, готовые за эти блага вкалывать на полную катушку, но все равно они оставались пришлыми. Без корней, без традиций. Сейнер был под стать экипажу. Разболтанный, он скрипел ржавыми ребрами даже в тихую погоду, дышал как загнанная лошадь; борта у него шелушились коростой — никто уже не помнил, когда их в последний раз красили, на палубе… Да что там говорить! Хлев — он и есть хлев.

Варг посмотрел на все это и загрустил: он был молод, он еще не забыл и не хотел забывать истинно корабельную службу.

Механика Самохина Варг сразу же невзлюбил: бандитская рожа. Что ни слово — переборки гнулись. Варгу, который старался блюсти хоть какую-нибудь дисциплину, сказал:

— Ты, Саша, не лезь. Тебя, понимаешь, начальство прислало, ты исполняй, а мы свое исполнять будем. Мальчики у нас бедовые. Может и это… неприятность быть.

— Не может, — сказал Варг. — Я тебя вместе с твоими мальчиками за борт покидаю.

Самохин пожевал губами и посмотрел на Варга с искренним изумлением. Откуда ему было знать про беспризорника Сашку Варга, прошедшего великую школу у предводителей королевских пиратов Кружилина, откуда было догадаться, что бывший инструктор морских десантников мог и впрямь выкинуть его за борт — уж очень это казалось неправдоподобным.

Для Варга неправдоподобным было другое — сейнер, разваливаясь на ходу, продолжал исправно ловить рыбу, и рыбы, не в пример другим, — было много. Выгребали полные невода, в спешке сдавали на рыбозавод и снова, стуча машиной, уходили в море. Варг на путине был впервые. Неистовая, без сна, без отдыха, работа казалась ему оголтелой гонкой за заработком, тем более что сами рыбаки только и говорили о деньгах — у каждого на эту путину были свои планы.

— Золотая рыбка, — весело потирал руки Самохин. — Бриллиантовая! Ты, Саша, думаешь — она икру мечет? Она, понимаешь, денежку мечет — полновесный советский рубль! Мы ее за это уважаем…

К окончанию путины выяснилось, что экипаж сейнера завоевал первое место в соревновании и награжден вымпелом.

— Ты смотри, — удивился Самохин. — А за вымпел этот, понимаешь, ничего не дадут? Ну, к примеру, чего-нибудь дефицитного?

— Ты бы на прииск шел, — сказал Варг. — Там, говорят, в старательской артели, если повезет, сразу можно на две машины заработать.

Варг ждал, что Самохин скажет сейчас что-нибудь непотребное, но механик только улыбнулся, и Варгу даже показалось — улыбнулся грустно.

— Машина у меня, Саша, одна. Она в трюме на мертвом якоре. Только тебе этого не понять, ты — человек пришлый…

Через неделю сейнер стал готовиться в последний рейс — к Зеленой косе, где его предстояло выбросить на берег.

За сутки перед этим на судне стали происходить события, никак не вязавшиеся с тем, чему Варг был свидетелем в течение всего сезона. Он не верил своим глазам — молчаливые, с какой-то особой сноровистостью в движениях, люди мыли, драили, скребли ставшее вдруг таким маленьким и уютным суденышко, протирали иллюминаторы, черной краской обновили номера, надраили все, что можно было надраить, и даже выстирали истлевшие, трижды залатанные занавески в кают-компании.

К Зеленой косе подошли, почти не снижая хода. Экипаж выстроился на палубе. Внезапно наступила тишина, палуба перестала дрожать под ногами. С прибрежных скал сорвались чайки, закричали — громко, испуганно.

— Держись! — приказал Самохин.

Сейнер чиркнул днищем о камни, судорожно вздрогнул и, пробежав еще несколько метров, остановился, упершись носом в берег. Все стихло. Внезапно где-то в глубине судна раздался странный звук — словно лопнула струна. Это было как последний вздох. Варг зябко поежился. Кто-то из матросов сорвался с места, подбежал к рынде и стал беспорядочно дергать за веревку…

Потом, когда они уже сошли на берег, капитан, плававший последний сезон, сказал:

— Все, ребята! Спасибо за службу. Мы с ним свое отходили, — он кивнул в сторону сейнера. — Свое отплавали… А вам — дальней дороги. Хорошего капитана.

Он вытащил из кармана бутылку, откупорил ее и, сделав глоток, передал соседу.

— Помянем!

Вчера Варгу все это могло показаться чем-то неестественным, наигранным, театрально-бутафорским: как же! — знает он этих парней, видел их, помнит, как плевали они и на сейнер, и на свою работу, но сейчас вдруг все позабылось, было только вот это — пустынный берег и молчаливые люди, прощающиеся со своим судном…

Постояв еще немного, двинулись к поселку. Дорога шла берегом, под ногами тихо шуршала галька. Вдруг позади кто-то отрывисто, громко засмеялся — как закашлялся. Варг обернулся. Смеялся Светлаков, молодой матрос, недавно пришедший на сейнер. Он стоял в расстегнутом бушлате, слегка покачивался.

— Хватит! Что мы тут, на похоронах, да? Перед кем дурака-то валяем? Ты скажи, Самохин, — перед кем? Кого морочим? Спасибо надо сказать, что не потонули на этой дерьмовой посуде, гори она синим огнем!

— Как же это я с тобой плавал? — тихо спросил Самохин. — Как же это я тебя не удавил, подонка?

Он ударил Светлакова в лицо. Варг бросился к механику, схватил его за руку.

— Ладно, — сказал Самохин. — Не буду больше. Хватит… А ты уходи. Слышишь? Уходи от нас.

Светлаков вытер лицо, растерянно посмотрел на окруживших его рыбаков, повернулся и пошел к поселку.

Через год Варг взял его к себе матросом на промысловую шхуну. А этой зимой будет сдавать ему буксир.

— Между прочим, ты ему тогда зуб выбил, — сказал Варг. — Хулиган ты, Володя.

— Между прочим, я и тебе хотел врезать, — усмехнулся Самохин. — Да передумал.

— Мне-то за что?

— Для компании. Светлаков — он так, салажонок был неотесанный, а уж ты, человек тертый, мог бы понять: за деньги нашу работу ни один бы человек не осилил, хоть ему червонцы мешками сыпь. Вот потому имел я на тебя нехорошие мысли. Потом, когда мы сейнер хоронили, гляжу — дошло до тебя, что не шпана подзаборная с тобой плавала. Дошло ведь? Душа у тебя, видел, переворачивалась вместе с нами, когда наш пароходик о камни бился.

— Ладно, — сказал Варг. — Мало ли что… Давай-ка пойдем потихоньку собираться. Дорога у нас с тобой еще дальняя, успеем старые грехи друг другу помянуть.

Через несколько дней, когда «Балхаш» вышел в Охотское море, ударил первый снежный заряд. «Вот я и дома, — подумал Варг. — Вот и хорошо. Теперь бы только зима скорее прошла…»

2. «Роза ветров»