Право на легенду — страница 22 из 54

1

Зима прошла быстро. Близилась навигация.

Один маленький мальчик, прилетевший в Москву с Чукотки, попросил купить ему игрушечный луноход. Мать обошла все магазины, но вернулась без игрушки. «Подожди, — успокаивала она сына. — Может быть, завтра купим». — «Да нет! — возразил искушенный северянин. — Откуда же? Теперь до следующей навигации ждать надо…»

В любом толковом словаре слово «навигация» объясняют коротко и просто: период, в течение которого возможно судоходство. На Чукотке, в прибрежных ее районах, такое определение вряд ли кого бы устроило. Навигация для северян — понятие куда более сложное. С ней здесь связано все. В музыкальной школе не на чем разучивать гаммы — ждут, когда привезут пианино; на прииске ждут буровой станок; в поликлинике — зубоврачебное кресло. Участники художественной самодеятельности ждут открытия навигации, чтобы блеснуть новым репертуаром, а руководительница художественного коллектива ждет танкер «Красноводск», второй штурман которого в прошлом году развелся с женой…

Варг ждал навигацию бескорыстно.

За несколько дней до начала навигации рано утром у него в кабинете зазвонил телефон. Александр Касимович зашлепал босиком по темному коридору, не понимая спросонок, почему это телефон оказался в кабинете, а не в спальне, куда он его всегда переносит на ночь, и почему его домашние туфли не стоят под кроватью, а валяются черт знает где: вон они, голубчики, под столом приютились. Понятное — дело, уволок их Братишвили, взявший привычку по ночам курить в «морской комнате». Он ему покурит! Лучшие люди района, можно сказать, стесняются курить у Варга, а этот милый все вокруг окурками утыкал. И храпит. Боже, как он храпит, через две комнаты слышно…

Пока он таким образом ворчал, прогоняя сон, телефонный аппарат успел раскалиться от нетерпения.

— Извини, Александр Касимович, за столь раннее беспокойство, — сказал ему в трубку начальник стройуправления Морозов. — Ты здоров?

— Здоров, — пробурчал Варг, нащупывая под столом шлепанцы. — Как же я могу быть здоров, если я тремя болезнями болею, не считая возраста. Что у тебя стряслось?

— Возникла, понимаешь, некоторая необходимость… Скажи, до Сиреников сейчас на твоем буксире добраться можно?

— Я уже полгода, как буксир сдал, — напомнил Варг, успев надеть китель и усесться поудобнее. — Ты имеешь в виду буксир Светлакова?

— Пусть будет так. Пройдет он до Сиреников?

— Трудное дело. Я вчера смотрел: паковый лед там стоит.

— Трудное или невозможное?

— Да как сказать… Светлаков парень везучий, авось проскочит.

— Мне на авось рассчитывать нельзя, мне наверняка надо. Дело, понимаешь, особое.

Варг уже застегнул китель, пригладил ладонью волосы и теперь сидел за столом в полной форме капитана порта. Это очень кстати получилось, что Морозов разбудил его пораньше, будет время до работы кактусы на веранду перенести, пора уже, солнце в самый раз.

— Дело особое, — повторил Морозов. — Вникаешь? Я ведь не из вежливости о здоровье спрашиваю. Просьба у меня к тебе большая: не сходил бы ты сам в Сиреники, надо оттуда одного человека вывезти, а погода, сам видишь, какая.

— Разговор у нас бестолковый, — поморщился Варг. — Может, ты мне все-таки доверишь, что за персону я должен вывозить?

— Доверю. Тебе доверю, тем более что завтра об этом вся область знать будет. На субботу готовим массовый взрыв под фундамент первой очереди. Понял теперь? А наш главный взрывник в совхозе застрял, проходку холодильных камер консультировал.

— Ага, — сказал Варг. — Значит, так. Я узнаю об этом последним. И то потому, что тебе взрывник нужен. Ну что ж, благодарю.

На всякий случай он решил немного пообижаться.

— Да погоди ты, — остановил его Морозов. — Чего трезвонить раньше времени? Пока это разговорчики одни. Прикидка. Котлован под энергоцентраль.

— Егор прилетит?

— А как же! Он еще вчера из Москвы вылетел. С минуты на минуту ждем, если в Кепервееме не задержат.

— Оборву я ему уши. Ни телеграммы, ни звонка. Письмо какое-то прислал, ничего не поймешь толком… Ладно. Взрывник тебе, говоришь, к субботе нужен?

— Он мне еще вчера нужен был, если теоретически. А практически, то крайний срок — послезавтра. Так что уж будь добр, сходи за ним сам. Очень меня обяжешь.

— Я или не я — не твоя забота. Тебе взрывник нужен, так он будет. Научился, понимаешь, жалостливые слова произносить. Ты лучше машину за Егором загодя вышли, а то будет в порту куковать.

Морозов еще продолжал говорить, желая напомнить Варгу, что «Роза ветров» не просто объект, а дело для каждого из них сугубо личное, кровное, но Варгу об этом слушать было неинтересно, и он положил трубку. Скажите на милость, какие заботы у начальника стройуправления! И всегда у него так: на охоту идти, а собаки не кормлены. Взрывник, конечно, фигура важная, только ведь и капитан Варг не волшебник, нет. Если молодой да жилистый Светлаков не пройдет, то почему старый и больной Варг пройти должен? Потому что у него авторитет? Так это не профсоюзное собрание.

Варг снова припомнил безрадостную картину, виденную им вчера в проливе, и решил, что лучше все-таки будет в эту мышеловку не соваться: разводья там, может, и есть, только это не колотый лед, вынесенный из бухты, а настоящие паковые поля, с которыми шутить не положено. В прошлом году как раз на этом месте ледокол побило сильно. Целый месяц потом в мастерских ремонтировали.

Ну ладно, тут мы что-нибудь придумаем. Не в том сейчас забота. Надо Егора встретить. На крыльях уже Егор, дождался своего часа. Ждал-ждал и — дождался. Кончились синие миражи, кончились картинки да кубики; теперь вот земля дыбом встанет на том месте, где он своими длинными ногами мерил да прикидывал. Быстро, однако, все обернулось! Кажется, не было этих пятнадцати лет, не было интеллигентного мальчишки с напористыми и жадными глазами. Ходил тут, понимаешь, руками размахивал… Мы-то, старые грибы, все наперед знали: походит он, дескать, по берегу океана, надышится мокрым ветром, заработает деньжат на сытую зиму, и на том благополучно все закончится.

Мы его тогда жалели и баюкали: очень уж не вписывался он в Чукотку. Вутыльхин, помнится, кухлянку ему на городской манер перешил; сам капитан Варг чести удостоил: на катере прогуливал.

Варг откинулся в кресле, расслабился. Старой работы кресло, из мореного дуба, а вот уже скрипит под грузным капитанским телом. И что это за напасть: другие с годами сохнут, кожа на них светится, а он, понимаешь, толстеть вздумал. Ничего! Егор ему забот прибавит. Уже, можно сказать, прибавил. В Сиреники, конечно, идти не резон. Не серьезное это дело. Он позвонит сейчас на метеостанцию, попросит, чтобы сбегали за Вутыльхиным, и все ему объяснит. Пусть Тимофей Иванович старому другу поможет. От Сиреников, если через протоку идти, можно до рыбозавода на вельботе добраться, в крайнем случае на байдаре. Вутыльхин в этом дока, доставит взрывника с полным комфортом. А за рыбозаводом, по чистой воде, их буксир подберет. Все гладко получится. Морозов-то, понятное дело, беспокоится: откуда ему знать, что у Варга все побережье на четкие дистанции поделено: от поселка до поселка, от одной охотничьей избушки до другой свои люди связь держат, и связь эта надежнее всякой иной будет.

Ровный и даже чем-то приятный храп, к которому Варг успел уже притерпеться, взорвался вдруг оглушительной руладой и смолк. Послышались сопение, возня, бульканье воды в стакане — это Братишвили полоскал горло по системе йогов. Что бы в жизни ни случилось, тело свое он бережет и холит. Варгу сквозь приоткрытую дверь видно, как Володя пританцовывает у окна, разминаясь после сладкого отдыха. Даже сейчас, заспанный и помятый, он был великолепен. Лепные мускулы, большие и добрые, как у лошади, глаза, хрестоматийный профиль римского легионера — все это образовывало ту сумму качеств, коими он должен был утвердить себя в мире, предусмотренном природой.

Получился, однако, просчет. Не учтены были социальные факторы; не принимались во внимание информационный взрыв и научно-техническая революция. Это и привело к тому, что прямая жизненная дорога, уготованная ему природой, обернулась тернистой тропой, приведшей Володю к дому капитана Варга.

…С неделю тому назад в кабинет председателя райисполкома явился на прием молодой человек с обаятельной улыбкой и кучей всяких документов. Документы были в порядке, а из объяснений посетителя следовало, что он решил помочь труженикам Чукотки, которые в суровых условиях не видят фруктов и овощей. У него как раз имеется возможность реализовать среди населения некоторое количество яблок, только что доставленных самолетом. Однако он не спекулянт, поэтому все должно быть честь по чести. Пусть райисполком назначит цену и выделит ему место для торговли.

Председатель ко всему, кажется, привык в этих краях, но тут сперва смутился. С такими просьбами к нему еще не приходили. Однако он позвонил в торговый отдел и попросил назвать ему цены на яблоки и лимоны.

— Вот так, — сказал он, заранее потирая руки. — Вот так, молодой человек. Яблоки идут сейчас по рубль пятьдесят за килограмм. Лимоны — полтинник штука. Семечки… — он на минуту задумался. — Семечки недавно сам покупал. Тоже полтора рубля кило. Вот так и договоримся.

Председатель был человеком серьезным, а тут, рассказывая Варгу о свидании с молодым джигитом, хохотал до икоты. Братишвили сперва не хотел верить, что стал жертвой собственного невежества, потом, вернувшись из магазина, где ему пытались навязать яблоки в качестве нагрузки, окончательно сник и стал спрашивать — что же ему теперь делать?

— А я ему говорю: торгуй, раз ничего другого не умеешь, — рассказывал председатель. — Глядишь, на обратную дорогу и наскребешь. А нет — папе телеграмму дай, не оставит сына в беде.

Председателю было весело.

Варг тоже посмеялся. Однако после заседания райисполкома решил завернуть на рынок. Братишвили стоял около груды ящиков и являл собой зрелище печальное и трогательное. Во-первых, он замерз. Из-под большой мохнатой кепки смотрели растерянные глаза человека, который не очень понимает, зачем он очутился в этих угрюмых местах. Нос у него даже на вид был холодный и мокрый. Поздние июньские снежинки неторопливо опускались на яблоки, робко выглядывавшие из-под стружек. Покупателей рядом с Братишвили не было.

— Сколько? — спросил Варг.

— Четыре с полтиной, — сказал Братишвили и торопливо поправился: — Или можно четыре. Как вас устроит.

— Я спрашиваю: сколько у тебя фруктов?

— Всего? Двадцать ящиков. Они в порту у меня, на складе. А вам зачем?

— Сгниют через неделю, — сказал Варг. — У нас тут все гниет. И поедешь ты домой без штанов. Если будет, на что ехать.

— Не ваше дело! — огрызнулся Братишвили.

Но уж больно нос у него был жалкий и голос простуженный.

Варг на дерзость внимания не обратил.

— Слушай-ка, — предложил он. — Хочешь, я у тебя товар оптом возьму? По магазинной цене. Второй день без толку стоишь и еще стоять будешь.

— Да я их лучше в море выкину, — неуверенно сказал Братишвили.

— Ну, как знаешь. Уговаривать не буду.

Не успел, однако, Варг дойти до конца улицы, как его догнал запыхавшийся Братишвили.

— Постойте! Надо же подумать. Вы… потом их выгодней продадите, да? Или как?

— Дожился, — вздохнул Варг. — Уже и на перекупщика похож стал. Ты говори — согласен?

— Да провались они! Берите хоть даром. Мне бы только домой добраться.

Сказал он это с видимым облегчением и покорно пошел за Варгом. Дальше все было мирно и грустно. Варг привел его к артельщику, ведавшему снабжением местного флота, и артельщик тут же закупил для матросского стола все двадцать ящиков.

Братишвили за это время успел сообразить, что Варг не просто моряк с нашивками, а какой-то большой начальник. Когда они вышли из конторы, он сказал:

— Знаете что, капитан? Спасибо вам большое. Может, вы меня в матросы возьмете? Или еще кем-нибудь на пароход.

— Не возьму, — покачал головой Варг. — Я команду не набираю, у меня пароходов нет. А и были бы — не взял. Ты же мазурик.

— Нет, капитан. Я не мазурик. Я неудачник… Вон какой вымахал, все при мне вроде, да? А женщины не смотрят. Почему? Брат говорит — я не личность. Не понимаю… фотографом работал в лучшем ателье города — не получилось. Говорят, у меня вкус плохой. Как же плохой, я такие снимки делал! Цветные делал, в разных позах. На шофера пошел учиться — выгнали. Я цвета не разбираю, болезнь такая… Вот и теперь. Все фрукты сюда везут — у всех деньги, А я считать боюсь: за самолет расплачусь, на сигареты не хватит. Домой теперь ехать нельзя. Какой же я мазурик?

«Вот оказия, — думал Варг, глядя на понуро шагавшего Братишвили. — Ему бы дубы из земли выдирать, а он сейчас плакать будет. Тетюха. А симпатия в нем есть».

— Куда уж тебе домой, — согласился Варг. — Домой тебе нельзя. Специальности, говоришь, нет? Ну ладно. Грузчики у нас в порту хорошо летом зарабатывают. Пойдешь грузчиком?

— Не знаю… Придется пойти, наверное.

— А где остановился?

— Нигде. На автовокзале у сторожихи попросился переночевать пока.

— Герой! — рассмеялся Варг. — Землепроходец! Вот как мы с тобой решим. Дочка моя сейчас в отъезде, поживешь пока у меня. Потом в общежитие устрою. Скоро пароходы придут, за сезон и на билет заработаешь, и на гостинцы, и еще останется.

Уговаривать Володю не пришлось. Два дня он отсыпался, был молчалив, не отошел еще, должно быть, от финансовой катастрофы, потом приободрился, распаковал чемодан и достал фотографические принадлежности.

А вечером Варг увидел свой портрет. На него смотрел противный старикашка в позе адмирала Нельсона. Глаза у него были выпучены, руки по швам. Варг тихо застонал, но сделать уже ничего было нельзя. За несколько дней дом капитана превратился черт знает во что: отовсюду со стен глядели разноцветные уродцы, и в каждом, если очень захотеть, можно было узнать капитана Варга.

Вот так оно все и получилось.

Вчера Братишвили взмолился: «Хоть куда-нибудь пристройте на время, хоть камни таскать, хоть картошку чистить». Варг его пристроил — пойдет нынче на продовольственный склад ящики ворочать: место к навигации освобождать надо.

Пока Варг таким образом восстанавливал картину последних событий, Братишвили успел вдоволь нафыркаться под краном и теперь стоял в дверях кабинета с простодушной, прямо-таки детской улыбкой.

— Здравствуйте, капитан. Вы чем-то довольны, да? Вид у вас хороший.

— Правильно, Володя. Вид у меня хороший, хоть ты и храпел сегодня безобразно. Прямо: «трах-тарарах!» Ты почему храпишь?

— Не знаю… Но я храплю только тогда, когда не вижу снов. А сегодня я видел замечательный сон. Хотите, расскажу?

Варг приготовился было слушать, но тут зазвонил телефон. На этот раз звонила Эсфирь Яковлевна, заведующая небольшой ведомственной гостиницей для постояльцев высокого ранга — в поселке гостиницу назвали Домом дирекции.

Говорила Эсфирь Яковлевна не торопясь, но так плотно и обстоятельно, что вставить слово было нельзя. Да и не требовалось.

— Здравствуйте, мой дорогой, я знаю, вы чуть свет на ногах, вы птичка ранняя, жаворонок, это, поверьте мне, сулит вам долгие годы. Я не буду вас задерживать, я только хочу, чтобы не было осложнений. Мне опять дали указание оставить Егору Александровичу комнату, и я, конечно, оставила, но ведь Егор Александрович и теперь остановится у вас, не так ли? Я пыталась навязать свое мнение руководству, но руководство, вы знаете, всегда считает, что оно больше информировано…

— Правильно вы говорите, — успел все-таки ввернуть Варг, чем несказанно озадачил Эсфирь Яковлевну.

— Что правильно? — переспросила она.

— Все правильно. Егор будет жить у меня, так им и скажите. Могли бы привыкнуть за долгие годы-то. Вы от Нади что-нибудь имеете? Нет? И я тоже. Ничего, простим ей на сей раз. Экзамены у нее.

Надя считала Эсфирь Яковлевну своей крестной матерью. Варг не знал, в чем заключаются обязанности крестной, но если они заключаются в том, чтобы сдувать с ребенка пылинки и укладывать его в постель всякий раз, когда ребенок зашмыгает носом, то с этими обязанностями она справлялась блестяще.

Первое время, когда Надя была еще в садике, Эсфирь Яковлевна ограничивала свои заботы советами и наставлениями. Потом все чаще стала брать девочку к себе на выходные дни, говоря, что это полезно для духовного и умственного развития ребенка.

«Вы замечательный отец, — каждый раз повторяла она, — но вы, простите меня, всего лишь мужчина. Разве я в чем-нибудь не права?»

Эсфирь Яковлевну в поселке любили и уважали все. Кроме Николая Малкова.

«Вздорная баба, — говорил он. — Засюсюкает она нам девчонку».

Опять зазвонил телефон.

— Это я, что же еще, — торопливо заговорил Морозов. — Все я к тебе пристаю. Егор в Кепервееме сидит, только что сообщили. Аэродром раскис, большие самолеты не принимает. Думаю, не пришлось бы за ним «Аннушку» спецрейсом посылать.

— Ясно, — сказал Варг. — Ты оперативность проявляешь и от меня ждешь. Будет тебе оперативность, не суетись. Еще какие у тебя новости?

— Еще такие, что вроде бы с Пряхиным беда случилась. Пропал человек, понимаешь.

— Он же на озере.

— Был на озере. Третьего дня там ребята сели — Пряхина нет. Два часа ждали — все без толку. Лодка на месте. Печь не топлена, холодная.

— Даня не пропадет, — сказал Варг. — Не цыпленок, местный человек.

— Это верно. А все-таки забота.

— Без забот мы бы с тобой загнулись. Когда, говоришь, самолет на озере был?

— Два дня назад вроде.

2

Два дня назад Даниил Романович Пряхин сидел на приступке своего дома, гладил собаку, смотрел на озеро и пребывал в безмятежнейшем состоянии духа. Эта безмятежность, казалось, была разлита во всем, что окружало его: тихо дремали по берегам впитывающие тепло сопки; курился туман, поднимаясь к стекавшим с вершин белесым утренним облакам; изредка, словно нехотя, кричал в дальней протоке разомлевший по весеннему солнцу гусь.

Там, на побережье океана, откуда Пряхин улетел в первый же день отпуска, все еще было не пойми что: мокрая круговерть, ежегодное противоборство поздней весны и раннего лета, а здесь уже все определилось, все стало на место. И потому вот уже вторую неделю Пряхин живет на озере, в самой глубине чаунской тундры, полной мерой вкушая те нехитрые радости, которые в долгую зиму казались ему вообще несуществующими, выдуманными: разве мог он по дороге на Зеленый мыс или на Тайкуль, когда под гусеницами трактора стонала продрогшая до костей тундра, дымились черными провалами наледи, лопались, как шпагат, толстенные тросы, не выдерживая крутизны перевалов — разве мог он тогда верить в реальное существование этого мира, в то, что придет время, и снова запрыгает по мшистым кочкам нелепая птица цапля, готовая в неистребимой осторожности самое себя увести от своего же гнезда, что пойдет в сети тяжелый голец, что обнажатся и будут теперь уже до самого снега белеть среди тундры оленьи кости.

Зимой Пряхин берет иногда ружье и бродит по заячьим следам или поджидает в редком березняке отъевшихся почками куропаток, но делает он это без удовольствия, только для того, чтобы жирок не завязался. Стрелять ему не нравится. Да и не умеет он, честно говоря. Зима для него — время больших ожиданий. Но едва наступает лето, Пряхин берет положенные ему два месяца северного отпуска, и тут гори земля синим огнем — Пряхина нет. Пряхин сидит на озере и ловит рыбу.

Об этом давно все знали. Кроме того, начальство знало, что, если зимой понадобится построить плотину между Азией и Америкой, Пряхин ее построит, а летом его трогать нельзя. В конце концов, полагали они, хороший специалист имеет право на слабости…

На этот раз он прилетел на озеро загодя, чтобы успеть до путины кое-что по хозяйству сделать. Когда-то тут была перевалочная база геологов, от них остался ветхий домик и кое-какие сараюшки. Пряхин все это довел до ума — любо-дорого посмотреть! А посмотреть было кому: как только начнется рыба, гости пойдут косяками. Лететь сюда полтора часа, и, хоть озеро лежало несколько в стороне от воздушных дорог, любители свежего воздуха и вяленой рыбы всегда находили причины уговорить летчика посадить «Аннушку» или вертолет около дома Пряхина. Да и уговаривать особенно не приходилось: летчики — они тоже люди.

Вот и сейчас он уже приготовился было сколачивать раму под вешала, но тут из-под крыльца вылез заспанный Мартын и коротко тявкнул. Пес был флегматичным до полного равнодушия к жизни и лаял только на подлетавшие к озеру самолеты. Пряхин поднял голову и прислушался: так и есть, летит кто-то. Он пригладил рукой волосы: как-никак, а гости, и пошел встречать самолет. Идти надо было всего-навсего за угол сарая, где еще со времен геологов осталась хорошо укатанная в прибрежном галечнике площадка.

— Здравствуй, Коля! — сказал он, когда летчик спрыгнул на землю. — Здравствуй, дорогой. Что нового на Большой земле?

— А что может быть нового? Крутимся помаленьку. Я тебе свечи привез для «Москвы», просил ты меня, помнишь? Ребята специально прислали.

— Вот спасибо! Я тут без свечей пропадаю, старые еле тянут. Ну, пойдем, чайку попьем, перекусим чего-нибудь.

Они посидели немного, попили чаю, и Коля стал прощаться.

— Мне еще лететь да лететь. Умаялся я вчера, четыре рейса на прииск сделал. Полоса едва держится, а надо взрывчатку вывезти. — Он усмехнулся. — Ваши строители, между прочим, фокусничают: массовый взрыв готовится, они хватились, а на складе пусто.

— Что еще за взрыв? — насторожился Пряхин.

— Под энергоцентраль. Первая очередь «Розы ветров». Не слышал, что ли? По твоему это ведомству, у Морозова.

— Ты не путаешь? — Пряхин привстал. — Не путаешь, Коля?

— Все точно. Они архитектора из Магадана ждут, я в диспетчерской слышал. Так что ты вовремя смылся, а то бы тебе вкалывать да вкалывать. Вчера лечу, вижу: с Валежного бульдозеры гонят. Как раз под это дело, думаю.

Пряхин покачал головой.

— Не может этого быть, Коля. Не может. На август было назначено, я сам видел график. А кто прилетает, не помнишь?

— Этого я не знаю. Слышал только, что как прилетит, так и начнут. Ну, поднялись, что ли? Проводишь меня до машины?

— Провожу, конечно. Спасибо тебе, и ребятам тоже спасибо. Погоди! Посиди маленько, я сейчас… — Пряхин пошел было к двери, но тут же вернулся. — Ладно, чего там! Слушай, Коля, забери меня отсюда. Я быстро, за полчаса соберусь.

— Да что с тобой? — оторопел Коля. — Как это забери?

— Очень просто. Посади в самолет и увези. Нужно мне позарез, понимаешь? Дело неотложное.

— Не могу, — упавшим голосом сказал Коля. — Я же на ремонт лечу, у меня ресурс кончился, мотор менять буду.

— Да тут разговаривать больше, чем лететь. К обеду как раз управимся.

— Голову мне оторвут, Даня. Ты же не маленький, понимаешь. Начальство доброе, когда ему не грозит: мы к тебе летаем, крюк делаем — это ладно, сквозь пальцы смотрят, а посади я тебя в машину, которую на ремонт гоню, — мне конец.

Он смотрел на Пряхина сочувственно, даже с испугом: раз уж Даня решил с озера улететь, да еще так вдруг, значит, у него важное дело.

— Ты чего заторопился? Может, случилось что?

— Ладно, — сказал Пряхин, вставая. — Чепуха. Забудем. Лети себе на здоровье. Как ты думаешь, заглянет сюда кто завтра-послезавтра?

— Не знаю. Туго сейчас, машины нарасхват. Слушай, я из Магадана позвоню, авось кто подскочит, а? Может, вертолетчиков уговорю.

— Позвони, — согласился Пряхин. — Чего же не позвонить.

Он проводил Колю до самолета, помахал ему вслед, потом вернулся к дому и снова принялся мастерить раму.

— Будем соображать, — сказал он вслух. — Сегодня вторник. Коростылев не прилетел, может, и не прилетит. Допустим, он прилетит завтра: день на встречу, день на ознакомление, день просто так: авось мне повезет. Коля говорил: «Как прилетит, так и начнут…» Ну, Коля не авторитет. Итак, у меня четыре дня. Четыре дня. Четыре дня на сто пятьдесят километров…

Сто пятьдесят километров… Он снова глянул в окно, за которым неистово сияло полуденное солнце, и ему увиделся сухой камнепад на Лахинском перевале, костлявые ребра гряды Пахтыкаля, запирающей долину; заросшие корявым кедрачом распадки, низины, злорадно чавкающие под ногами, нестаявший ноздреватый снег по бокам обветренных сопок — так ему все это явственно увиделось, что он перестал смотреть в окно, задернул занавеску, чтобы солнце не било в глаза, и лег на топчан. Ходок он хороший. И тундровик он тоже опытный, знает, что к чему. Можно успеть. Шансы на это есть. Большие шансы. Только может остановить его на полдороге Чаун, речушка плевая, когда в ней воды нет, а когда весной тундра накачает ее сверх берегов, тогда хоть на пароходе по ней плыви.

И еще есть шанс, что будет он кряхтеть, уткнувшись носом в землю, волоча за собой вздувшуюся, с порванными жилами ногу, будет тихо, по-собачьи скулить от нестерпимой боли и жалости к себе, будет долго и трудно умирать, как уже умирал однажды, сорвавшись с подтаявшего карниза.

Такой шанс тоже есть. Однако вспоминать это сейчас ни к чему, некрасиво это вспоминать, собираясь в дорогу.

Значит, все-таки собираешься, Даниил Романович?

А если завтра прилетит кто-нибудь? Тогда как? Обидно будет… А если не прилетит? Тогда наверняка не успеешь.

Хорошо бы сейчас вылез Мартын из-под дома и загавкал. Например, Коля вернулся, совесть его заела. Или еще кто. Бывают же такие случаи. Должны быть для разнообразия жизни. Вроде того, как они с Егором встретились. Не собирался же он тогда на собрание ихнее, просто шел себе мимо.

3

Пряхин шел по Москве, размахивая только что купленным портфелем: час в очереди за ним простоял, Серафима наказывала сыну привезти. Пересекая сквер у Большого театра, он вдруг очутился в густой, плотной толпе. «Может, студенты, — подумал Пряхин. — Может, у них праздник какой», но увидел, что люди тут больше пожилые и старые, все нарядно одеты, на многих даже ордена и медали. «Ветераны войны, — решил он. — Однополчане. Юбилей отмечают».

Пряхин кое-как выбрался из толчеи, но тут кто-то взял его за локоть, повернул к себе, и он увидел, что рядом стоит молодой еще, очень загорелый и очень знакомый человек, а вот кто — хоть убей.

— Даня, ты Даня, — сказал молодой человек. — Что же ты, Даня? Разве так можно?

— Здорово, — на всякий случай сказал Пряхин, мучительно морща лоб: да кто же это, в самом деле? Вот она, московская сутолока. — Ты уж прости, пожалуйста: иду, понимаешь, под ноги смотрю. Людей-то и не видно.

— А я думал — не узнаешь. Ну, это хорошо, что ты пришел. Я вот тоже… Народу сегодня, видал сколько, а знакомых не густо. Кое-кого, правда, встретил. Надеялся, может, капитан в отпуске, так нет. И не пишет. А ты, выходит, отдыхаешь?

«Фу-ты, черт! — с облегчением подумал Пряхин. — Как это я не узнал? Затмение нашло, не иначе. Возмужал Коростылев, правда, бороду отпустил, его в этой бороде и не узнаешь сразу».

— Ты погоди, Егор. Не тарахти так. Ты мне скажи, что тут за сбор такой?

Коростылев даже присвистнул:

— Э! Да ты, я вижу, серый! Не знаешь? Каждый год тридцать первого августа в шесть часов вечера тут собираются все северяне, какие есть в Москве. Понял? И кто в отпуске, и кто на пенсии, и кто учиться приехал — вся Колыма и Чукотка сходится. Потом, конечно, кто в гости, кто по ресторанам… Святой закон! Так что держи свой портфель крепче, я тебя сейчас поведу, у нас уже столик заказан.

Пряхин не успел оглянуться, как вместе с Коростылевым оказался за большим столом, в ярко освещенном зале, рядом с какими-то женщинами, девицами, солидными мужчинами. Музыка играла степенно, не надрываясь, разговор сразу сделался общим, громким, как в сквере, у театра, и у Пряхина от всего этого зарябило в глазах. Он даже подумал: как они, бедняги, не очумеют от суеты и собственного щебетания. Потом вино в тонких бокалах, уютное звяканье посуды, табачный дым, порхающий разговор, к которому он уже не прислушивался, — все это окутало его теплом, он был доволен, сыт, благодушно хмелен. Ему тоже захотелось что-нибудь рассказать, чтобы все смеялись, захотелось танцевать, но ни рассказывать, ни танцевать он толком не умел и потому продолжал тихо сидеть, наслаждаясь странной, непривычной для него жизнью, которая — смотри-ка ты! — не так уж и плоха.

— …Видали? А я что говорил? — донесся до Пряхина голос Коростылева. — Вроде бы с тобой сидит, а вроде нет его. Ты о чем думаешь? Я, например, девушкам рассказываю, как тебя директор воспитывал. Не возражаешь?

— Да ну, нашел что вспоминать, — проговорил Пряхин, с трудом возвращаясь в зал, увешанный зеркалами и люстрами. — Мог бы что-нибудь новенькое. Да и привираешь ты, по-моему.

— Ничего не привираю, все верно. Теперь слушайте дальше. Родители этой девушки были в отпуске, но Даниил Романович и его невеста — люди современные, ждать их не стали, подали заявление в загс. И Пряхин тут же поехал в районный центр, за двести с лишним километров, чтобы купить там диковинный, никогда в этих краях не виданный мебельный гарнитур. Да-с… Именно гарнитур. А это в то время на Чукотке было то же самое, как если бы я сейчас самолет в личное пользование приобрел. Купил, погрузил его на вездеход, увязал веревками и через реки да перевалы, скрипя всеми колесами, добрался наконец до родного совхоза, где он в те далекие годы работал.

Тут произошло в поселке некоторое замешательство: такого еще никто не видывал! Люди окружили вездеход, дивились, обсуждали, и вдруг незаметно так, бочком, протиснулся к Пряхину главный бухгалтер, взял его за руку и, не сказав ни слова, повел к директору. Тот только из отпуска возвратился, еще и помыться с дороги не успел.

Директор Пряхина любил и уважал главным образом за то, что молодой механизатор не погнушался в совхоз приехать. Бухгалтера своего он тоже хоть и не любил, но уважал, а тем более слушался, потому что бухгалтер — это финансовая дисциплина.

Посмотрел директор на Пряхина и спрашивает:

«Зачем тебе, Даня, обстановка? Я и то без обстановки живу».

«Так я, — отвечает Даня, — женюсь, товарищ директор».

«Это хорошо, — говорит директор. — И я тоже давно женат, и дочка у меня взрослая, а гарнитур я себе не позволяю».

«И напрасно не позволяете, — говорит Даня. — Тут ведь не в гарнитуре дело, а в моральном стимуле и социальной подоплеке. Если у тебя табуретка да кровать колченогая, значит, ты человек временный, а если у тебя мебель красного дерева и трюмо за большие деньги, — значит, ты корни пускать собираешься. Моральный фактор это, товарищ директор».

«Какой же ты молодец, Даниил Романович! — просиял директор и тут же обнял Пряхина. — Истинный ты молодец! Объявляю тебе благодарность в приказе. За сознательность и заботу о судьбах родного хозяйства».

Тут он, однако, посмотрел на бухгалтера и, потупившись, добавил:

«Конечно, кое-какие формальности придется соблюсти. Мы вот тут подсчитали. Прогон вездехода в оба конца, простой вездехода в райцентре, горючее, самовольная отлучка на четыре дня, амортизация… Пустяки, в общем. Месяца за три расплатишься… А на свадьбу я к тебе приду, если пригласишь. Или не пригласишь?»

«Без вас, товарищ директор, мне в этом деле не обойтись», — загадочно сказал Пряхин и с тем вышел.

Тут весь конфликт и завязался. Не успели в конторе вывесить приказ, как явилась к директору его единственная, глубоко любимая дочка Симочка вместе со своим женихом Даниилом Пряхиным, и стали они испрашивать себе благословение.

— Никуда я не являлся! — под общий смех не выдержал Пряхин. — Еще не хватало. Серафима сама доложилась.

— Правильно! — ничуть не смутившись, согласился Коростылев. — А уж как она доложила, так об этом один только папаша знает, у него потом целый месяц щека дергалась.

Одним словом, собрала Серафима свои платьишки и ушла к Даниилу Романовичу. Мать в слезах, отец валидол пьет. Бухгалтер заперся у себя дома: «Что-то теперь будет?» Зато в поселке оживление, предчувствие нового поворота событий. И правда: Серафима для начала отменила свадьбу. «Какая может быть свадьба, если отец родной разул-раздел, по миру пустил!»

— Егор, побойся бога! — снова взмолился Пряхин. — Как же не было? Ты же сам на свадьбе гулял, окаянная душа.

— Сдаюсь! — рассмеялся Коростылев. — Концовку я присочинил. Для драматизму. Но — было ведь? Было! Вы с тестем потом друзьями сделались, а Сима долго еще отца шпыняла: «Век тебе твой подарочек свадебный не забуду!»

Вечер в ресторане тем временем подошел к концу. Пряхин хотел было поехать к себе в гостиницу, но Коростылев сказал, что так люди не поступают, — пусть все разъезжаются, куда им надо, а они поедут к Коростылеву и будут беседовать вдвоем, как мужчина с мужчиной.

На другой день с утра Пряхин решил, что долг платежом красен: вчера Коростылев угощал, нынче его очередь. Болит, наверное, у Егора голова.

— Похмеляться будем, Егор Александрович? — сказал он, застав Коростылева на кухне. — Или сперва пиво?

— Бойкий какой, — засмеялся Коростылев. — Знаешь, за что казак сына драл? Не за то, что пил, за то, что опохмелялся. Садись, чаю налью. Потом повезу тебя город смотреть, я тебе храм покажу великий.

— Вези, — согласился Пряхин. — Пора и на культуру посмотреть. А твои-то храмы как? Построил уже чего?

— Мои? Идем, покажу. Благо, пока все на одном столе помещается.

Кабинет у Коростылева большой, с громадными, во всю стену окнами. «Из двух комнат переделал, — решил Пряхин. — Правильно. В просторе надо работать».

— Глянь-ка пока сюда, — сказал Коростылев, подведя его к стене, на которой висел аккуратный, сделанный тушью рисунок. — Узнаешь?

— Чего ж не узнать? Наш поселок. Ты смотри! Мудрая затея. Дома какие сочинил. Ничего. Слушай, а где же Колун-гора? Забыл, что ли?

— Про нее забудешь… — Коростылев показал в угол проекта. — Видишь, на месте Гнилого затона набережная. Это и есть бывшая сопка. Я ее взорвал и тем сразу сделал два дела: затон засыпал — это раз, поселку есть теперь куда вширь строиться, а главное — не будет больше «южака». По расчетам моего товарища, климатолога, именно эта сопка создает тот перепад давлений, который и образует ураганный ветер. Тебе нравится такое решение?

— Нравится, — сказал Пряхин. — Это по-моему. Чирик — и нету. Все равно как нарыв ножом вскрыть.

— И мне нравится… — Коростылев вздохнул. — А природе не нравится. Это теперь, Даня, просто рисуночек. Баловство. Ошибся мой приятель. Показал я проект одному ученому человеку. Знаешь, что получится, если сопку взорвать? Грунт через несколько лет вынесет в бухту, подходы к порту обмелеют. А самое скверное, что «южак» хоть и поубавится в силе, зато обрушится на прибрежную тундру, и ты понимаешь, какие гололеды начнутся? Так что рано я эту сопку похоронил, ее беречь да лелеять надо.

— Чертовщина какая получается, — сокрушенно сказал Пряхин. — Заманчиво ты это придумал. По нашим местам, я считаю, лучше, не придумаешь. Выходит, крест теперь на всем поставить надо?

— Даня, ты Даня, — улыбнулся Коростылев, которому искреннее огорчение Пряхина было приятно. — Пессимист ты, Даня. Погляди-ка лучше, что я тут из кубиков построил.

С этими словами он подошел к большому, похожему на бильярд столу, на котором громоздилось нечто закрытое покрывалом, осторожно снял его, и Пряхину увиделось зыбкое мерцание тонкого, как мыльный пузырь, купола, парившего то ли над марсианским городом, каким он его представлял себе по рисункам в журналах, то ли над одной из олимпийских деревень, во множестве виденных им по телевидению, — во всяком случае это было что-то не сразу понятное, и Пряхин подошел вплотную.

Коростылев стоял рядом, дымил папиросой.

— Город на заре, — негромко сказал он. — Роза ветров. Голубая мечта старых ревматиков. Девушки ходят в сарафанах, ребятишки копаются в песочке, пенсионеры стучат в домино. Энергичный товарищ Пряхин ловит рыбу в искусственном озере. И на все это благолепие сквозь пластиковый купол смотрит завистливая белая медведица с четырьмя медвежатами.

Сказал он это с легкой усмешкой, заранее вроде предупреждая, что судить строго не надо, чего уж там: кубики они и есть кубики, но можно было заметить, что Коростылеву вовсе не безразлично, как отнесется к этому Пряхин, потому что на этот раз он показывал свое творение не искушенному доке-специалисту, а человеку, которому в этом городе жить и которому этот город строить.

— Вот такое, значит, сооружение, — снова повторил он, но Пряхин жестом руки остановил его.

— Погоди, — сказал он. — Погоди, Егор. Дай я сам…

Пряхин никогда, упаси бог, не был мечтателем. Его называли иногда сумасбродом, называли даже авантюристом или еще как-нибудь, имея в виду живость характера, и в этом была своя правда. Но он давно считал себя человеком дела, знающим, что к чему, разбирающимся, где синица в руках, а где, извините, журавль в небе. Он любил во всем основательность, чтобы прочно было, целесообразно, без завихрений.

Вот и сейчас, стоя над хрупким, как зимняя сказка, городом, он постепенно стал различать за красотой и изяществом архитектурного решения зримую суть огромной в своем размахе работы. Он не был строителем в узком понимании этого слова, не возводил стены и не настилал полы и все же за долгие годы привык чувствовать себя причастным ко всему, что возникало потом на месте вырытых им котлованов.

В эти минуты перед ним был не просто смелый архитектурный замысел, а конкретный наряд-задание. Так он это сразу и воспринял. И сразу же опытным глазом человека, передвинувшего горы и горы земли, увидел, что все здесь надо начинать с отсыпки нижних ярусов кольцевой стены, что придется затем вынуть не одну тысячу кубометров мерзлого грунта под фундамент центральной галереи, и эта дробленная взрывом щебенка послушно ляжет в Гнилой затон; он увидел все это, и ему представилось, как в шуршащем сиреневом тумане, вспарывая ночь колючими окружиями фар, широким фронтом идут в наступление бульдозеры, сухо подминая едва осевший после взрыва грунт, и головную машину ведет Даниил Пряхин, потому что такое дело, конечно, доверят прежде всего ему.

Он тогда немного даже смутился от такого поворота мысли, а ведь именно так все и получилось. В прошлом году, когда проект утвердили, Коростылев приехал в поселок для окончательной увязки объектов. Они собрались у Варга, и Егор, поднимая тост, сказал:

— Тебе начинать, Даниил Романович! Вроде как ты мой крестник будешь. И по дружбе нашей с тобой давней, и по умению твоему. Согласен?

— Согласен, — сказал Пряхин. — Как же иначе?

…И вот он теперь сидит на крыльце, смотрит, как стекают с перевала редкие облака, все еще не решив, идти ему или нет, а Коростылев тем временем, наверное, уже до Кепервеема добрался.

4

Коростылев действительно добрался до Кепервеема. На этом дорога оборвалась: их самолет из Магадана приземлился последним, аэродром раскис, и теперь в течение недели вылетов не ожидалось. «Пассажиров просят не беспокоиться, — меланхолически сказал какой-то администратор в форме. — Так было и так будет. Хотя еще ни разу не было, чтобы кто-нибудь куда-нибудь в конце концов не прилетал».

Коростылева это не устраивало. Отыскав администратора чином постарше, он обрисовал ему ситуацию, но даже самый главный начальник смог лишь без очереди соединить его с районным центром. Морозов был очень рад, говорил громко, но в голосе его слышалась тихая паника. «У нас тоже полосу затопило, — с веселым отчаянием сказал он. — У нас тоже, черт бы ее побрал, весна!» Однако обещал в ближайшее время достать «Аннушку», которая, как известно, при нужде может сесть прямо на улице.

Затем, должно быть, состоялись еще какие-то телефонные разговоры, уже через голову Коростылева, потому что вскоре ему сказали, чтобы он ждал и надеялся.

Получив столь доброе заверение, Коростылев вернулся в зал, где рядом с его рюкзаком сидела тихая девушка, удивительно похожая на киноактрису Надежду Румянцеву: такой же у нее был трогательно-беззащитный вид, такие же глаза, от которых на душе делалось прохладно и чисто, с таким же радостным удивлением смотрела она вокруг себя.

— Все в порядке, Верочка, — сказал он. — Обещают нас отсюда вывезти.

Народу в Кепервееме скопилось великое множество; каждый на что-то надеялся, чего-то ждал, хотя все понимали, что отсидка в порту предстоит длительная. При таком положении вещей Верочке неимоверно повезло, но она всего лишь кивнула головой, как бы говоря: «Так оно и должно было быть. Ведь я тороплюсь, мне очень некогда…»

Еще в самолете, прежде чем уснуть, Вера успела рассказать Коростылеву, что она в прошлом году вышла замуж. Сразу после свадьбы муж ее уехал на Чукотку — так у них сложились обстоятельства, и с тех пор они не виделись. Теперь у нее начинается производственная практика, тоже почти на год, и поэтому она непременно должна повидать его перед отъездом. А времени у нее в обрез: только до места добраться и снова домой. На замечание Коростылева, что погода сейчас капризная и можно надолго задержаться, Вера только пожала плечами.

Вот и сейчас она не выразила бурной радости оттого, что все устроилось, потому что для нее это было совершенно естественным. Коростылев даже немного обиделся. Он летит по важному делу, должен изворачиваться, а эта девочка спешит на свидание, и ей ничего делать не надо, все само собой делается. И вид у нее такой, будто всю жизнь оно так и было.

Он тут же спохватился, что сердиться на нее за это глупо. И с шутливой грубоватостью добавил:

— Держитесь за акулу, Верочка. С акулой не пропадете.

— За какую… акулу? — Она перестала рыться в сумочке я посмотрела на него с недоумением.

— Это так… Поговорка. Со студенческих времен еще осталась. Означает: человек человеку — друг. А вы, Верочка, где учились?

— В медицинском. — Она сморщила нос, глаза у нее сделались веселыми. — А знаете, мне все время везет. Люди вокруг хорошие. У меня денег на дорогу не хватило — я ведь не дома живу, в общежитии, так мне наша преподавательница сама предложила. Билетов в Магадане не было, и опять кассирша помогла, вошла в положение. Все как друзья, хоть и незнакомые. Поверите? Мне Сергей шубу прислал, пушистую такую. Я ее когда получила, в такси оставила. Ревела. Подарок все-таки. И красивая очень. А шофер потом вернулся и по всему дому ходил, из квартиры в квартиру. Меня искал. А когда экзамены сдавала… Да что говорить! Вот и теперь тоже — вы мне встретились. Можно жить, правда?

Она переворошила свою сумочку, достала оттуда две большие конфеты и одну протянула Коростылеву.

— Ешьте. Это меня стюардесса угостила. Тоже очень хорошая девушка.

«Вот-вот, — сказал себе Коростылев, разворачивая конфету. — Весь мир для нее старается, как бы ноги не промочила. Ну и что? Может, так и надо. Может, мы преувеличиваем, когда говорим, что трудности оттачивают ум и закаляют волю? Так ли уж необходимо, чтобы человек без нужды продирался через жизненные неурядицы? Именно без нужды. Совсем это ни к чему. Хоть и говорят, что запасы энергии в человеке неисчерпаемы, но кто их считал?

О себе, например, ему не раз приходилось слышать, что вот у Коростылева, дескать, были трудное детство и юность, ему пришлось работать с пятнадцати лет, — помогать семье, — воспитывать младших братьев и так далее. Поэтому следует вывод: Коростылев и стал таким целеустремленным и даже талантливым. Путь его не был усыпан розами. Он шел через тернии к звездам. Все превозмог, преодолел, вынес и теперь стал твердым, как углеродистая сталь.

Очень красиво, если прислушаться. Только возникает иногда вопрос: а если бы жизнь у него сложилась по-другому с самого начала и ему не пришлось бы бросить школу, работать на лесопилке, класть печи вместе со своим дедом, известным в районе мастером; если бы он учился нормально, а не урывками, закончил бы институт как все, а не в три приема: один раз ему пришлось уйти по болезни, потом умер отец, и он перешел на заочное отделение, чтобы иметь возможность работать — если бы всего этого не было, не прибавилось бы чисто профессионального умения в главном деле его жизни?

Ладно. Это судьба. Или, назовем, обстоятельства. А дальше? Много ли приобрел он оттого, что его дипломный проект, получивший потом первую премию на всесоюзном конкурсе, ему дважды возвращали обратно: слишком он казался несовременным и не отвечал насущным задачам дня; много ли прибавило ему сил то обстоятельство, что проектировать «Розу ветров» он должен был чуть ли не втихомолку, по ночам, разрываясь между работой «для себя» и работой «для института».

Он посмотрел на Верочку, мирно жующую конфету, и улыбнулся. О господи! Аналогия, конечно, более чем странная. А все-таки есть аналогия. Пусть человеку будет легко в его повседневной жизни. Пусть он сжимает кулаки и стискивает зубы, когда ему сопротивляется материал, когда заводят в тупик формулы и отторгаются несовместимые ткани, но пусть ему не приходится впадать в отчаяние оттого, что ему сопротивляется надутое тщеславие, заводит в тупик равнодушие рядом стоящего человека, оттого, наконец, что просто-напросто не каждый предложит денег в трудную минуту, не поможет достать билет на самолет.

— А вы о чем задумались? — спросила Верочка. Ей захотелось поговорить или, может быть, ей показалось, что Коростылеву скучно. — Ни о чем, да? А знаете, у меня по дороге практика была. Я ведь из Петропавловска лечу, я говорила? А в Магадане, в порту, пока самолет ждали, одному товарищу плохо стало. Побежали за врачом. Я его осмотрела, вижу — диабет. Понимаете? Это сразу трудно определить. Когда врач прибежала, молоденькая такая выпускница, наверное, я ей говорю: «Скорее инсулин!» Она мне: «Ты чего суешься? Какой еще инсулин!» И сразу принялась сердце слушать. Я не выдержала: «Скорее, говорю, это же диабет! У меня опыт есть!» Тут она тоже поняла, в чем дело, мы его скорее в медпункт, сделали укол, и все в порядке. Жив человек. У меня отец диабетом болен. Представляете? А сам врач. И дедушка у меня врач был. А я решила сначала медицинский техникум закончить, поработать, чтобы практика была.

— Правильно, — сказал Коростылев. — Я одного юношу знаю, так он два года в институт поступал, а когда трупы препарировали, сбежал без оглядки. И крови он боится.

— Ой, что вы! Я даже, если бы боялась, все равно бы привыкла. Нельзя же — у нас это потомственная профессия, отец очень гордится, говорит, что и прадед, и прапрадед, и еще, наверное, дальше — все врачами были. Отец говорит — лекарями. И еще отец, знаете, что говорит? Он говорит, что нам, молодым, самое трудное достанется. Зато и самое интересное, правда? Полиомиелит, например, мы уже победили. А рак? А сосудисто-сердечные? Видите, сколько работы… А вы по специальности кто?

— Я строитель, Верочка. Точнее — архитектор. И, знаете, у меня тоже и отец, и дед были архитекторами.

— Правда? Вот хорошо… Нет, я серьезно, это хорошо, что у родителей и детей интересы есть. Я ведь права, да?

— Правы, — согласился Коростылев. Он почувствовал, что ему приятно быть с этой бесхитростной говоруньей. Верочка ему все больше нравилась. Он много повидал девиц, готовых из кожи вылезти, лишь бы посовременнее выглядеть: слова из них сыплются такие умные, а мысли столь парадоксальны, что остается только поеживаться от собственного невежества и серости.

— И еще мне бы хотелось успеть, чтобы с отцом вместе поработать. Он районный врач. Большой практик. Я не потому, чтобы не уезжать, не думайте, просто… Он уже старый очень. А вы с отцом вашим работали?

— Не успел. Отец у меня умер. Сердце. Я только потом узнал, что он пятнадцать лет носил около сердца осколок. Никто тогда вынуть не решался… Так что не успел я с отцом поработать…

— Как грустно вы говорите…

— Да ну, Верочка, что вы! Зачем нам быть грустными. Не надо. И уж коли вы меня спросили, скажу: с отцом я не работал, но зато я работаю… за него. Отец был на войне сапером. И так получилось, что ему, архитектору, пришлось за свою жизнь больше взрывать и разрушать, чем строить. И он мне однажды сказал: «Ты за меня рассчитаться должен. Все, что я не достроил, достроишь ты; все, что я не успел, успеешь. И свыше того — свою работу сделаешь. От себя самого».

— Так и сказал? — тихо спросила Вера.

— Так и сказал…

Ничего такого отец, конечно, не говорил. Он не мог бы этого сказать, потому что всю жизнь смертельно боялся высокопарности. И все-таки, если припомнить, что же было главным, пожалуй, как раз и было постоянное стремление отца передать сыну не завершенное им дело.

— Егор Александрович, — позвала его Вера. — Знаете, беда какая? Есть хочется, прямо сил нет. Что у них за мода — буфет закрыт, столовая не работает. Где же людям обедать?

— Милая вы моя, — рассмеялся Коростылев. — Люди все спят, посмотрите. — Вы знаете, сколько сейчас времени? Четыре часа ночи.

— И правда, — смущенно согласилась Вера. — Вот ведь… Я впервые такое вижу. Солнце-то как днем. Не хочешь, а запутаешься.

— А это и есть день. Большой полярный день. — Коростылев развязал рюкзак и достал оттуда сверток. — Давайте закусим. Я человек предусмотрительный, на общественное питание в дороге не рассчитываю. Берите… у меня и пиво есть. Хотите пива?

— Не хочу. Я от пива засыпаю. А мне спать не хочется, мне интереснее не спать. Вот кому если рассказать из наших, не поверят: в середине ночи люди обедают. Смешно, правда?

— Со мной еще смешнее случай был, — сказал Коростылев, прихлебывая пиво. — Хотите, расскажу?

— Конечно.

— Тогда слушайте. Двенадцать лет назад я вот так же, как вы, впервые летел на Чукотку. Учился я на последнем курсе и сюда попросился на практику. Долетели мы благополучно, без задержек, сели в порту. Теперь надо до поселка добираться. Смотрю — машина стоит. «Можно?» — спрашиваю. «Можно, — отвечает шофер. — Садитесь». Приехали мы. Спрашиваю я у шофера, как в строительное управление пройти. Посмотрел он на меня как-то сочувственно, что ли, потом показывает: «Идите прямо, первый дом за углом. С колоннами». Ладно. Иду я по поселку, народу на улицах почти никого. Деловые люди, думаю, зря не расхаживают в рабочее время. Одни только собаки по улицам шастают. Нашел я наконец управление, захожу — тишина. Больше всего меня это удивило: обычно всегда черт-те что в коридорах делается, толчея, дым, машинки вовсю стучат. Толкнулся я в одну дверь, в другую — никого. Оторопь меня даже, знаете, взяла. Представьте себе: солнце в окна бьет — и ни души! Словно вымерли. И тут появляется откуда-то женщина с берданкой и горой на меня: «Чего надо? Кто такой?» — «На работу, — говорю я робко. — Где у вас тут кадры? Прилетел только». Она присела на лестницу и давай хохотать: «Ой, — говорит, — дурачок! Да какая же тебе работа посреди ночи? Ты на часы-то глянь!» Ну, посмеялись мы с ней вдоволь, потом она меня в кабинет отвела, я там на лавке до утра и проспал. Вот так у меня знакомство с белыми ночами и состоялось.

Верочка звонко смеялась. Коростылев рассказывал еще что-то, но уже не слышал себя, потому что до иллюзии отчетливо вспомнился ему вдруг тот первый день на берегу океана, и второй день, и третий, и все, что было потом, все, что на долгие годы определило всю его жизнь.

5

Районный архитектор, который должен был устроить Коростылева на практику, привык все делать быстро. Поэтому, едва взглянув на практиканта, сказал:

— Слушай, ты, наверное, масштабы любишь? Молодые все масштабы любят. Не любишь? Ах, тебе все равно? Тогда хочешь, я тебе село дам, совхоз богатый, они на новое место переезжать задумали. Вот и нарисуешь им, что к чему. Планировочку сделаешь. Согласен? Ну и молодец, не пожалеешь. А я тебе помогу, если что надо будет.

У архитектора этот совхоз, должно быть, бельмом на глазу сидел — так он обрадовался согласию Коростылева. И потому, не мешкая, тут же повел его знакомиться с людьми, ответственными за перепланировку поселка. Ответственными тогда были Даниил Романович Пряхин, исполняющий в совхозе обязанности механика, и бригадир зверофермы Тимофей Иванович Вутыльхин, который почему-то всегда оказывался в центре самых важных событий, внося в них некоторую сумятицу, но и придавая им каким-то непостижимым образом должную значимость.

Познакомились они быстро. День прошел в обстоятельных разговорах. Потом наступил вечер, который они отметили дружеским ужином в тесном кругу, а наутро Вутыльхин повез Коростылева в старый поселок, где они должны были согласовать, какие дома стоит разбирать и перевозить, а какие не стоит.

Плыли они на вельботе. Пряхин, хмурый и невыспавшийся, постелил себе на корме телогрейку и сразу же заснул. Вутыльхин сидел на руле, дымил трубкой и бесстрастно смотрел вперед, зато Коростылева охватила буйная, мальчишеская радость. Мама родная, куда он попал! Справа поднималась из воды черная гряда скал, вылизанных прибоем до зеркального блеска, слева уходил к горизонту океан, затянутый редкой дымкой тумана, а впереди висело большое оранжевое солнце, от которого прямо навстречу им стелилась по волнам широкая золотая дорога.

Не успел он все это объять взором и прочувствовать, как рядом с вельботом высунулась усатая морда тюленя, затем еще одна, еще…

— Тюлень! — закричал Коростылев. — Смотри, Тимофей Иванович, тюлени выныривают!

— Ну, — сказал Вутыльхин. — Нерпа, да. Чего кричишь?

Они плывут уже почти в открытом море, берега не видно, только далеко-далеко впереди какой-то мыс. Или еще что-то. Он сегодня первый раз видит настоящего морского волка не в кино и не на фотографии, а рядом, и этот человек, обожженный ветрами, мудрый тысячелетней мудростью своего народа, уверенно ведет хрупкую ладью по намеченному курсу. А курс прокладывать становится все труднее, потому что горизонт начинает расплываться, внезапно сгустившийся туман окутывает их плотным покрывалом.

«Что-то теперь должно случиться», — с тревожной радостью думает Коростылев, но Вутыльхин по-прежнему спокоен, по-прежнему бесстрастно смотрит вперед. Профиль его достоин кисти Рокуэлла Кента. Этому человеку ведомо то, что нам, смертным, не ведомо. Коростылев уже слышал об оленьей лопатке, по которой старые пастухи выбирают маршруты для стад, о заклинании духов, о таинственных обрядах и безошибочном чутье тундровых следопытов; все это перемешалось у него в голове, вызывая жутковатое чувство страха и восхищения.

— Тимофей Иванович, расскажи, как ты плывешь? Вокруг же ничего не видно. Какие приметы тебя ведут?

— На что я ориентируюсь? Как обычно…

— А все же? Это ведь не секрет? Как ты, например, узнаешь, куда плыть, какая погода будет, какой ветер? Тут целая наука, наверное? Из поколения в поколение, да?

— Правильно. — Вутыльхин вынул изо рта трубку, выбил ее о борт и посмотрел на Коростылева. — Целая наука. Ты в логарифмах разбираешься?

— Разбираюсь, — растерянно сказал Коростылев. — Я…

— Правильно. Ты инженер, разбираться должен. Значит, поймешь, объясню тебе. Есть у меня таблица специальная. Это для проложения курса по карте. Так? Есть таблица приливов и отливов — это чтобы меня не сбило, когда прилив будет или отлив. Вот все. Арифметику знаешь, логарифмы знаешь, линейка у тебя есть — плыви. Чего же не плыть-то? Ты слушаешь, да?

— Слушаю, — сказал Коростылев. Будь он тогда чуть повнимательней, не закашляйся от неожиданности табачным дымом, он бы заметил, как пробежала по лицу Вутыльхина добродушная и слегка насмешливая улыбка.

— Только это для большой навигации, — добавил он. — Когда в открытое море идти надо. Там еще долготу определяю, широту. Инструмент у меня есть хороший, капитан один подарил. Секстант, знаешь? Вот все. А сейчас мы в заливе идем, тут компаса хватит. А погоду я по «Спидоле» слушаю. Ты разве не слушаешь?

Щеки Коростылева горели. Он не помнил, когда последний раз в жизни он так оглушительно, буквально до звона в ушах, краснел. Студентик недоученный! Можно подумать, в каменный век попал, к самоедам, что на чурку молятся, по плечу похлопать снисходительно захотел.

Он бы, наверное, еще долго говорил себе всякие злые слова, но Вутыльхин вернул его к действительности:

— Поселок мы бегом обойдем. Управимся. Потом поведу я тебя к человеку в гости. Без него нам не пробраться.

Вот таким образом уже к вечеру, когда он едва стоял на ногах после морской прогулки в оба конца, Вутыльхин привел его к капитану Варгу. Там его быстро отпоили чаем.

Варг, добродушно посмеиваясь, сказал:

— Через недельку двинемся, не раньше. Вы особенно не торопитесь. У нас тут не торопятся. Тимофей Иванович, например, очень доволен, что может целый день в клубе играть на бильярде. Он почему-то решил, что умеет играть на бильярде. Почему ты так решил, Тимофей Иванович?

Вутыльхин, не удостоив Варга ответом, сосредоточенно смотрел телевизор.

— Ну ладно. Хотите, я вам кактусы покажу? Редкие есть экземпляры.

Он повел Коростылева сначала к себе в «морскую, комнату», потом они прошли в «комнату Малкова», где на полу стоял разобранный лодочный мотор, а по стенам гирляндами висели связки копченого чебака, затем обошли остальные комнаты, веранду, длинный коридор, откуда двери вели в какие-то темные чуланы, в которые Варг уже и забыл, когда заглядывал, потом снова вернулись в комнату для гостей, где, кроме широченной тахты и кровати, стояли наготове две раскладушки.

Налив себе и Коростылеву чаю, Варг, как бы между прочим, сказал:

— Не один год строили. Кто только не помогал, сейчас и не упомнишь. Коллективный труд. Однако, худо-бедно, выстроили. — Искоса посмотрев на Коростылева, спросил: — Вам нравится?

— Нет, — сказал Коростылев. — Мне не нравится.

Варг даже поперхнулся от возмущения.

— А почему, разрешите узнать?

— Да разве это дом? Это, простите, палаты. Кубатура. Пространство для жилья. А самого жилья нет. — Он увидел, как Варг забарабанил пальцами по столу, и добавил: — Да вы не огорчайтесь. Дело поправимое. Просто надо, чтобы по вашему дому слегка прошлась рука мастера.

— Рука мастера? — переспросил Варг.

— Правильно.

— Вот вы и пройдитесь. — Варг посмотрел на Коростылева из-под очков. — А что? Критиковать и я умею. Вы архитектор, вам и карты в руки. Договорились?

— Договорились, — рассмеялся Коростылев. — Ловко вы меня… Только не сразу это делается. Приглядеться надо. К осени, пожалуй, как с поселком управимся, так и займусь. А пока я вам печь переложу, хотите? Ваша-то, я заметил, еле дышит.

— Да ну? — обрадовался Варг. — И печь можете? Хорошо. Мне ее, заразу, дважды клали и перекладывали, а толку… — Он посмотрел на Коростылева, который ввиду позднего часа уже собрался откланяться, и сказал категорически:

— Никуда вы не пойдете. Вся эта компания у меня живет, — он кивнул в сторону разморенных сном Вутыльхина и Пряхина. — Вы тоже оставайтесь. Веселее будет.

На другой день с утра Коростылев принялся за дело. Прежде всего он потребовал, чтобы ему из чего-нибудь сообразили фартук, потому что настоящий печник без фартука чувствует себя голым. Обрядившись в фартук, он призвал на помощь Пряхина и Вутыльхина. Втроем они полдня долбили во дворе слежавшуюся глину, просеивали песок, гасили в деревянной кадке известь. После этого, затащив все в дом, он сказал, что теперь начинается работа, а значит — посторонним делать нечего. Кроме того, будет очень много пыли, грязи, стука и других неприятностей, поэтому в «комнату Малкова», куда печь выходила фасадом, и в соседние комнаты тоже просит не заходить.

Делать было нечего. В течение двух дней все обитатели дома Варга ютились в «морской комнате»; с любопытством и некоторой тревогой прислушиваясь к разнообразным звукам, доносившимся со строительной площадки. Сам Коростылев выходил только к столу, был молчалив, быстро проглатывал еду и снова закрывал за собой двери.

А через два дня он вышел из «комнаты Малкова» уже без фартука, умытый и причесанный.

— А ну, господа хорошие, наведите-ка там порядок, — небрежно сказал он, имея в виду Пряхина и Вутыльхина. — Засиделись небось? Ничего. Зато теперь нам будет тепло и уютно.

Вечером, когда печь обсохла, все собрались на первую топку. Коростылев собственноручно уложил дрова, наколол лучину, зажег. Пламя занялось сразу… Он сидел на корточках, прислушиваясь, как гудит за дверцей огонь, потом встал, обошел печь со всех сторон, из всех трех комнат, тоже прислушивался, в разных местах, прикладывая ухо к холодным еще кирпичам. Печь получилась. Он это чувствовал. Дед был бы доволен его, работой.

И печь, действительно, получилась. Она нагревалась медленно, нехотя, зато держала жар целые сутки. Тяга была отменной, и за десять лет, прошедших с тех пор, Варгу всего один раз пришлось чистить дымоход, и то потому, что туда из трубы набило ветром всякую всячину. Но в тот первый вечер Варг еще об этом не знал. Он чувствовал только, как по всему дому пошло ровное, сухое тепло, и сказал:

— Ну, Егор… Я, честно говоря, думал — ты ваньку валяешь. Очень уж у тебя вид несолидный. На печника не тянешь. Но будем считать, что крещение твое состоялось.

— Больно быстро! — рассмеялся Коростылев. — Я все-таки архитектор, Александр Касимович. А печи класть — это у меня вроде ваших кактусов.

— Так-то оно так. Да не совсем так. Печь или еще что другое — не суть важно. Красиво ты работаешь. Вкусно… Смотреть на тебя хорошо, когда ты в деле. Вот это уже суть.

— Бросьте, — смутился Коростылев. — Чего там… — И, желая переменить разговор, сказал: — Знаете, Александр Касимович, странные у вас тут места. На неподготовленного человека действуют. Плыли мы с Вутыльхиным, так я прямо, как девчонка, рот разевал. Очень много пространства. Очень все большое, крепкое: Надежное. Понимаете? Ничего нет лишнего, все предельно целесообразно, четко, математически выверено — так и должно быть в природе, когда ей не до излишеств. Это рождает гармонию. Точно так же, как в архитектуре… Может быть, я что-то не так говорю? Может быть, я еще мало видел? Не так понимаю?

— Ты не стесняйся, — мягко сказал Варг. — Все мы через это прошли. И каждый видит свое. Ты — архитектуру. Другой… Знаешь, был я как-то в Марково, это Восточная Чукотка. Места там примечательные, вроде как оазис — широкая долина, река, заросли тополей, сопки только на горизонте проглядывают. И село — как наша русская деревня: рубленые избы, огороды, пристройки всякие. Но что меня поразило — на многих домах висят скворечники! На Чукотке скворцов-то не было и не будет никогда, а тяга, видать, осталась у людей. Вдруг прилетят? Вот такая психология, понимаешь. — Варг кивнул в сторону окна, за которым собирались светлые летние сумерки. — Ты говоришь: «четко и целесообразно». А я, грешный человек, вот уже половину жизни здесь прожил и все — удивляюсь! Не помню, чтобы хоть одна весна была похожа на другую, не помню этого. Давно бы надо привыкнуть, а не привык. Мне здесь… красиво.

Это был очень редкий случай, когда Варг заговорил в такой не свойственной ему манере. И потому, должно быть, помолчав немного, добавил:

— А вообще-то погоди. Увидишь еще, как эта красота взъерепенится. Даром, что лето на дворе. Такую истерику закатит…

— Снег, что ли, пойдет? — простодушно спросил Коростылев.

— Ты погоди. Увидишь этот снег.

Капитан как в воду смотрел. На другой день прямо с утра над Колун-горой заструился легкий мираж — так переливается и дрожит над полями нагретый в жаркую пору воздух. Колун-гора была всего-навсего невысокой сопкой, действительно похожей то ли на утюг, поставленный на попа, то ли широкий колун. Однако называли ее уважительно — горой, потому что, как узнал Коростылев позднее, эта невзрачная сопка острым своим гребнем вспарывала идущий с юга теплый воздушный фронт, делила его на две струи, которые с разбегу обогнув Колун-гору, сталкивались у ее подножия, и тут начинали обретать плоть сложные законы аэродинамики: вполне нормальный ветер, дующий с материка, скатывался в долину необузданным ураганом.

Ничего этого Коростылев не знал. Он сидел дома, читал книгу, краем уха слушал по радио эстрадный концерт. Динамик вдруг замолчал на полуслове, что-то в нем поскреблось, потом женский голос громко сказал:

«Внимание! Говорит штаб борьбы со стихийными бедствиями. Ожидается ветер до шестидесяти метров в секунду. Товарищи, просим немедленно прекратить топку печей. Из дома не выходить, Всем руководителям предприятий — обеспечить аварийную готовность. Повторяю…»

Коростылев с любопытством подошел к окну. На улице было тихо, безоблачно; напротив в сквере, усеянном ромашками, играли дети. Странно. «Штаб по борьбе…» Прямо как при землетрясении. И тут он увидел, скорее почувствовал, как в поселке произошло какое-то движение. Захлопали двери. Из соседнего дома выскочили две молодые мамаши в мигом утащили своих ребятишек. Остановился в дальнем конце улицы крытый брезентом грузовик. Постоял минуту и, развернувшись, уехал обратно.

Зазвонил телефон.

— Ты дома? — спросил Варг. — Хорошо. Сиди и не высовывайся. Что? Некогда мне. Сиди, говорю, не высовывайся.

Коростылев снова подошел к окну. Поселок был совершенно пуст. Радио молчало. Тишина навалилась глухая, зловещая. Он поморщился. Чертовщина какая… И обрадовался, когда рядом послышался тонкий, на одной ноте, звук — это было похоже на знакомый звон проводов под ветром. «Обыкновенный ветер, — подумал он, отворачиваясь, чтобы закурить. — Обыкновенный сильный ветер». — И тут на дом обрушилось что-то такое, чему, он не успел подобрать сравнения: это мог быть океанский вал или песчаная гора, низвергнутая наземь; дом задрожал; он стоял на прочном фундаменте, он был из бетона и бревен, и все же Коростылев почувствовал, как что-то снаружи обхватило его, сжало в горсти и стало выдергивать из грунта. За окнами сделалось совсем темно; темь эта была коричнево-желтой, пронизываемой еще более темными полосами, и сквозь плотную эту завесу крохотным пятном упрямо пробивалось солнце.

Так продолжалось, может быть, минуту, может быть, больше — Коростылев не берется судить. Его охватило странное волнение, какой-то пьянящий восторг. Стихия? Ладно. Давайте! Посмотрим, как это выглядит вблизи. Он плотно застегнул куртку и вышел в тамбур. Прислушался. Теперь дом уже не ходил ходуном, он тихо вибрировал, стекла звенели от напряжения.

Коростылев помедлил немного, потом рывком отворил дверь и шагнул навстречу ветру. В ту же секунду тугой комок плотного, как студень, воздуха заткнул ему горло; лицо ободрало песком и щебенкой, что-то неодолимое ударило в грудь, в живот, отбросив назад в тамбур. И все же в какую-то долю секунды он увидел то, что потом вспоминалось ему как наваждение: медленно — так ему показалось — над самой землей летел пустой ящик из-под картошки. Он летел, словно выпущенный из гигантской пращи, тяжелый, неправдоподобный, пока наконец не угодил в угол дома, распавшись на мелкие щепы.

К вечеру, когда Варг вернулся домой на вездеходе, «южак» начал слабеть. Проглянуло небо.

Они поужинали на кухне. Капитан, облачившись в халат, устроился в своем необъятном кресле.

— Подведем итоги, — сказал он. — Пекарня не работает. На центральном складе сорвало крышу. Будка водоразборной станции валяется в затоне, теперь дня два без воды сидеть будем. В порту унесло баржу, разворотило причал. И это всего за несколько часов, Егор. А бывает, что «южак» дует трое-четверо суток. Прибавь к этому мокрый снег или; наоборот, сухую морозную крупу — картина будет полной. Ты заметил, что у нас все двери в домах во внутрь открываются? Это затем, чтобы можно было себя откопать, когда занесет по макушку.

— Я уже понял, — покачал головой Коростылев. — Все понял. Какой дурак тут поселок поставил?

— А где его прикажешь ставить? Места у нас, сам видишь, с гулькин нос. С одной стороны — Колун-гора, с другой — бухта, посредине — затон. Вот на косе и ютимся. Другое дело — строим мы безграмотно. Школу вон какую отгрохали, а фасадом, всеми окнами, можно сказать, прямо на ветер развернули. Ну, тут что говорить. Никто этим особо не занимался. И знаешь, — в чем корень? В том, что над всеми нами до сих пор тяготеют старые представления. Все рассчитано на временное пользование. Прииски будут отработаны, недра иссякнут, — зачем особо стараться? А сейчас-то, когда мы свои недра получше узнали, можно бы и одуматься.

Они посидели еще немного, потом Варг сказал, что пора спать: работы в старом поселке заканчиваются, завтра ему с утра пораньше надо готовить баржи. А денька через два погрузятся — и в дорогу.

Коростылева Варг поселил в комнате, которая именовалась «большой базар» — это было нечто вроде гостиной, где собирались при особо большом стечении народа. Комната располагалась наверху, под крышей, имела скошенные стены; из окон было далеко видно… Коростылеву тут нравилось.

В доме уже все спали, когда он, навертевшись без сна в кровати, встал и распахнул окно. Было тихо. Было так, будто «южак» ему просто померещился. Солнце слегка присело за ближнюю сопку, лениво поглядывая оттуда на спокойную, умиротворенную землю, на зеленоватую воду бухты, на корабли, уснувшие возле причалов.

А дальше, за островом, что лежит в горле залива, тихо качались синие льды. Это были не просто льдины, оставшиеся от зимы; это были древние ледяные поля, пришедшие с полюса. Завтра они могут уйти. А могут зажать поселок сплошным кольцом, отрезать его от мира, засыпать снегом. Ветер и снег. Без графика, без календаря, без смысла… Голубое, невинно-простодушное небо, что висит сейчас над головой, — каким ты будешь через час? Как жить здесь человеку?

Коростылеву вспомнился летящий над самой землей ящик. Сопка чертова! Ее надо взорвать! Уничтожить. Или загородить поселок ветроотбойными домами, у которых стены, обращенные к ветру, пусть будут слепыми, без окон; собрать эти дома в кольцо, закрыть улицы галереями.

Он распаковал чемодан, достал оттуда лист ватмана, карандаш, краски. Потом тихонько пробрался на кухню и вскипятил чай. Надо посидеть. Подумать. Что-то такое он уже видел. Помнит. Что-то такое похожее было в бумагах отца. Правильно. Большая, распластанная на земле морская звезда. «Роза ветров». Да-да. «Роза ветров» — так называл отец свой город, привидевшийся ему когда-то среди валунов Кольского полуострова.

Рано утром, поднявшись, Варг застал Коростылева лежавшим на койке поверх одеяла. Вид у него был заморенный, руки заложены за голову. Смотрел он в потолок.

— Ты чего? — удивился Варг и тут увидел на столе, на подоконнике, прямо на полу листы бумаги, на которых расцветали диковинные цветы: лепестки их то сходились в бутоны, то широко раскрывались навстречу солнцу. Он нагнулся, поднял один и увидел, что это был очерченный акварелью контур какого-то фантастического поселения.

— Что это? — спросил Варг.

— Не знаю… Еще не знаю.

— Красиво…

— Красиво, — вздохнул Коростылев. — Слишком красиво. Ну, ничего. — Он повернулся на бок, подпер голову рукой. — Знаете что, Александр Касимович? Я, наверное, построю здесь город. Чтобы прекратить всякие погодные безобразия. Как вы на это смотрите?

— Я на это хорошо смотрю. — Варг собрал листы в одну стопку и положил их на стол. — Дай-бог нашему теляти… Ты бы поспал, Егор. Только что мне звонили — к вечеру тронемся.

К вечеру они тронулись…

За лето Коростылев загорел под чукотским солнцем, похудел. Скинул все лишнее на тундровых кочках. Подготовил дипломный проект — «Вариант ветрозащитной застройки в северных условиях».

А через год вернулся в поселок на должность районного архитектора. Его предшественник к тому времени вышел на пенсию.

6

— Долго вы там работали? — спросила Вера.

— Два года. Потом переехал в Магадан, в проектный институт. Немного поработал в Якутске, в Норильске был. Ну, а потом Москва. — Он улыбнулся. — Как-то у многих так получается, что они свои северные дела в Москве заканчивают. Теперь вот снова возвращаюсь.

— Какой вы счастливый, Егор Александрович! У вас мечта исполняется. Сами свой город строить будете. Правда?

— Правда, Верочка. Я действительно чувствую себя счастливым.

Она вздохнула.

— Сережа мой хотел в геологию пойти. В институт поступить собирался. Говорил; что обязательно отыщет на Чукотке нефть. Поехал он стаж для института зарабатывать, устроился в партию, научился на станке бурить. И вот до сих пор бурит. Я ему напоминаю — как же нефть? Он говорит — а что нефть? Никуда не денется. Пока воду ищем, вода на Севере — тоже полезное ископаемое, может, говорит, полезнее других. Он очень хороший специалист, по ремонту и по наладке, им особенно дорожат. Только вот неприятность у него получилась… Я, наверное, скучно все рассказываю?

— Очень интересно вы рассказываете.

Вера поудобнее устроилась на скамейке, приготовившись рассказывать дальше, но тут к ним подошел диспетчер и сказал, что за товарищем Коростылевым прислали специальный самолет.

— Красота! — обрадовался Коростылев. — Идемте-ка, пока там не передумали, пока самолет не отобрали.

Он подхватил ее чемодан, и они быстренько добрались до стоявшей у обочины аэродрома «Аннушки».

— Это вы к Морозову летите? — спросил пилот. — Садитесь. Погода портится. Мы из-за вас от Паляваама крюк делаем. А вы, простите? Он вопросительно посмотрел на Веру.

— Девушка со мной.

— Не знаю… Мне сказали — только одного человека. У меня лошадь на борту и сопровождающий. Лошадь — это почти опасный груз. Вы, наверное, человек опытный, должны понимать.

— Да бросьте вы! — отмахнулся Коростылев. — В том-то и дело, что опытный. Долетим.

— Не могу. Как хотите, а не положено.

— Ну и не надо, — Коростылев вытащил свой рюкзак, который он уже было забросил в машину. — Я один не полечу. Так и передайте своему начальству: Коростылев лететь отказался.

Летчик озадаченно хмыкнул.

— Я-то передам, а он мне голову отвинтит. Ладно, садитесь. Где наша не пропадала! Я однажды в Уссурийском крае тигра вез, и ничего, царапался только сильно. Вообще, у нас сегодня день шебутной, с утра возле Паляваама всю тундру облетывали. Мужик какой-то потерялся. Тоже вот технику безопасности не соблюдают, а нам морока.

— А что за мужик?

— Да кто его знает. Рыбак, что ли. С озера…

— Вы, наверное, большой человек? — спросила Вера, когда они устроились. — Как он без вас лететь-то испугался!.

— Большого человека с лошадьми не возят, — улыбнулся Коростылев. — Ну вот, считайте, мы и дома, меньше часа лететь осталось. Сережа вас встречать будет?

— Не знаю… Я телеграмму дала. Он сейчас в партии, вроде недалеко. Может, успеет, я подожду или сама как-нибудь доберусь. Неприятности у него, я вам уже говорила. Переживает, наверное, очень. В газете написали, что у него горизонта нет. И еще… — Она кивнула на кобылу, мирно жующую овес из торбы, — написали, что он похож на лошадь Александра Македонского. Представляете? На лошадь.

— Так в газете писать не могут, — сказал Коростылев. Вы что-то путаете, Верочка.

— Не путаю. Я, если честно говорить, главное из-за этого и лечу. Вот, посмотрите. — Она достала из сумочки сложенную вчетверо газету. — А вы говорите — путаю.

Коростылев развернул газету. Красным карандашом было отчеркнуто название: «Что остается людям?»

«…По вечерам они играют в карты. Играют вяло, без азарта, просто чтобы провести время. Я спросил у Сергея Грачева: «Что у вас впереди?» — «Дорога», — ответил он. «А потом?» — «Опять дорога». Да, он гордится тем, что побывал в Средней Азии, на Сахалине, теперь вот на Чукотке. Но ведь и конь Александра Македонского тоже прошел со знаменитым полководцем полмира, а что он видел?

Что вынесет для себя и для людей из этих маршрутов молодой рабочий? Тысячи метров пробуренного грунта? Да, конечно. Но мы обязаны помнить о том, что духовное становление человека было и остается Для нас главным. А вот этого как раз и не заметно. «Читали вы Паустовского?» — «Не читал». — «А Пришвина?» — «Не слышал даже».

На тумбочке у Грачева я увидел потрепанный задачник по физике. Оказывается, когда-то он собирался поступить в институт. Теперь об этом даже не вспоминает. Линия горизонта у него крепко замыкается пологими чукотскими холмами…»

Далее было много еще в таком же духе.

— Да-а… — протянул Коростылев. — Плохи наши дела. А вы, кстати, читали Пришвина?

— Кажется, читала. Про это… Я уже не помню, про что. Забыла.

— Вот видите. Серьезное упущение. Я тоже, кажется, читал. Бросьте вы, Верочка, расстраиваться. Глупости все это. Правда, злые глупости. Есть у нас такие интеллектуальные петушки. «Вы Ахматову не читали? Ай-ай-ай!» А сам, зануда, до сих пор уверен, что серу из ушей добывают!

Коростылев еще раз пробежал глазами статью.

— Ну! Что я говорил! Прямо хоть ликбез дуракам устраивай. Слушайте: «Лютый мороз сковал землю. Вот уже неделю, как столбик ртути в термометре не поднимается выше пятидесяти…» А он и не может подняться, потому что ртуть замерзает уже при тридцати девяти градусах, и ее никогда не применяют для измерения низких температур. А туда же, грамотей, с поучениями суется. Лучше бы в справочник заглянул.

— А что применяют? — машинально спросила Вера.

— Спирт применяют. Подкрашенный.

— Да-да. Конечно… Это и мы проходили. Так вы считаете, по работе у него из-за этого неприятностей быть не может?

— Еще чего? И думать перестаньте.

Потом они молча смотрели сквозь окна на далекую землю, по которой пятнами ползли редкие тени от облаков. Уже подлетая к поселку, Вера снова вздохнула:

— Вы говорите — глупости. Знаете, какой он впечатлительный? Я только и надеюсь — может, он газету пока не читал? Все-таки далеко до партии, почти сто километров.

7

Никакой газеты Сергей Грачев не читал, потому что газеты к ним не возили: больно велика роскошь. Радио у них есть, вот пусть и слушают. Дорога до ручья Кухтай, где стоит партия, была наезжена лет десять назад, когда еще прииск работал, потом ее забросили, и потому на регулярную связь рассчитывать не приходилось. Другое дело — раз в месяц обеспечить людей всем необходимым, тем более что необходимо им было не так уж много: солярки для станка, да два мешка муки, да макарон ящика два, да консервов, какие на складе есть. Обязательно, кроме того, чай и курево. Остальное — кто что закажет. Только никто ничего не заказывал.

Бывает иногда, что завернет сюда и случайный транспорт. Перекресток в тундре хоть и не оживленный, а все-таки. Вот и теперь тоже пришел к ним вроде как приблудный вездеход, развозивший по оленьим стадам опрыскиватели. Кто-то из управления и попросил шофера подкинуть в партию кое-какой груз и почту.

Почта была тощей — два письма и телеграмма Сергею Грачеву.

— А к тебе жена едет! — еще издали закричал Дима Кочубей, бесцеремонно распечатав телеграмму. — Жена к тебе едет, а ты на черта похож. За неделю не отмоешь. На-ка вот, держи.

Сергей прочитал телеграмму и выругался. Только этого ему не хватало! Всю неделю сплошные неприятности идут, как с цепи сорвались. В масляном насосе шестеренки полетели — это еще куда ни шло, а вчера сгорела головка у клапана, теперь надо цилиндр выпрессовывать, надо, считай, весь мотор перебирать. Ребята второй день смурные ходят: месяц кончается, бурить еще и бурить…

Он опять развернул телеграмму. Штемпель на ней вчерашний. Значит, завтра может и прилететь. В крайнем случае — послезавтра. Что же ему теперь — разорваться? Шофер обещал на обратном пути заехать. Говорит: завтра к обеду. А какой толк? Что он к завтрашнему дню успеет? Даже, думать смешно. На два дня работы — это если спать наложиться. А с ребят какой спрос? Крутить только и научились, а дизеля не знают.

Сергей посидел немного в бараке, потом сполоснулся под рукомойником и пошел к станку. Главную мысль он от себя гнал. А как ее отгонишь, черт возьми, если Вера уже летит где-нибудь в синем небе, торопится, ждет не дождется, когда Сереженьку своего увидит. Вот дуреха, ну, дуреха и есть! Когда приспичит, она вроде ледокола, все разворотит. Случилось что? Да ничего не случилось, он-то знает.

Дима Кочубей сидел у станка на корточках и покуривал.

— Чего делать-то будешь? — спросил он, не поднимая голову. — Если завтра не уедешь, больше не на чем. Ребята говорят: ехать тебе надо. Может, поднажмем мы, соберемся. Может, успеем, а?

— Сопляк ты, Дима, — беззлобно сказал Сергей. — Что ты «поднажмешь»? Ты мотор перебрать можешь? Не можешь. Кишка у тебя тонка. Сяду я на машину, уеду. А дальше что?

Что будет дальше, они оба хорошо знали. Будет невыполнение плана. Этого допустить нельзя, хоть наизнанку вывернись.

— Девчонка же одна летит, — снова сказал Кочубей. — Куда она там денется? Кто встретит?

— Да не причитай ты! — вспылил Сергей. — Это мне причитать надо. Куда-нибудь денется. Знала, что не к маменьке летит. Ребят в конце концов попрошу, записку с шофером отправлю. Встретят ее. И обратно отправят. Будет знать, как без спросу в гости летать.

Сергей загасил окурок и снова принялся за работу. На душе у него было погано. Что говорить. Дуреха она хоть и дуреха, только летит она все-таки к нему, а не в Ялту. Когда перед свадьбой он на мотоцикле каждый день ездил к ней за сто километров, только, бы встретить перед работой, постоять где-нибудь тихонько — это она понимала… И, когда в армии его в госпиталь положили после неудачного форсирования водной преграды — она все бросила, две недели от него не отходила — он тогда не возмущался, дурехой не обзывал. Красовался перед ребятами: «Вот у меня невеста какая…»

Подошел водитель.

— Так я заеду?

— Заезжай. Тебе все равно по дороге. Вдруг чего-нибудь случится. Идем, я тебе путевку на всякий случай отмечу.

Возвращаясь со склада, он заметил на тропе большую черную собаку. Она стояла понуро, тяжело дыша. «Что за чепуха? — подумал Сергей. — Не слышал вроде, чтобы собаки одни по тундре бегали. Хозяин должен быть. Он поднял голову и увидел выходящего из густых зарослей кедровника человека.

Пряхин был в пути уже три дня. И к исходу второго дня понял, что вовремя не успеет. Все оказалось сложнее, чем ему представлялось. Спуститься в долину он не рискнул: именно сейчас там особенно много воды. Идти к избушке Малкова и добираться оттуда берегом — слишком большой крюк. Оставался один путь к заброшенной дороге от прииска Глухариный — эти места ему были знакомы, он надеялся, что по наезженной колее идти будет куда легче. Но прежде надо было миновать два перевала, о которых он знал понаслышке, а если бы знал не понаслышке, то никогда бы не решился на такую авантюру. Даже его бычье сердце не выдерживало. Мартын сигал, как козел, а Пряхин карабкался по крутым, как пожарная лестница, склонам и чертыхался. Дойти он, конечно, дойдет, но будет это через неделю.

Еще час назад, выйдя к ручью, он окончательно примирился с мыслью, что опоздал. Подумал он об этом как-то легко, не ощутив ни горечи, ни обиды. Напротив, все показалось таким настоящим, невыдуманным. Чего он всполошился? Честолюбие в нем взыграло или многолетняя привычка быть впереди, делить все сделанное на главное и неглавное, оглядываться на вехи, которые оставил после себя? Так их уже достаточно, этих вех. Первый тракторный поезд на Амгуэму у него никто не отберет. И первый отвал на первом горном участке. Все это по делу получалось, само собой, сообразуясь с интересами производства, а теперь он бежит сломя голову, чтобы перед собой покрасоваться, постоять рядом с Коростылевым, вроде как ленточку перерезать при торжественном открытии. Не в его это правилах так себя вести.

Рассуждая таким образом, он продолжал идти, потому что идти было надо. Теперь уже все равно. Он поднялся на сопку, за которой, по его расчетам, лежала сухая низина, тянувшаяся до Глухариного, и сразу же услышал стук мотора. «Дизель гоняют на холостом ходу», — подумал он и, присмотревшись, — ему хорошо было видно с уклона, — разглядел буровой станок и рядом с ним вездеход. Вездеход он увидел, пожалуй, раньше, чем станок, и уже потом, когда, спотыкаясь, бежал вниз по сопке, увидел еще и людей.

— Вы кто такой? — настороженно спросил Сергей, когда Пряхин вышел на поляну.

— Ты погоди, — Пряхин, задыхаясь, смотрел через плечо Сергея. — Погоди! Машина куда идет? — И тут увидел, что вездеход тронулся. Он сорвался было с места, но понял, что ему не догнать, слишком далеко. И кричать тоже далеко, не услышит.

— Вездеход еще вернется, — сказал Сергей. — Вы откуда? Что-нибудь случилось?

— Мне нужен начальник партии. — Пряхин уже собрался, взял себя в руки, хотя каждый мускул в нем еще подрагивал: слишком неожиданно все это получилось, как из-под земли. — Начальник партии у вас далеко?

— Я пока за начальника, — сказал Сергей, признавая в Пряхине бульдозериста, с которым они вместе работали на Хатырке. — Что-то вы, товарищ Пряхин, в странном виде сегодня?

— Ты меня знаешь?

— Я Сергей Грачев. Бурильщик. Мы с вами Суровую в живом виде перетаскивали. Помните? Когда еще на Хатырке знаки пошли.

— Правильно, Грачев. Смотри-ка ты! Слушай, Грачев, веди меня куда-нибудь. Устал я очень.

Через полчаса, блаженно потягиваясь на тюфяке, Пряхин рассказал Сергею все, как было. И про то, как много лет назад Егор Коростылев рисовал им с капитаном Варгом занятные картинки на клочках бумаги, про то, как увидел он в Москве придуманный Коростылевым город, как решили они, что будут начинать вместе, и он, Пряхин, по праву старой дружбы и давнего причастия к делу, первым вынет из котлована первые кубометры грунта.

Он говорил горячо, сумбурно, как уже давно ни о чем не говорил, и ему было приятно, что Сергей с таким вниманием слушает его, поддакивает. Ему было стыдно за ту минутную слабость, что охватила его в дороге. Не честолюбие вовсе, а желание рабочего человека быть первым там, где он может быть первым, — вот что определяет его поступки, и пусть его осудят, если кто имеет на это право, но он действительно хочет, чтобы, когда подойдет время на все обернуться, не надо было зрение напрягать, разглядывая, где был и что сделал. И что после себя оставил.

— А что? — сказал Сергей. — Все по закону. Я вас понимаю. — Он зажмурился, передвигая руками воображаемые рычаги бульдозера, развернул машину к только что осевшему после взрыва грунту и медленно тронулся вперед. — Я вас вполне понимаю. Опаздывать никак нельзя. Вездеход завтра наверняка будет. Я сам ехать собирался, жена у меня прилетает, да вот, понимаете, дизель развалился. — Он посмотрел на Пряхина и подумал, что еще не все потеряно. — Слушайте, Даниил Романович, вы ведь в этом деле волокете?

Теперь уже Сергей пожаловался Пряхину, какая у них беда. План они заваливают со страшной силой. Впервые так получается, все годы партия лучшей по управлению считалась. Обидно ребятам. Ну и, конечно, хотелось бы успеть к завтрашнему дню, может, встретит он все-таки Веру.

Пряхин и дослушать не успел, поднялся.

— О чем ты говоришь? Давай собирай ребят, мы из них чернорабочих сделаем. Пусть вертятся под нашим руководством. Завтра к обеду, говоришь? Да к этому времени мы два паровоза перебрать сумеем.

Ребята и впрямь завертелись. Пряхин живо создал атмосферу: он умел и сам работать и другим показать, как это делается. Смущало, правда, что «атмосфера» немного смахивала на суету, потому что ребята, кроме как «подай» и «принеси», ничего толком не умели, зато настроение у всех было отличное, а это уже кое-что.

— Давай, давай! — весело покрикивал Пряхин. — Давай поворачивайся. Что тут у нас? Шпонка не подходит? Ну-ка, снимите пока с компрессора, потом разберемся.

Так провозились они до глубокой ночи, пока Пряхин не уснул прямо на ящике из-под тушенки, присев на минуту закурить. Сергей подвинул ему еще один ящик, подсунул телогрейку под голову. Простое дело, умаялся человек. Трое суток на ногах. А не раскис, рукава засучил. Товарищество он понимает, на себе, наверное, тоже испытать пришлось. Работу они, конечно, не успеют сделать, это уже и простым глазом видно. Что поделаешь? Все-таки Пряхин очень им помог, на день раньше станок запустить смогут.

Сергей тоже устал, но ему не спалось. Он продолжал думать о Пряхине. Очень сильный человек! Настоящий, можно сказать, человек. Как он сегодня интересно рассказывал о своем житье на озере, а вот взял и все бросил. Не испугался один через тундру идти. Потому что его дело зовет. Город будет строить. А у него города нет. Прав, наверное, был тот парень, корреспондент: «Бескрыло ты живешь», — сказал он. И правда бескрыло. Какая у него, Сергея Грачева, мечта? Куцая. Дождаться, пока Вера техникум закончит, перебраться в Анадырь, зажить своим домом. А потом? Хм… Потом дети пойдут. Хорошо бы еще «газик» купить, говорят, кто в сельской местности живет, тому разрешают.

При этой мысли он оживился. Купят они, значит, «газик», поедут… — Сергей оторвался от работы и стал думать: что они с «газиком» делать будут? Очень просто! Поедут по дороге, куда глаза глядят, только обязательно, чтобы река была. Вера купаться любит. Как она плавает! Это же глаз не оторвешь, когда она в воде вся просвечивается, а солнце на ней так и вспыхивает! И вообще… Корреспондент все спрашивал: «Какие у вас с женой общие интересы?» Во дает… Она меня любит, я ее люблю — чем не интересы? Самые прочные.

Ну ладно. Доконают они свой «газик», а дальше? «Почему вы не учитесь?» — это тоже корреспондент допытывался. «Потому что старый уже, двадцать четыре года человеку, жить пора, а не учиться». Корреспондент обиделся, решил, наверное, что Грачев дурака валяет. А какое ему учение, если школу-то едва осилил, да и то по мягкости учителей. Родные в один голос: «Иди в институт». А кругом геологи, кругом только и разговоров, что о маршрутах да об открытиях; чего не попробовать? Пошел в партию, авось со стажем-то легче примут. И амба! Никаких мыслей больше. Самая жизнь началась. Руки к делу приспособились. В школе его все подтягивали, упрекали, а тут он сам кого хочешь подтянет.

Один только раз за все это время позавидовал он — и опять же Пряхину. Было чему завидовать. Огромную, сорокадвухметровую буровую вышку он предложил не демонтировать, а перетащить на новую стоянку волоком: о таком тогда еще не слышали! Четырнадцать тракторов впряглись в толстостенные тросы, стон пошел по всей тундре. Но — перевезли! Два месяца чистого времени сэкономили. Пряхин, когда его поздравляли, грамоту ему вручали, сказал: «А если бы завалили? А? То-то же! У меня половина головы поседела!» И счастливый такой стоял, какая там седина! Чуб смоляной по ветру трепался… Вот тогда-то Грачеву и стало немного не по себе. Ничего! Он тоже что-нибудь придумает; Или месторождение откроет. Не только геологи их открывают. Назовут: «Месторождение имени Грачева».

Сергей снова глянул на блестящее от масла чрево дизеля и поморщился. «Месторождение… Бери-ка себя лучше за руки да вкалывай, товарищ хороший. Месторождение, может, за тебя кто и откроет, а мотор тебе самому чинить…»

Потом его все-таки сморил сон. Он устроился тут же, рядом с Пряхиным, и, едва прикрыл глаза, сразу же увидел Веру, увидел ее в тот самый первый день, когда они познакомились: она кормила кур в палисаднике, выскочила на двор в туфлях на босу ногу, в коротком, смешном ситцевом платье, а он стоял у забора, как нескладная жердь, и смотрел на нее во все глаза. Кругом была весна. Земля исходила паром, гремела капель, кудахтали очумелые куры, и Вера была насквозь пропитана ветром и синим небом; она стояла, прижав руки к груди, и тихо смеялась — просто так, сама по себе, смеялась светло и счастливо, будто самое хорошее в жизни только что произошло с вей… «Ты почему смеешься?» — спросил он. «Весна, — сказала она. — Разве не видишь? Просто весна…»

Потом она вдруг опустила руки; кругом сделалось пасмурно, ветрено. «Что же это, Сережа? — спросила она. — Я ведь к тебе прилетела. Я без тебя скучала очень. Как же ты?..»

Тут его разбудил Пряхин. Они быстро поели и снова принялись за дело. Работали вдвоем. Пряхин был не как вчера, что-то в нем за ночь потускнело, выглядел он угрюмо. Ближе к обеду Сергей заметил, что на часы он хоть и не посматривает, но в движениях стал торопливым и неровным.

— Не гони, Даниил Романович, — сказал Сергей, вытирая руки ветошью. — Чего теперь гнать-то? Ну, не получилось. Обойдемся как-нибудь.

Пряхин тоже поднялся, прошел из угла в угол тесной каморки.

— Ты меня правильно пойми, Грачев. Я бы плюнул, остался. Я заботы ваши понимаю. И твою тоже. Только ведь я словом связан. Я себе в жизнь этого не прощу. Тут… — Он в раздумье остановился, развел руками. — Тут сразу не все поймешь. И не все объяснишь, Грачев.

— Да вы что! — Сергей как будто даже испугался, что Пряхин и правда останется. — И думать бросьте. Столько ждали. — Сквозь распахнутую дверь он увидел подошедшую к складу машину. — Ну вот, полный порядок. Теперь считайте, что на колесах.

Пряхин ничего не ответил. Они еще немного покурили.

— Серега! — вбежал запыхавшийся Кочубей. — Слушай, какое дело! Шофер говорит, что может, если крайний случай, до утра здесь покантоваться. Скажет: чинился по дороге. Ну? До утра-то вы наверняка управитесь?

Он выжидательно посмотрел на Пряхина.

— До утра управимся, — кивнул тот.

— А чего он такой добрый? — спросил Сергей, не веря еще, что все может сложиться так удачно. — Пожалел нас?

— Я ему намекнул, — сказал Кочубей. — Я ему про тебя рассказал. Что он, не человек, не понимает? А еще у него аккумулятор течет. Говорит: может, поделитесь? Есть ведь у нас аккумулятор актированный, пусть пользуется…

— Аккумулятор есть. Вот черт! Где не ждешь, так и повезет. Ладно, беги, я сейчас… — Сергей обернулся к Пряхину. — Даниил Романович, это прямо случай на нас работает. Другой раз просишь человека, просишь — ни в какую. Я сейчас с шофером поговорю, и начнем копаться. Теперь-то мы ее дожмем, проклятую, куда она денется.

— Иди, — сказал Пряхин. — Иди. Чего ж теперь.

Сергей вышел из мастерской, чувствуя, что Пряхин смотрит ему вслед. Несуразно все получается. Шел человек, торопился, ноги до колен стер, и вот тебе на — сопляки мотор угробили, теперь он должен за них отдуваться. Что из того, что они завтра уедут, он ведь только к вечеру доберется, ему еще и машину готовить надо. А ведь завтра уже и начать могут. У Пряхина тоже положение: не позволяет ему совесть людей бросить. Не позволяет.

Он вернулся в мастерскую.

— Хватит дурака валять, — нарочно грубо сказал он. — Даниил Романович, мы не пацаны уловки всякие придумывать. Не успеете вы никуда такими темпами. Да и… нельзя мне все равно сейчас участок бросать: все на живую нитку, уеду, а оно рассыплется. Берите собаку, ехать надо.

— Надо, — тяжело согласился Пряхин. — Прав ты, Грачев. — Он, согнувшись, выбрался из-под дизеля. — Надо мне ехать, Сережа. Я тебе вот что скажу: как доберусь — кровь из носа, а какой-нибудь транспорт найду, приедут за тобой.

— Да ну! — отмахнулся Сергей. — Разговорчики… Никто сейчас машину гонять не будет. Я лучше вам записку дам к ребятам, пусть Веру встретят, если успеют, или отыщут в гостинице. Или, может, сами…

— Сделаю, — твердо пообещал Пряхин. — Все сделаю.

Потом они отыскали спящего под вагонеткой Мартына и пошли грузиться. Около вездехода Кочубей принялся было скандалить, доказывая, что нельзя поступать так безответственно, все еще успеется, но Сергей молча взял его за плечо.

— Аккумулятор отдал? — спросил он.

— Отдал…

— Ну и порядок.

Вездеход ушел.

— Вот сволочь! — Кочубей презрительно, сплюнул. — Сволочь он и есть. Красавчик! Пуп земли.

— Тетеха ты, — вздохнул Сергей. — Пермяк соленый. Дать бы тебе за такие слова меж глаз. Человек делу предан. Интерес у него. Не то, что у нас, кротов.

Они еще немного посмотрели вслед вездеходу и пошли заниматься делом. Месяц был на исходе, а бурить еще до черта. У каждого свой заботы.

8

Много забот этой весной было и у Вутыльхина. Председатель купил наконец для зверобоев шхуну, о которой уже столько лет велись разговоры. Вутыльхин стал принимать хозяйство, и оказалось, что мотор у шхуны только наполовину цел, иллюминаторы без стекол, гребной вал погнут, и вообще это не шхуна вовсе, а большая неуклюжая лодка, с ней возиться и возиться надо.

А тут, пожалуйста, еще одна забота. Пришел с метеостанции Вася-радист — и сказал, что Варг очень просил Вутыльхина привезти в поселок Федю Косагорова, который у них в селе две недели торчит. Ба-аль-шой человек, лицо красное, значков полный пиджак. А всего и дел-то сделал, что две дыры в сопке пробил. Вроде без него некому.

Вутыльхин недовольно ворчал под нос, потому что отказать капитану он не мог, а плыть нынче в поселок и некогда, и хлопотно. Байдару надо готовить, заплата ей требуется. Можно было бы и на вельботе Косагорова отвезти, но Вутыльхин по опыту знал: стоит нарядить в поселок вельбот, как половина села желающих объявляется, у всех дела срочные, а ему морока. Да и нечего разъезжать в горячую пору.

Когда байдара была готова, на берег с чемоданом пришел Косагоров. Он долго оглядывал непривычную для него лодку, которая человека сухопутного, да еще знакомого хотя бы на глаз с прочными вельботами и шлюпками, могла и впрямь насторожить. Каркас ее был сделан из не очень толстых жердей, скрепленных ремнями, а на каркас туго, до барабанного звона, была натянута специальным образом изготовленная моржовая шкура.

— Во, прогресс! — сказал Косагоров. — Корзинка плетеная. Мы же на ней потонем.

— Может, и потонем, — согласился Вутыльхин. — Некоторые тонут. А которые тонуть не хотят, те на берегу сидят.

Вутыльхин запустил мотор, установленный в днище, ближе к корме, и они тронулись. Плыть им надо было сперва вдоль берега до избушки Малкова, потом узкой протокой меж двух островов — протока эта тянулась километров на пятнадцать, была очень мелкой и потому ни одно, даже небольшое судно зайти туда не могло, а в конце протоки, уже в заливе, на чистой воде их должен был встретить буксир.

— Сколько плыть будем? — спросил Косагоров.

— Я не знаю… Может, быстро приплывем, может, на берег выходить придется. Байдару тащить будем, если лед подойдет. Ты бы вельбот потащил? Говоришь: «корзина». Думай, когда говоришь.

— А зачем тащить?

— Лед обходить. Вот зачем. Ты что, торопишься очень? Что взрывать будешь?

На этот раз Косагоров решил напустить на себя таинственность.

— Этого никто не знает, Тимофей Иванович. Только за полчаса до взрыва объект открывают. Очень строго дело поставлено.

Вутыльхин, сам имея склонность к тому, чтобы заморочить кому угодно голову, чужие шутки, однако, принимал с трудом. И потому обиделся. «Балабол, — сказал он себе. — Как Коля-пожарный, у того тоже секреты перед девками». И больше до самого Кеглючин-камня со взрывником не разговаривал.

На траверзе Кеглючин-камня, как и было оговорено, стоял буксир Светлакова, куда Косагоров тут же, с видимым облегчением, перебрался.

— Может, чаю попьешь? — из вежливости предложил Вутыльхину Светлаков. Он торопился, чаи ему распивать было некогда. — Может, перекусишь?

— Нет, — сказал Вутыльхин. — Обратно побегу. Лед движется. Загородит меня в протоке, куда денусь? Ты скажи, чего меня Варг торопил? Какие у него дела?

— А! — Светлаков махнул рукой. — Все торопятся. Коростылев прилетает, скоро наш поселок бульдозером в море сдвинут. Архитекторы! У меня судно регистр не прошло, а я должен в извозчиках бегать.

— Ну ладно, — кивнул Вутыльхин. — Я поплыл.

Протоку он миновал как раз вовремя. Льды, скопившиеся по другую сторону острова, за день обогнули его, и теперь ветер прижимал их к берегу. Еще бы час-другой, и Вутыльхину пришлось бы сидеть в протоке и ждать погоды.

«А я прошел, — сказал себе Вутыльхин. — Я успел. Только жалко, в поселок не сплавал. Надо бы с Егором повидаться. Ай, какой ему Егор ковер нарисовал, даже лучше, чем у киномеханика. У того птицы по воде плавают и женщина в лодке сидит, птиц кормит, а Егор байдару нарисовал, и синюю льдину, и моржей, а в байдаре охотник сидит, на Вутыльхина похож, только маленький очень, подробно не разберешь».

Тут он посмотрел на берег и увидел, что плывет как раз мимо избушки Малкова. В окнах горел свет. Значит, дома Коля Малков, ужинать небось скоро будет, Вутыльхину захотелось есть, захотелось чаю, захотелось просто посидеть с Малковым, потому что они уже давно не виделись и не разговаривали.

«Ну и заеду, — решил Вутыльхин. — Заеду, потом дальше пойду. Я не очень тороплюсь. Протоку-то я прошел».

Малков встретил его без всякого удивления, словно бы ждал. Это Вутыльхина озадачило, ну да ладно. Малков всегда такой. Они сели ужинать, и Вутыльхин спросил:

— А выпить у тебя нет?

— Выпить у меня нет, — сказал Малков.

— Это хорошо. А у меня есть.

— Хитрый ты, — засмеялся Малков, зная, что говорит Вутыльхину приятное, потому что Тимофей Иванович считал себя на побережье самым хитрым человеком. — Хитрый ты, ой-ой!

— Правильно, — согласился Вутыльхин. — А еще у меня новость есть. Егор Коростылев прилетает. Опять у капитана весело будет. Может, он еще одну печку построит, как думаешь, Малков?

— Хитрый ты, — опять сказал Малков, — Только я твою новость еще третьего дня слышал. Я в поселке был, заходил к Варгу, все он мне рассказал. Егор прилетает город строить, а не печки класть. Понятно?

— Хо! Я про город тоже знаю, может, раньше тебя.

— Ну и знай на здоровье, — Малков стал нарезать рыбу. — Зато ты не знаешь, что я про тебя знаю.

— Про меня знать нечего, — настороженно сказал Вутыльхин.

— Вот и выходит, что ты не самый хитрый. Я про тебя знаю, что ко мне ты с Кеглючин-камня приплыл, а туда возил взрывника. Что, съел?

— Ну и чего? — обиделся Вутыльхин. — Много ума не надо. Тебе капитан рассказал. Я ему уважение сделал, он бы не попросил — никого бы не повез. У меня катер на ремонте.

— Не сердись, Тимофей. Правильно ты поступил, а то бы сидел Егор без взрывника.

— Я всегда правильно делаю. Только Егору взрывник не нужен. Ему взрывать нельзя. Понял?

— Что же он, голыми руками землю рыть должен?

Вутыльхин вздохнул. Лицо у него сделалось озабоченным.

— Ты погоди! Егору взрывать нельзя. Никак нельзя, ему ученый запретил.

— Ты как баба, — разозлился Малков. — Мелешь, ни слова не понять. Э, давай выпьем, небось успокоишься.

Вутыльхин пил мало и редко, больше любил на эту тему поговорить, и выпитое его, напротив, не будоражило, а успокаивало.

— Вот как было, — сказал он, немного посидев. — Егор у меня жил. Давно еще, может, пять лет назад. Гостил он, когда клуб строили. Писал все, писал, рисовал, чертежи делал. И ему писали. Он потом много бумаг забыл. Я думал, не нужные, раз оставил. А Зинка у меня любопытная, читать стала…

— Не ври, — сказал Малков. — Ты сам любопытный.

— Еще раз перебьешь, молчать буду. Письмо одно на машинке отпечатанное я сам читал. Согласен. Потому что забеспокоился. Егор хотел Колун-гору взрывать, а ему ученый ответил, что никак ее взрывать нельзя: «южак» в тундру пойдет. Понял? Прямо на Эргуувеем, у нас там одно место от гололеда осталось. Дальше не знаю, как ему Егор ответил, наверное, неправильно ответил, потому что еще письмо было. Совсем строгое. Писали ему: если взорвешь, большую беду накличешь. Ты теперь все понял? Егор горячий да молодой. Про тундру ему заботы нет, он оленей не ест.

— Ты чего говоришь, Тимофей? Подумай. Разве Егор на такое дело пойдет? Это же преступление.

— А может, он забыл? А может, ему какое-нибудь начальство приказало? Зачем тогда взрывник тайну делал? Косагоров сказал: мы, говорит, объекты не раскрываем.

— Взрывы-то разные бывают. Горячишься ты, Тимофей. А все зря. Егор человек умный.

— Умный… Умный, да молодой. Почему я на буксир не сел? Я бы все рассказал, Варгу бы рассказал, еще кому надо. Слушай! Я сейчас поплыву. Я сто раз успею.

— Правильно. Сто раз успеешь. Вот и ложись до утра, куда на ночь-то плыть? — Малков говорил так, надеясь, что к утру Вутыльхин угомонится. Сам он страхов его не разделял, хотя… Всякие несуразности в жизни бывают.

— Ложись, — повторил он. — Постелю тебе сейчас, а утром вместе сообразим, что к чему.

Рано утром, проснувшись, Малков глянул на пустую койку и понял, что Вутыльхин ушел. Байдара стояла на берегу — за ночь протоку плотно забило льдом.

9

Первую навигацию Варг встречает на берегу.

Когда в прошлом году он сдал буксир и принялся осваивать большой застекленный с трех сторон кабинет, из окон которого просматривалась вся акватория порта, он говорил себе, что разительных перемен в жизни не предвидится: капитанский мостик он сменил на новое рабочее место, и отсюда ему по-прежнему придется вести за собой суда, только уже не лихтер или баржу, а целые караваны.

Со временем, однако, его письменный стол все более начал обретать черты канцелярской конторки; арифмометр никак не походил на ручку машинного телеграфа, а пространные ведомости и отчеты мало напоминали лаконичный язык вахтенного журнала. Капитан к этому был готов, зная по опыту долгой службы, что прошнурованные книги, набитые скучными циркулярами, никакой героики не сулят, но зато обещают безопасность, ритмичность, точное соблюдение графика и все такое прочее, без чего морской порт просто работать не может.

И все же как он себя ни уговаривал, чем ближе подходила весна, тем неуютнее становилось ему в этом застекленном скворечнике. Особенно его почему-то раздражал открытый смотровой мостик, обращенный прямо к причалам.

Он удивительно походил на дачный балкон — такой же старомодный, тесный, с резными балясинами, выкрашенными в канареечный цвет. Отсюда произносили речи. Отсюда капитан порта, отутюженный снизу доверху, при всех регалиях хлопал ракетницей, встречая и провожая суда. Все это выглядело красиво, и Варг, бывало, сам неистово гудел на своем буксире, включаясь в общее шумное празднество, в которое выливалось открытие навигации, но сейчас ему совсем не хотелось видеть себя на этом резном балконе: «Как ни надраивай пуговицы, а вид у тебя, товарищ капитан, дачный…»

Кроме того, Варг несколько опасался, как сложатся у него отношения с людьми, для которых он нежданно-негаданно сделался начальником. Быть капитаном он привык и умел, а быть начальником ему еще не приходилось. В этом он не видел противоречия, потому что всю жизнь, обладая мягким характером, добивался подчинения только лишь абсолютной разумностью своих требований. Это понимали люди, с которыми он долгое время жил бок о бок; люди же посторонние считали его хоть и уважаемым человеком, но, прежде всего, человеком добродушным и покладистым.

А покладистым он никогда не был, особенно если дело касалось отношения людей к своей работе, тех принципов и установлений, которые он для себя выработал и которые считал незыблемыми — тут он бывал резок, часто прямолинеен и нетерпим, понимая, что, может быть, это от горячности характера.

Вот и сегодня, стыдно сказать, на весь порт раскричался, как неврастеник. И людям на смех, и себе — хоть валерьянку пей. Нельзя тебе кричать, капитан, не положено ни по возрасту, ни по воспитанию, ни по должности теперь, черт бы ее побрал! А как тут удержаться — тут впору за грудки взять да тряхануть разок, чтобы звание твое морское помнили и уважали.

Началось вроде все с пустяка. Еще зимой Варг как-то неожиданно для себя услышал фразу, которая, усиленная мегафоном, впервые показалась ему кощунственной. Диспетчер, обращаясь к экипажу лихтера, прокричал: «Эй, на «Сухареве»! — и стал что-то такое им внушать. Варг поморщился; казалось бы, так заведено; казалось бы, давно пора привыкнуть, и все-таки… Пусть не все знают, кем был Николай Сухарев, но, должно быть, стоящим человеком был, и вот такой на всю бухту окрик, вроде как Ваньку-извозчика подзывает.

Варг на одной из планерок обо всем этом сказал. С ним согласились, но согласились снисходительно: «Чудит старик», — хотя долго ничего такого больше не было. А сегодня утром начальник портфлота, наблюдая неудачную швартовку гидрографической шхуны, свирепо пробасил в мегафон:

— Эй, на «Градском»! Мать вашу… Вы свою лоханку можете хоть в щепы расколотить, а наш лихтер поберегите, он денег стоит!

Варг даже вспотел от злости. Сукин сын! Новая шхуна гидробазы была названа в честь их земляка Алексея Ильича Градского, известного полярника, погибшего несколько лет назад во время ледовой разведки. Не долго думая, он включил микрофон громкой связи:

— Послушайте, Свиридов, вы моряк или вы бич подзаборный! Алексей Ильич был нашим товарищем, а у вас поворачивается язык трепать его имя с матюками! Как вы его дочери в глаза посмотрите, она же с вашей Ниной в одном классе учится!

Сказал он это, не помня себя от возмущения, потом выключил микрофон и стал ждать, когда прибежит разгневанный Свиридов. Сидел и готовил слова еще похлеще, чтобы долго памятно было. А Свиридов и мужик славный, хоть и хамоват. Вот и получится у них беседа.

Свиридов и не думал приходить. Только уже после обеда позвонил Варгу.

— Ты не переживай, Александр Касимович, — сказал он так, будто сам накричал на Варга. — Все понимаю. Неотесанные мы. Только ведь он, зараза, едва лихтер не продырявил. Ладно, все учел, больше не повторится. Береги нервы.

«Он же меня и жалеет, — усмехнулся Варг. — Плохи мои дела. В прошлом году он меня не жалел, когда я его сам чуть к пирсу не припечатал».

А еще через минуту Свиридов позвонил снова и сказал с некоторой укоризной в голосе, что подошел ледовый буксир с единственным пассажиром на борту и что буксир затратил на это дело восемь часов ходового времени. Пусть начальство не деликатничает и взыщет деньги со стройуправления, нечего портфлоту за других отдуваться.

— Не мелочись, — сказал Варг. — О душе подумай. Зачтется тебе это.

Он стал собираться домой. Может, и Вутыльхин подъехал. Хорошо бы. Давнехонько хитрый мужик в рассуждения не пускался. Теперь у него и слушатель есть, вот только отдохнет с дороги.

Коростылев приехал рано утром, ничего вразумительного пока не сказал, поднялся в «комнату Малкова» и объявил, что будет отсыпаться до обеда, а после обеда будет спать еще сутки: вид у него действительно был замученный.

Возле Дома дирекции стояла с коляской Эсфирь Яковлевна, которую Варг в душе немного побаивался: ее доброта и привязанность носили подчас агрессивный характер. Эсфирь Яковлевна сразу же расцвела в улыбке.

— Здравствуйте, дорогой мой! — певуче проговорила она. — Видите, я уже бабушка. Правда, чужая бабушка, но как это хорошо! Знаете, чей это ребенок, чья эта голубая девочка? Это девочка Зайцевых, они сейчас в кино. Видите, как быстро, удивительно быстро идет время?

— Мне бы еще знать, кто такие Зайцевы, — улыбнулся Варг.

— Ах, ну возможно… Да, действительно, откуда вам это знать. Но я нахожу в этом, Александр Касимович, большой смысл. Очень много детей появилось в поселке. Понимаете? И все это совпадает… Мы начинаем осуществлять программу строительства, в субботу назначено торжественное открытие. То есть, я имею в виду, будет очень большой взрыв, вы ведь уже, конечно, в курсе?

— Батюшки! — ахнул Варг. — И вы знаете?

— Мне это странно слышать, дорогой мой, — Эсфирь Яковлевна даже отодвинулась немного, чтобы окинуть его взглядом с головы до ног. — Кому же еще знать? Вы меня обижаете. Люди едут прежде всего ко мне, и вы знаете, сколько едет людей? Я не говорю о специалистах, но, простите, едет весь район, и я вынуждена разводить руками. А сегодня Егор Александрович — я очень рада его приезду, он по-прежнему обворожительный молодой человек — сегодня утром он привел ко мне девушку, которая вообще не имеет к нам никакого отношения, и я, вы понимаете, не могла ему отказать. Девушка такая милая, такая интеллигентная… Я просто теряю голову!

— Не злословьте, — сказал Варг. — И не намекайте. У меня тоже тесно, девушку я не размещу.

— Да бог с вами, невозможный вы человек! Ни о каком злословил не может быть и речи, эта девушка — совсем иное. У нее все такое возвышенное, тонкое, такое, знаете, времен нашей юности… Молодость! Молодость, Александр Касимович! Порывы, мечтания, а сама, как былинка на ветру, и ручки совсем хрупкие, а дорога такая длинная. Но это ведь и есть жизнь, не правда ли? — Эсфирь Яковлевна вздохнула, потом подъехала с коляской поближе к Варгу и уже совсем земным тоном добавила: — Что же касается размещения, то девушка прекрасно устроена. Передайте это Коростылеву и еще раз кланяйтесь ему.

— Непременно, — пообещал Варг.

А дома его ждал Братишвили. Он сидел на кухне и угрюмо смотрел в окно.

— Ты чего? — спросил Варг. — Почему не на работе? И вид у тебя…

— Какой у меня может быть вид, капитан? У меня может быть только вид человека, над которым смеется судьба! — Он вскочил и стал бегать по кухне. — Там же яблоки, Александр Касимович! Сто, а может, тысяча ящиков, и я их должен грузить, да? Я не могу к ним прикасаться, я их ненавижу! Это для меня издевательство, разве не понятно?

Варг отвернулся, чтобы не рассмеяться. Очень уж нелепо жалок был этот неудавшийся коммерсант, над которым судьба действительно продолжала шутить свои злые шутки, подсунув ему среди неисчислимых грузов злосчастные яблоки. Но смеяться тут вроде нечему.

— Водевиль, — сказал он, присаживаясь к столу. — Оперетта. Ладно, забудем это дело. В конце концов грузчик — тоже не выход. Знаешь, о чем мы подумаем? У нас тут стройка большая намечается, может, слышал?

— Слышал, как же… — Братишвили кисло улыбнулся. — Город строить будете, все только и трезвонят. Чумные какие-то. Мы в школе про Манилова проходили, он тоже собирался мост от Москвы до Ленинграда построить.

— До Петербурга, — машинально поправил Варг, но тут же спохватился: — Как ты говоришь? Манилов? Ну-ка, поди сюда… Видишь, портальный кран стоит? Он весит пятьдесят тонн, а в прошлом году ветер опрокинул его в бухту. Представляешь? Нужно нам от такого безобразия защищаться? Или, по-твоему, это то же, как у Манилова? Ты людей чумными называешь, а эти люди собираются строить город, о котором еще вчера и думать никто не мог.

— А я разве против? Стройте себе на здоровье. Я только считаю, что люди здесь закаленные, вон сколько жили, и ничего.

— Правильно. И в пещерах жили… Экий ты деревянный, Володя, тебя хоть что-нибудь пронять может?

— Я действительность уважаю, капитан. Руками пощупать хочу. А город ваш — когда он еще будет? Вы к тому времени все отсюда разъедетесь. Или это… Мало ли чего.

— Помрем, — подсказал Варг.

— Правильно. Не доживете. И выходит, что и вам, и мне одна польза от этого города — на том свете. А пурга — на этом. Чего радоваться?

— Ох! — сказал Варг. — Извини. Я забыл, что для тебя весь мир с твоими гнилыми яблоками рухнул.

— Нельзя человека неудачами упрекать. Мне в одном деле не повезло, может, я в другом деле что-нибудь осилю.

— Ты домой думаешь ехать?

— Неужели тут припухать буду! У меня станция пересадки. Мне только бы… красиво приехать! Вы меня понимаете, капитан?

— Я как раз про это и говорю. Красиво тебе вернуться надо. На коне.

— Лучше на «Волге», — сострил Братишвили.

— М-да… Трудно с тобой разговаривать. Денег хочешь много заработать? Ничего в этом плохого нет. Вот я опять к старому и возвращаюсь: почему бы тебе на стройку не пойти? Что-нибудь да ты умеешь делать? — Варг кивнул на стоящий под вешалкой чемодан. — Ты наверх еще не поднимался? Товарищ мой приехал, отдыхает сейчас. Он и есть главный строитель, можно поговорить с ним.

Братишвили тоже посмотрел на чемодан, потом перевел взгляд на Варга.

— Я все понял, — сказал он. — С этого бы и начинали. Мне квартиру освободить нужно? Пожалуйста. Я опять к сторожихе попрошусь.

— Ничего ты не понял, — усмехнулся Варг. — Живи. Всем места хватит.

— Спасибо, капитан… Я к вам уже привык, честное слово. Я бы тут без вас загнулся. Только вы не думайте, в тунеядцах не задержусь. Мысль у меня счастливая есть — что, если в старательскую артель пойти? Говорят, при хорошем везении тысяч пять за сезон отхватить можно. Это правда?

— Отчего же… Если повезет, такие деньги и в лотерею выиграть можно. Думай, одним словом. Времени у тебя мало, сам говоришь.

— Лады! Пять дней мне сроку, и — баста! Эх, Александр Касимович, не понять вам мою пламенную душу! — Он уселся верхом на стул, обхватив спинку руками. — На коне, говорите? Я и сам… Есть у меня перед кем покрасоваться! Да вот как? Может, я в артели золотой самородок найду — сто килограммов! Или там десять килограммов, тоже прилично. Слава какая! В «Огоньке» на первой обложке — Владимир Братишвили! Цветное фото. Золото блестит, переливается, лучи от него исходят, а я на фоне чукотских гор в синем костюме, галстук светлый, запонки зеленого камня — это же такой слайд сделать можно!

Братишвили еще немного погарцевал на стуле, как джигит, потом стремительно сорвался, накинул плащ.

— Все! У меня настроение появилось в клуб пойти. Танцы будут. Лезгинку здешним девушкам покажу, как считаете?

Едва за ним захлопнулась дверь, как послышался скрип лестницы. Это спускался разбуженный джигитовкой Коростылев.

— Шумный у вас молодец, — сказал он, потягиваясь. — Девок пошел охмурять?

— Молчал бы… Мне про тебя Эсфирь все рассказала.

— В этом я не сомневался… Слушайте, Александр Касимович, поехали со мной на карьер! Пусть вас хоть немного ветром обдует, а то боюсь пылью вы скоро в своем кабинете покроетесь.

— Дерзишь, Егор. Дерзишь не по чину.

— Мне можно. Я именинник. Разве нет?

— Именинник. Что да, то да. Твой день, Егор Александрович. Точно.

Варг подошел к Коростылеву и неловко обнял его.

— Я за тебя рад…

На карьере Коростылеву делать было нечего. Да и сам карьер пока что существовал только в его воображении; в натуре это была условно обозначенная граница центральной части будущего города, его внутреннее кольцо, образованное узкой лентой стыкованных между собой домов. Еще не скоро начнутся работы на этой отметке: через два дня будет вынут грунт лишь под здание энергоцентрали, с которой, собственно, все и начнется, потом… Много еще надо будет сделать потом, очень многое — пять, а может, и десять лет пройдет, прежде чем отсюда, с высокой террасы, замыкающей долину, можно будет увидеть «Розу ветров».

И все же Коростылев первым делом приехал сюда: приехал, чтобы еще раз увидеть голубой, струящийся воздух над изогнутой кромкой берега, суда, словно впаянные в холодное зеркало бухты, серые камни мыса Кюэль, видневшегося у самого горизонта, — увидеть все теми же глазами, какими увидел он это десять лет назад из окон дома капитана Варга.

— Вы знаете, что мне вдруг вспомнилось, — сказал Коростылев, когда они подошли к краю террасы. — Мой отец во время войны был в партизанском отряде. Когда война кончилась, его разыскал их бывший командир, который стал председателем колхоза. А колхоза того и в помине не было, одни головешки от него остались. И вот отец рассказывал — должно быть, очень ему это в память врезалось — как стояли они, бывшие партизаны, на таком же, наверное, крутояре, смотрели сверху на свою сожженную деревню и рисовали палками на снегу, где чему быть. Отца они призвали к себе как архитектора, строителя, вроде бы снова мобилизовали в свой отряд, только уже по мирному делу. А в хозяйстве — ни топора порядочного, ни пилы, — так, с бору по сосенке. И знаете — построили! Замечательное построили село, я о нем даже в газете читал. Отец об этом часто вспоминал, может, потому, что последняя его работа была, и потому, что трудная работа была, бульдозера, наверное, и в глаза не видели. А я здесь такую технику подниму, что впору пирамиды строить.

Что-то знакомое припомнилось Варгу в этом рассказе, что-то виденное им или слышанное.

— Где это было? — спросил он. — Где твой отец воевал?

— Где-то в Средней России. То ли под Брянском, то ли… Словом, не знаю. Забыл.

— Тебе такое название — деревня Свиноедово — ничего не говорит?

— Нет… А что?

— Да так. Тоже воспоминания разные… Ну, хватит, постояли на ветру, пыль конторскую сдули, теперь у меня поясница болит. Поехали!

Может, это и впрямь Свиноедово, а может, и нет — кто теперь скажет? Много таких деревень из пепла поднимали. Хорошо бы, если Свиноедово. Как живой мостик… Коростылев-отец вполне мог быть в отряде, где был Кружилин, в колхозе, где председательствовал Кружилин. Только все это теперь уже из другой жизни.

По дороге домой Коростылев спросил:

— Пряхин тут?

— Твой Пряхин, Егор, уголовный тип! Знаешь, что он отчубучил? С озера пешком притопал, его три дня по всей тундре искали. Как услышал, что ты прилетаешь, — котомку в зубы и бегом!

— Молодец, Даниил. Слово держит.

— Правильно. Ты уж ему дай погарцевать.

— Ну, зачем так? Он мужик дельный. Все мы понемногу гарцуем, чего уж… А Вутыльхин не показывается?

— Вутыльхин пароход купил. Теперь пытается отгадать, где у него нос, где корма. Хозяйство Тимофея замучило.

Они ехали по узкому серпантину, тянувшемуся вдоль террасы; из окон машины был едва различим далекий берег на той стороне бухты; пологие сопки, припорошенные снегом, казались отсюда низкими ватными облаками.

10

Вутыльхин шел берегом. Он шел легко, не торопясь, потому что если будет торопиться, то быстро устанет и не сможет идти дальше. А идти ему еще целый день, и завтра до обеда тоже идти — к обеду он придет. Успеет. Время у него есть, Косагоров говорил, что много еще готовить надо, впопыхах ничего не делается.

Он был доволен, что перед уходом не разбудил Малкова. Николай принялся бы снова отговаривать, он человек спокойный, это хорошо в работе, а когда беда может произойти, спокойствие человеку мешает.

С другой стороны — может, и Малков бы с ним пошел. Не для компании, это не обязательно, просто он эти места хорошо знает, тут его охотничий участок, а Вутыльхин берегом первый раз идет, хотя, кажется, все вокруг исходил. Все вокруг помнит. Вот уже, наверное, лет шестьдесят помнит или около того. Точнее он сказать не может. Он совсем взрослым был, когда у него первый раз спросили: сколько тебе лет, Вутыльхин? Раньше это никому не было интересно, и ему тоже было все равно. Потом оказалось, что надо иметь возраст, имя и даже отчество, если захочет, и они с отцом решили, что возраст у него похож на возраст учителя Красной яранги — это значит двадцать лет; имя он себе выбрал как у председателя колхоза, в который они в тот год вступили, а отчество ему люди дали, и вот уже сорок лет как он не просто Вутыльхин, каких, наверное, много есть по другим разным местам, а Вутыльхин Тимофей Иванович.

Если хорошо вспомнить, то первый раз его по отчеству назвал капитан Варг, — ага, точно! — оба они тогда молодыми были или почти молодыми, только что война кончилась, капитан приехал к ним в колхоз и сказал: «Какой же ты Тимофей, когда ты старым скоро будешь? Ты Тимофей Иванович, вот ты кто!» А сейчас говорит: «Какой ты Тимофей Иванович, если ты еще молодой, женился недавно? Ты совсем скоро юношей станешь, потому что прыти в тебе много. Ты, говорит, энергичный человек, Тимофей».

И Сергачев тоже так говорил. Сергачев был у них на побережье секретарем первого райкома, еще до войны, приехал сюда с ребятишками, один другого меньше, с женой, отца старого тоже привез — всей семьей на берегу поселились в землянке. До сих пор, если поискать, ту землянку найти можно. Сергачев Вутыльхина всегда каюром брал, когда по району ездил. «Энергичный, говорил, ты человек, Вутыльхин, я тебя в школу определю, чтобы ты грамотным был…»

Так оно и вышло: стал он сперва каюром в Красной яранге, научился читать и писать, особенно хорошо считать научился — очень ему это нравилось; потом послали его на курсы — и вернулся он в село мотористом. Сразу заметным стал Вутыльхин человеком, потому что летал на самолете, а тогда — кто сейчас поверит? — называли самолет «железной птицей» и даже смотреть на него боялись. Кроме того, зверобоем хорошим был Вутыльхин, грамотным был, жену себе лучшую в поселке взял, — в деревянный дом переехал. Этугье, правда, до сих пор говорит, что он первый в деревянный дом переехал, но это не так, потому что Этугье еще в доме жить не умел, сразу же себе там ярангу поставил, значит — не считается.

Так он шел, легко и неторопливо, привычно не замечая вокруг ни свежести талой воды, пахнувшей снегом, ни первых крохотных незабудок, голубых, как тундровые озера; шел, перебирая в памяти — в который уже раз — долгую свою жизнь на берегу океана, но, чем ближе подходил вечер, тем неспокойней становилось ему от забытых Коростылевым писем. Тревожные были письма…

Пусть Малков называет его любопытным, зато другие называют его любознательным. И не зря называют — кто из его земляков и ровесников знает все машины, какие только есть в тундре; кто помогал в прошлом году инженерам, когда они испытывали новые аэросани — инженеры потом очень его благодарили, даже по радио об этом передавали; кто выписывает журналы «Техника — молодежи» и «Знание — сила» и читает каждый день две областных и одну районную газеты?

Никто. Только он один, Вутыльхин Тимофей Иванович. Потому что он любознательный. А письма прямо на столе лежали, распечатанные… Даже удивительно, как он до сих пор почти каждое слово помнит, а ведь два года или даже больше — может, четыре года не вспоминал про них ни разу, только когда Малков его на эту мысль навел — все вспомнил. Ошибки там никакой быть не может, там подпись стояла: «Доктор наук. Профессор». Коростылев, конечно, ох, мужик умный, никто слова против не скажет, только профессор — это все же не Коростылев, как не поворачивай, Вутыльхин, будь здоров, знает, что такое профессор, дело имел. Когда у Веры сердце плохо работать стало, они в Ленинград летали, там ее профессор один раз всего посмотрел или, может, два раза — и все! Физкультурница девка теперь, забыла, где сердце стучит.

А Егор-то и не виноват, может, вовсе. Неизвестно ведь, как оно обернулось. Например, начал он письмо читать, а тут Вутыльхин позвал его хариуса ловить — как раз в тот год хороший хариус шел. Или еще кто отвлек. Егор-то шустрый, все время бегает, долго ли забыть… А Вутыльхин человек положительный, как он мог не усмотреть, почему сразу не забеспокоился? Взял и отвез Косагорова, своими руками отвез — теперь своими руками, выходит, может все погубить, даже думать об этом страшно.

Он еще продолжал по привычке обстоятельно перекатывать в голове одну и ту же мысль, так и эдак рассматривая ее и определяя окончательное к ней отношение, но уже что-то иное насторожило его. Он прислушался. Шумело море. Кричали отяжелевшие от рыбы кайры, тихо посвистывали пуночки. Однако все это было не то — ухо старого тундрового человека различало в этих звуках другой, непохожий звук: так шумит в устье река, впадая в море. Шумит река, которой быть не должно, про которую он, по крайней мере, не знал и не слышал, потому что шел этим берегом первый раз в жизни.

Ухо не обмануло его. Вутыльхин, еще не видя реки, уже все понял и вскоре действительно вышел к широко разлившемуся устью. Это была маленькая речка, почти ручеек, но весной маленьких речек не бывает. Весной все реки широкие.

Если бы Вутыльхин умел плавать, он бы и то подумал, прежде чем сунуться в эту кипящую воду, но плавать он, как все тундровые люди, не умел, и потому думать было не о чем. Если бы он, кроме того, умел предаваться отчаянию, он бы, наверное, забегал по берегу, как затравленный песец, заскулил бы, вздымая к небу руки, стал бы проклинать все на свете, но ничего такого он делать тоже не умел; он тяжело опустился на землю, чувствуя, как гудят ноги, посмотрел на крутившиеся возле самого берега водовороты, в которых волчком вертелась всякая тундровая мелочь, и устало закрыл глаза.

Так он посидел немного, потом встал и быстро пошел вверх по реке. «Это ничего, — говорил он себе. — Ничего… Это не страшно. Я найду перекат, где торчат из воды камни, я перейду. Вон за теми увалами обязательно большой перекат, не может там переката не быть, хоть какая вода. Я доберусь. Торопиться теперь надо. Очень торопиться — вдруг плохой перекат, глубокий, дальше идти придется. Много придется идти. Длинные реки в тундре. Очень длинные реки…»

11

Пряхин, едва добравшись до дома, позвонил Варгу.

— А, утопленник! — весело сказал Варг. — Поздравляю, что живой. Да нет, особенно не беспокоились, ты ведь верткий. Егора я тебе позвать не могу, потому как он на карьере. Все понимаю, как же… Он тобой в первую голову интересовался.

«Порядок, — удовлетворенно подумал Пряхин. Все идет по расписанию. График выдерживается строго».

Он уже знал, что взрыв назначен на субботу, то есть на послезавтра. Так что хоть и не впритык, с запасом добрался, но как раз вовремя.

Оглядевшись немного, помывшись и перекусив, решил, что надо сразу что-то делать, врубать себя в работу, потому что за последние дни пружина в нем закрутилась до отказа, разнесет его по частям, если напряжение не снять. И, чтобы снять это напряжение, он пошел в гараж, где в отдельном боксе, им самим отгороженном, стоял его бульдозер. Напарник, конечно, все сделал, как надо, но взглянуть лишний раз никогда не мешает. Тем более что машина новая, до конца еще не обкатанная.

Ребята в гараже встретили его восторженно, только что на руках не носили. Все они были хоть и опытными механизаторами, но до Пряхина, понятное дело, им далеко. А тут еще — такое событие! Уже по всему управлению прошел слух о героическом переходе их бригадира, который ничего не побоялся, только бы со своими ребятами быть вместе.

Рассказывать о своем путешествии, однако, он пока ничего не стал — некогда; тут же, по-деловому, собрав всех у себя в боксе, провел небольшую планерку, каждого выслушал и каждому дал совет, потом, переодевшись, принялся за осмотр машины. Ни о чем постороннем думать он сейчас не мог и не хотел. Он готовился к работе. К штурму. Нечего тут громких слов бояться — это и есть штурм, потому что дело, которое им предстоит, требует от каждого полной отдачи сил в короткое время, требует рывка. А на штурм, как известно, всегда идут отборные части, идет гвардия. Вот и он тоже… Ничего, Даниил Романович, мы с тобой одни, кого стесняться? Гвардия и есть. И машина у него гвардейская, персональная, на радиаторе табличка висит: «Лучшему механизатору области, победителю в социалистическом соревновании».

В это время позади послышался громкий говор, смех, и Пряхин, обернувшись, увидел в дверях начальника цеха, а рядом с ним невысокого мужчину, в котором, судя по дорогому «кодаку», висевшему через плечо, можно было признать фотокорреспондента: сейчас самое время корреспондентам тут появляться.

Морозов прямо от порога зарокотал:

— Ну, ты даешь! Пешком, а? Нет, видали? — Он широким жестом как бы соединил Пряхина и его машину в единое целое и, обращаясь к корреспонденту, добавил: — Видали Молодцов? Такие до полюса дойдут, если того дело потребует! Дойдут и не поморщатся. — Морозов дружески потрепал Пряхина по плечу. — Поволновались мы, правда, немного, ну да ничего. Вольный ты нынче казак, а как заслышал зов трубы, так и в седло. Правильно, Даниил Романович, так и живи. Вот, кстати, товарищ корреспондент тобой интересуется.

«Смотри, оратор какой», — беззлобно подумал Пряхин, а вслух сказал:

— Да вроде бы рано еще интересоваться. Вроде бы мы ничего пока не сделали, обождать надо.

Но корреспондента, как Пряхин тут же понял, ничего пока и не интересовало, кроме его собственных приключений.

— Похвально! — темпераментно сказал он. — Конечно! Человек должен быть целеустремленным, в этом его девиз. Да! Вы знаете, год назад я был в Антарктиде — снега, морозы, пингвины, дороги никакой, но кадр может пропасть, и я пошел. Или, помню, в Кара-Кумах — тоже отнюдь не сахар, песок под ногами плавится. Думаете, жару легче переносить, чем мороз? Заблуждение! Дилетантские штучки… А лет пять назад я фотографировал алмазы — вы поверите? — целое ведро алмазов, у меня в глазах все переливалось, никакие светофильтры не помогали.

Он еще довольно долго рассказывал о себе, выкурив за это время две сигареты, потом все-таки вспомнил, зачем он сюда пришел, и снисходительно кивнул на бульдозер.

— Эффектная машина! Я думаю, на ней можно возить пушку.

— На ней можно возить танки, — обиделся Пряхин. — Или доменную печь, если не очень большая. Пойдемте, лучше я вас с ребятами познакомлю.

— Это еще успеется. Сейчас, знаете, всего лишь прикидка. — Он обернулся к Морозову. — Вы отвезете меня в порт? Мне нужно повидать капитана Варга, мы с ним условились. А вы… — Корреспондент посмотрел на Пряхина и вроде бы только сейчас как следует его увидел. — Послушайте, какой вы, оказывается, большой! Я буду снимать вас на широкую пленку, иначе не поместитесь. Нет, правда, только на широкую!

Ему стало смешно от собственной шутки, он энергично пожал Пряхину руку и сел с Морозовым в машину. Пряхин тоже рассмеялся. Шебутной парень, трепливый — это ничего. Такая у них работа — разъезды всякие, дорожное житье, байки да прибаутки. Эффекты любит. Только если он Варга снимать поехал, его ни цветная пленка не спасет, ни широкая — не тянет капитан на героический тип, тут хоть что.

К этому времени рабочий день как раз закончился, товарищи потребовали, чтобы Пряхин непременно пошел с ними в столовую. Должен он в конце-то концов с ребятами посидеть, поговорить по-человечески — столько не виделись! Пряхин согласился, что должен, и обещал прийти.

Жизнь набирает обороты. Летом, а скорее всего, ближе к осени, он свой отпуск все-таки использует, так что журиться нечего. Половит еще гольца за милую душу.

Проходя мимо инструменталки, Пряхин увидел сгорбившегося за столом Смыкина, старого приятеля, с которым еще в совхозе работал. Смыкин поднял голову, молча кивнул Пряхину и снова уткнулся в ведомости.

— Здорово! — сказал Пряхин. — Ты чего такой смурной? Забился в куток, на люди не выходишь. Пойдем с нами в столовую, ужинать будем.

— Никуда я не пойду, — пробурчал Смыкин. — И без меня есть кому тебе в ладоши хлопать. — Он оторвался от бумаг, колюче посмотрел на Пряхина. — Сукин ты сын, Даниил, вот тебе все мое приветствие.

Пряхин опешил.

— Ты чего, Смыкин? Ты с похмелья, что ли?

— Я сто лет не пью, Даня, мог бы запомнить. Язва у меня. Ты хоть знаешь, что за тобой два вездехода посылали, вертолет целый день тебя искал, людей гоняли, технику. А ты…

— А я не просил! — вспылил Пряхин. — Я не к теще на блины шел, я на работу добирался, это ты понять можешь? А насчет того, что искали, так этим попрекать нечего: у нас такой закон, чтобы искать, если человек в беде. Брось ты, Василий, мелочиться — отработаю я людям за их обо мне заботу. Знаешь ведь — отработаю.

— Это верно. Отработаешь. Только вот на Южный по твоей милости муку не завезли — не на чем было.

— Ну, это уж знаешь… Это не по моей вине, а по вине перестраховщиков — испугались, как бы Пряхин не загнулся. А я жилистый! И я не просил — опять тебе говорю!

— Ты не кричи, Даня. Не кричи… Мука — это опять же не главное. Я тебе вот что скажу. Когда ты свои диваны да шкафы на вездеходе через тундру пер — помнишь? — ты тогда даже юридически виноватый был, а никто о тебе плохо не подумал. Почему? Потому что озорство, и только. Знал, да нарушил. А сейчас тебя и обвинить ни в чем нельзя, даже на вид не поставишь. Захотел — пошел, сам себе хозяин. Где тебе было думать, что от этого людям беспокойство. Ты об этом думать уже не привык.

— Но я-то в чем виноват? Убей меня бог, не понимаю!

— А я знаю. Ты и не поймешь. Совесть у тебя чиста, Даня, так что иди, веселись. Только я с тобой не пойду.

— Ну и сиди тут, злобствуй на весь белый свет!

Пряхин вышел, в сердцах хлопнув дверью. Подумаешь, правдоискатель нашелся! Недаром, говорят, все язвенники — люди желчные. Чего прицепился? Морозов и тот словом не обмолвился, потому что понимает. Даже Сережа Грачев в положение вошел, а Смыкин, видишь ли, сам по себе.

Тут он поморщился слегка, подумав, что машину Грачеву он, конечно, в эти дни не достанет: не до него. Жаль парня, но ничего. Невеста его, он узнавал, у Эсфири живет. Значит, дождется. У Эсфири сколько хочешь ждать можно.

12

Пять дней выпросил себе на трудоустройство Братишвили; два из них уже прошли, а толку пока никакого. Деньги между тем кончились, и потому, обливаясь слезами, он отнес в редакцию газеты один из своих аппаратов — великолепную японскую зеркалку. Аппарат тут же купили, тем более что Володя, махнув на все рукой, особенно не торговался. Узнав об этом, Варг рассердился по-настоящему. Он шел домой и думал, что сейчас хорошо бы Братишвили выставить к чертовой матери — пусть продает последние штаны и катится на все четыре стороны; он возмущался и кипел, он готов был тотчас же, немедленно все это проделать, прекрасно понимая, что ничего такого он никогда не сделает.

Братишвили, облачившись в передник, жарил на плите мясо; дух стоял такой, что у Варга, несмотря на все его переживания, потекли слюнки. Кроме того, стол был накрыт явно торжественным образом: посреди стояла бутылка коньяка, на тарелках влажно светилась семга, лежали два оленьих языка, только что сваренных — пар от них шел густой и вкусный.

— Вот хорошо, — обрадованно сказал Братишвили. — А я думал, остынет. Егор Александрович звонил, тоже скоро придет.

Варг про себя крякнул. Он ко всему был готов, но чтобы уж так…

— Дармоед! — громко сказал он. — Ты обыкновенный дармоед, вот ты кто. Продал аппарат, купленный на отцовские денежки, теперь будешь меня коньяком поить?

Сам того не ожидая, он взял бутылку и выкинул в окно. Братишвили тихо ахнул.

— Армянский же, Александр Касимович. Зачем вы так… Я ведь на работу устроился, отметить решил.

Варг уже и сам понял: стыдно такими вещами заниматься. Но потакать он ему все равно не намерен, да еще с этим его наглым враньем — на работу, видишь ли, устроился!

— Что еще за работа? Что за очередная афера? Рабочие люди последние вещи не продают.

— Вы только успокойтесь, капитан. Я расскажу. С аппаратом я поторопился, это просто — отчаяние меня заело. Вы садитесь, я все сейчас расскажу, все по порядку.

Братишвили был немного растерян поворотом событий, но держался хорошо — джигит все-таки.

— С мужиками я тут сговорился. Они для магазина пристройку делают, вроде зимнего склада. Ну вот. Топором я не умею, зато я какое хочешь бревно притащу. Работа аккордная, сотен несколько мне от этого дела светит. Главное — ведь начало, а? Вы не думайте, я заработаю.

Он уже опять был весел, опять что-то такое смешивал в кастрюле, готовил соус.

— Как раз завтра и начнем.

— Благодать, — сказал Варг. — Широкий у тебя размах. Люди завтра большое дело начинают, и ты тоже… дело начинаешь. Каждому свое, как говорится. По мере возможностей.

— Ай, капитан, сколько укоризны! Дело… Всего и дело-то, что восемь тонн аммонала взорвут.

— А тебе уже докладывали, сколько взорвут?

— Зачем мне докладывать? Я сам прикинул, грамотный. Был на карьере, вычислил. Сорок шурфов по двадцать килограммов. Стандартный заряд. Чего же не сосчитать? — Он попробовал соус, поморщился. — Знаете, каким я в армии взрывником был? Отличник боевой и политической подготовки.

— Это в каком же смысле? — не понял Варг.

— Взрывник только в одном смысле бывает — взрывай, что положено.

Капитан посмотрел на него так, будто Володя признался, что он по меньшей мере космонавт.

— Ты ничего не путаешь?

— Мама родная! Я что-нибудь опять не так сказал, да?

— Еще бы! Прости меня грешного, Владимир, ты с рождения такой дурной или тебя этому научили? В управлении голову потеряли, вторую неделю взрывника ищут, а ты… Слов у меня нет!

— Я же не знал! Капитан, я ведь не строитель, я взрывник, мне на ум не пришло. А что, правда, да?

Никакой тут правды не было, и капитан, честно говоря, еще не знал, что в такой ситуации можно сделать, зато он сразу же понял, куда приставить этого огненного южанина, чтобы он не только лезгинку танцевал.

— Я могу! — засуетился Братишвили. — Могу! Капитан, я вам знаете какой взрыв сделаю? Это будет огненный смерч по всем правилам. Меня учили. Мы однажды в Дагестане целое ущелье перекрыли — направленный взрыв, слышали? Я вам подробно расскажу…

— Помолчи, Володя. Мясо у тебя пригорело, чем кормить будешь? Займись пока делом, я сейчас.

Варг поднялся к себе в кабинет и позвонил Косагорову. Они немного поговорили на разные темы, потом Варг спросил:

— Слушай, Косагорыч, кто у тебя завтра эту штуку поворачивать будет?

— Какую штуку?

— Ну эту… Которая взрывает. Там еще ручка такая есть.

— А хоть кто. Сам, наверное, поверну. — Он коротко хмкынул. — Может, тебе захотелось? Так я пожалуйста.

— Просьба у меня к тебе, Косагорыч… — Варг обстоятельно изложил главному взрывнику все, что он от него хотел. А хотел он, чтобы Братишвили позволили завтра провести массовый взрыв под здание энергоцентрали: всего и надо, чтобы он рукоятку повернул.

— Документы у него в порядке, взрывник квалифицированный, — заверил он. — А Морозов завтра его с утра в штат зачислит.

— А как не зачислит?

— Зачислит, — сказал Варг. — Куда он денется.

— Ну, давай. Я хоть и не очень понял, но раз ты просишь…

На том они и порешили.

Тут как раз позвонил Морозов. Интересовался, сможет ли порт своими силами обеспечить доставку гравия с Зеленого мыса. Варг хотел было опять напомнить Морозову, что это не его заботы, а заботы начальника портофлота, но вместо того подробно объяснил, что да, конечно, порт такую работу проделать сможет, если, разумеется, Морозов тоже пойдет на уступки. Вопрос с Братишвили был решен.

Потом позвонила Эсфирь Яковлевна. Ей нужен был Коростылев, она хотела посоветоваться с ним о Верочке… Ну ничего, она позвонит позже, если это, конечно, удобно.

Потом позвонил фотокорреспондент, с которым они сегодня не успели поговорить. Корреспонденту нужен репортаж о подготовке порта к навигации; кроме того, ему нужно сделать несколько снимков самого Варга — может быть добавил он, они пойдут на обложку одного из журналов.

— Вы завтра будете снимать взрыв? — спросил Варг.

— Еще бы! Для того и прилетел.

— Вот завтра и поговорим. У меня к вам тоже кое-какая просьба будет.

Варг уже собрался идти вниз, но телефон затрещал снова. Звонил начальник автобазы: не может ли капитан как председатель народного контроля воздействовать на управляющего банком, который без всяких оснований отказал ему в кредитовании.

— Павел Иванович, — сказал Варг. — У меня голова болит, все равно ничего сейчас не пойму. Позвони завтра.

«Как прорвало все равно», — подумал он и с опаской положил трубку. Не тут-то было! На этот раз звонил редактор газеты, спрашивал, не у Варга ли остановился главный инженер проекта, он его нигде отыскать не может.

— Дорогой ты мой, — жалобно сказал Варг. — Я всего-навсего старый, больной капитан, у меня мигрень. Я не начальник управления, не диспетчер, не справочное бюро. А твой инженер уехал на Южный, завтра утречком будет. Вот так-то! И скажи своему секретарю, чтобы он мне сапоги болотные вернул, а то мне самому скоро понадобятся. Ну, бывай.

— Не понадобятся, — сказал за спиной Коростылев. — Я вам новые привез, литые. Стыдно капитану в опорках шлепать.

— За это спасибо, — кивнул Варг. — Нет, ты видал? У меня от них скоро рак уха будет. Прямо не дом, а штаб-квартира, честное слово. Сбегу я отсюда.

— На кого сердитесь, Александр Касимович? На кого негодуете? Они, что ли, виноваты, если у вас действительно не дом, а штаб-квартира?

— А то я виноват?

— Нет, я… Что хотели, то и получили. Нечего бесполезные разговоры разговаривать, идемте ужинать.

— Это можно. Только я меры кое-какие приму.

Он взял с дивана две огромные подушки и накрыл ими телефон. Тот, казалось, только того и ждал — взвыл не своим голосом.

— Черта рыжего! — погрозил ему Варг. — Хоть лопни.

— Междугородный, — сказал Коростылев. — Не хулиганьте.

— Правда… — Он взял трубку и услышал, что это Надя.

— Папка, — сказала она. — Это я… Ты слышишь? Здравствуй, папка, целую тебя. Ты как?

Варг опустился в кресло, сделал Коростылеву знак рукой: «Погоди!» Голос Нади был едва слышен — связь шла по радио, что-то булькало, трещало, телефонистки то и дело переговаривались между собой, никак не могли настроиться.

— У меня все хорошо, папка. Очень скучаю. Еще месяц остался, и я дома, Да-да, я слышала, молодец! Передай, пожалуйста, Вутыльхину, чтобы он редуктор у меня на катере перебрал, а то времени мало осталось. Занят? Ничего, скажи, что я велела. Поздравляю тебя с навигацией! И Егора Александровича поздравляю… Конечно! Мне Эсфирь Яковлевна написала, она меня в курсе держит. Скажи, что я все годы в него верила. Поцелуй его. Я тороплюсь, папка, у меня экзамен сегодня. Еще три осталось, все будет хорошо, ты же знаешь! Береги себя. Я тебя очень люблю.

Телефон напоследок оглушительно треснул и смолк. Надя повесила трубку, посидела, должно быть, еще немного, потом заторопилась — она всегда и повсюду ухитрялась опаздывать — и побежала в институт.

Вот чего ему не хватало все это время. Нади. Ее голоса. Теперь хорошо. Она не любит писать и звонит редко. Он понимает. Письма — это просто информация. Сообщение. И по телефону говорить тоже трудно. Так хочется сидеть рядом и чувствовать, что снова вместе, что снова у них общие дела, общие заботы. Снова приедет Малков, ухмыляясь, скажет, что Надя заучилась, совсем тонкая стала и никчемная, надо бы на волю выбраться, и они будут долго препираться, спорить, потом в комнате Малкова начнется ужасный беспорядок, Надя примется чистить ружья, хотя они и без того чистые, Малков станет для порядка ковыряться в исправном моторе, а Варг будет на все это смотреть и вздыхать.

— Что нового? — спросил Коростылев.

— Да ничего. Экзамены сдает. Целует тебя. Говорит — ты хороший. Эсфирь ее в курсе держит.

— Святая женщина, памятник себе при жизни заработала.

— У нее хорошая жизнь, Егор. Ты ее не жалей… Ладно, пойдем. Я тут, кажется, Володьку сосватал. Он хоть и здоровенный, как… не знаю что, а все еще ему цацки нужны. Может, через эти цацки к делу и пристанет. Как ты говоришь-то: все мы немного гарцуем, да?..

Спустившись вниз, Варг вытащил из шкафа еще один аппарат Братишвили — тоже хорошую камеру, Володя плохими не пользовался, и смиренно попросил:

— Ты бы показал, как с ней обращаться. Хочу практику иметь.

— С великим удовольствием! Только сперва я научу вас кадрировать. Через видоискатель отыскиваем объект съемки, затем прикидываем, какой взять план. Планы бывают крупные, бывают общие… Один момент! А зачем вам это, капитан?

— Думаю завтра запечатлеть тебя на фоне события. Крупным планом ты, за тобой общим планом земля, взметнувшаяся к облакам, дым, пламя, смерч. Лицо у тебя одухотворенное, даже с проблеском мысли, ты отважно поворачиваешь ключ взрывателя, и все это на широкую пленку, в цветном исполнении… Устраивает тебя такое?

Братишвили отобрал у Варга камеру.

— Нет, — сказал он. — Не устраивает. Это неграмотно. Крупным планом должен пойти взрыв, а человек может быть только намечен. Тут фантазировать нельзя, капитан, тут законы перспективы. — Он отрешенно посмотрел на Варга. — Вы это серьезно? Вы договорились, да?

— Договорился. Только люди сомневаются. Мы его возьмем, а он один раз — фьють! — и опять пойдет куда-нибудь шабашить.

— Александр Касимович!..

— Погоди! Кроме того, я имел неосторожность предложить тебя столичному фоторепортеру, он натуру ищет, на обложку журнала поместить хочет. Я ему сказал: красивый парень. Понимаешь? Больше-то я ему ничего про тебя сказать не мог. Однако обещал, что снимет. Вот и я думаю: придет журнал, повесишь ты его на ту сараюшку, которую вы строить собрались, будет твой портрет на ветру болтаться. Красота! А дома небось фотографию твою вырежут, под стекло возьмут, на почетном месте красоваться будет. Веселенькая картина получается, а?

— Не надо, капитан… Пошутили, и хватит.

Братишвили поднялся, накинул куртку и вышел. Варг посмотрел ему вслед.

— Черт его знает, — сказал он. — Может, что и не так. Может, я что лишнее сболтнул, как ты думаешь, Егор?

Коростылев ответить не успел, потому что Братишвили тут же вернулся. В руках у него была бутылка коньяка.

— Целехонькая лежала между прочим. Вы ее в опилки забросили. Садитесь, буду вас обслуживать.

Он аккуратно наложил каждому в тарелку мяса с подливкой, наполнил рюмки.

— За ваше дело, Егор Александрович! Только минуточку. Один вопрос у меня назрел, разрешите? Как вы думаете, надбавки из-за этого вашего города не отменят?

— Надбавки? — переспросил Коростылев. — Ах, вот оно что! — Он поставил рюмку, чтобы не расплескать — так ему вдруг стало смешно. — Ты смотри, об этом-то я и не подумал! А тут целый социальный вопрос… Не знаю, Володя, может, и отменят. Тепло будет, сирень разведем. За что же платить?

— Жаль, — вздохнул Братишвили. — Конечно, с головой я и без надбавок тут просуществую, но с надбавками все-таки лучше. Как вы считаете, капитан?

13

Приемник был совсем маленький, чуть больше спичечной коробки, а так хорошо работал, даже не верилось — откуда что берется? Вот и сейчас: стоило повернуть колесико, и сразу же запела Шульженко. У Веры от ее голоса всегда слезы наворачиваются, а теперь — и подавно.

Этот приемник ей Сережа перед самым отъездом подарил. Сказал: «Слушай и меня вспоминай». Вот глупый!

Как будто она и без приемника о нем каждый день не думает.

За окнами лежит большой незнакомый поселок. А она заперлась в четырех стенах, и никуда ей выходить не хочется. Плохо у нее все получилось. Неожиданно. Так все было хорошо и радостно, а теперь плохо.

Сережа приехать не смог, это она понимает. Он всегда был такой; он добрый и чуткий, только он никогда не бросит своих товарищей, и дело свое тоже не бросит, если без него обойтись нельзя — это у него еще в школе было, она помнит. Ребята приходили из его общежития, утешали: все обойдется, Сережа, наверное, вот-вот приедет, а она ни во что не верит. Да и ребята не верят: они ведь сами рассказывали, как трудно добраться до их участка.

Третий день она сидит и ждет. Смотрит в окно, зябко поеживаясь, кутается в пуховый платок. На улице ветер; поселок грязный, весь в копоти; черная туча, выползающая из трубы электростанции, похожа на крокодила, который проглотил солнце.

Третий день она надеется, что вот сейчас откроется дверь и войдет Сережа. Или кто-нибудь из его друзей. Или просто незнакомый человек, который снова, как это уже много раз было, возьмет ее за руку и поможет ей.

Один такой человек уже есть. Это Эсфирь Яковлевна. Она, должно быть, все свое варенье Вере скормила. Пирог испекла. Даже поплакала с ней вместе. Только вот помочь она ничем не могла.

А вчера, когда Вера совсем уже упала духом, Эсфирь Яковлевна вроде как встрепенулась.

— Верочка, — сказала она. — Давайте смотреть на вещи реально. Вам надо заболеть. Вы заболеете и, таким образом, сможете задержаться. А Сережа к тому времени приедет. Всякая работа, как подсказывает опыт, имеет конец. Я сделаю вам справку: заведующая поликлиникой — моя приятельница. Мне думается, это хороший выход.

— Этого нельзя делать, — вздохнула Вера. — Нельзя. Я ведь сама медик.

— Вы правы, — согласилась Эсфирь Яковлевна. — Это неэтично. Ну, хорошо. Будем опять-таки исходить из реальных возможностей. — Она решительно расправила на столе скатерть. — Я достану вам вертолет. Или нет — зачем так радикально? Я поговорю с начальником геолого-разведочного управления, и он срочно вызовет вашего мужа. У него, конечно, есть для этого средства. Видите, как просто?

Она говорила совершенно искренне, ни на минуту не сомневаясь, что, если вертолет есть, его сразу же пошлют за Верочкиным мужем, потому что, какие бы важные дела у вертолетчиков ни были, это дело самое важное.

Условностей для Эсфири Яковлевны не существовало. В прошлом году она прямо среди ночи разбудила остановившегося у нее большого областного начальника и потребовала, чтобы он немедленно распорядился выгрузить из самолета ящики с продуктами и посадить в него детей, которые целые сутки ждали отправления в пионерлагерь. Начальник был невыспавшийся и злой, он отмахивался от нее руками, говорил, что самолет грузовой, что лавки там железные, но тем не менее к утру ребята были отправлены, а Эсфирь Яковлевна в благодарность испекла начальнику пирог.

Чинов и рангов она тоже не признавала: все люди, по ее глубокому убеждению, были склонны совершать неразумные поступки в равной мере. И потому, если она запирала на ключ молоденькую медсестру, чтобы та не ушла на свидание с женатым охотоведом, то делала это с такой же уверенностью в своей правоте, с которой она запрещала секретарю обкома есть строганину, причем и в том, и в другом случае осведомленность ее была исчерпывающей: охотовед действительно был ловеласом, а секретарь страдал желтухой.

Вот и теперь, решив, что разумнее всего обратиться прямо в управление, Эсфирь Яковлевна ушла к себе в кабинет, и вскоре оттуда послышались взволнованные восклицания.

Если бы человеческую доброжелательность можно было превращать в энергию, Эсфирь Яковлевна одна могла бы растопить все ледники Антарктиды. Вера подумала об этом и грустно улыбнулась. Она уже знала ее историю. Очень одинокая женщина, у которой ни мужа, ни детей, ни близких родственников не было, на закате жизни села однажды в поезд, который шел на Восток, потом пересела на пароход, который плыл на Север, и приехала на берег океана. Зачем она это сделала, она, должно быть, точно не знает, но говорит, что услышала у себя в коммунальной квартире, что там, на берегу океана, очень нужны люди. А она в своей жизни никогда и никому особенно нужна не была.

— И еще знаете, Верочка, — говорила она, глядя куда-то в сторону, — память у меня очень хорошая. Я бы даже не хотела такую память иметь. До сих пор многие фамилии помню, и плач помню, и как смотрели на меня… Плохо на меня, Верочка, смотрели, словно я виновата была, а у меня у самой ноги не шли, только вам этого не понять… должность у меня во время войны была страшная, страшнее не придумаешь — я похоронки людям носила. Всякие письма были. И радостные тоже были, но радостных я не помню, а похоронки и сейчас вижу.

Закончив говорить по телефону, Эсфирь Яковлевна долго не выходила из комнаты. За дверями было тихо. Вера поняла, что теперь окончательно все рухнуло: если уж Эсфирь Яковлевна ничего не смогла сделать, значит, никто не сможет.

Она принялась бесцельно бродить по комнатам. Гостиница была небольшая, уютная, обставленная очень по-домашнему, и, если бы не чемоданы и рюкзаки, теснившиеся под вешалкой, можно было подумать, что это обыкновенная квартира, в которой живет веселая и дружная семья.

В одной из комнат на тумбочке лежал альбом — это еще вчера Эсфирь Яковлевна хотела показать Вере свои фотографии, но они чем-то отвлеклись и посмотреть не успели. Вера подумала, что фотографий у нее, должно быть, не богато — разве что еще девические, школьные. Она наугад раскрыла альбом и увидела трех парней, стоявших возле какой-то странной перекладины, под которой висел большой, темный колокол. Ребята были симпатичные, загоревшие. Внизу, прямо на фотографии, Вера прочитала «Доброй Вам жизни, дорогая Эсфирь Яковлевна! Даже отсюда, с мыса Кюэль, мы видим теплый свет в Ваших окнах…»

На другой фотографии рядом сидели моряк в парадном мундире и девочка лет десяти, державшая за ошейник большую, очень лохматую собаку. Детским почерком было написано: «Пусть всегда будет солнце, пусть всегда будете Вы! Милой Эсфири Яковлевне от капитана Варга, его дочери и знакомого пса по кличке Степан».

И еще фотографии, фотографии… Закутанный в меха охотник с карабином через плечо, какие-то девушки в белых платьях, наверное, выпускницы, ослепительно улыбающаяся актриса рядом с афишей, на которой крупными буквами набрана ее фамилия, приветы из Сухуми, из Москвы и Красноярска.

Вера бережно закрыла альбом. Потом вернулась к себе в комнату, достала из сумочки фотографию, приготовленную для Сережи, подумала немного и написала: «Спасибо Вам большое! За всех, кому Вы были нужны!»

Положить фотографию в альбом она не успела: Эсфирь Яковлевна уже стояла в дверях.

— Обстоятельства довольно своеобразные, — сказала она, присаживаясь на диван. — Район готовится к событиям, каждое из которых значительно. Люди слишком заняты, это естественно. У горняков промывочный сезон, в порту начинается навигация, у строителей завтра вообще особый день… И вот на это я как раз делаю ставку. Вы не улавливаете? Я уже готова была развести руками, но сейчас я поняла, что разводить руками рано. Мы доберемся с вами до самого главного человека, а самый главный в сегодняшней ситуации — это, безусловно, Егор Александрович Коростылев. Вы меня поняли, Верочка?

Она, одобряя себя за правильное решение, накинула кофточку и быстренько отправилась в управление, благо, надо было всего лишь перейти через дорогу.

В кабинете главного инженера, где сейчас расположился Коростылев, шло совещание. Дверь была полуоткрыта, и Эсфирь Яковлевна невольно поморщилась, — так густо валил из кабинета дым.

— Похоже, переругаются, — сказала секретарша, кивая в сторону двери. — Тихо было, спокойно, потом кадровик упрекать начал: что это, говорит, за безобразие, многие даже с рабочих мест уехали, только бы завтра посмотреть, как взрывать будут. Вон, слышите?

Из кабинета действительно доносился рассерженный голос:

— Да бросьте вы, в самом-то деле! Мне это представляется нездоровым любопытством, не иначе. У нас в городе, помню, когда по реке лед шел, тоже все на берег высыпали — это что, по-вашему, энтузиазм? Зеваки — они зеваки и есть. Любители сильных ощущений. И мы должны принять меры.

— Не пускать? — спросил кто-то.

— Вот именно. Нечего церемониться. Можно, конечно, разъяснительную работу провести, — кадровик, наверное, кисло улыбнулся: по-крайней мере такой у него был тон. — Только разъяснительную работу надо было раньше проводить. Повседневно. Чтобы люди дисциплину знали.

— Хватит, Сорокин. Хватит. — Эсфирь Яковлевна по голосу узнала инструктора райкома. — Ты у нас человек новый, многого не понимаешь… Скоро мы будем встречать первый караван судов. Тогда и увидишь. Пароходы не лакомство везут, а всего-навсего цемент и уголь, да еще крепежный лес. А встречать их выйдет весь поселок, среди ночи люди будут стоять в порту и ждать, когда дымы на горизонте появятся. Ты говоришь — зеваки. Нет, Сорокин, не зеваки. Просто люди у нас тесно связаны общей судьбой, общим делом. Теснее, может быть, чем где-нибудь. И на этом — все. Теперь я попрошу начальника автобазы доложить о готовности транспорта.

Секретарша поднялась и прикрыла дверь.

— Да ну их! Заседают и заседают. Давно столько не заседали. Я чего хочу спросить, Эсфирь Яковлевна. Правда, говорят, что Коростылев за Надей, за капитанской дочкой ухаживает? Вроде уже и свадьба вскоре назначена. Они в Москве-то вместе сейчас, долго ли.

— Я впервые от вас это слышу, — вежливо сказала Эсфирь Яковлевна. — Поверьте мне, впервые.

— Да будет вам! Надежда-то с вами небось делится?

— Она всем со мной делится. Простите, я ничего не могу вам ответить.

— А хорошо бы! — мечтательно сказала секретарша. — Такие они оба… Ну, не хотите говорить, не надо. Вы Коростылева ждать будете?

Когда совещание закончилось и Коростылев остался один, Эсфирь Яковлевна, мельком заглянув в зеркало, вошла в кабинет. Очень славный молодой человек, открытый и вежливый, и вид у него всегда был подтянутый, а сейчас изменился немного, погрузнел или, может быть, просто устал от множества дел и забот. Люди совсем разучились думать о здоровье, беречь нервы. А ведь и надо-то всего лишь быть чутким и внимательным друг к другу, сдерживать отрицательные эмоции.

Коростылев поднялся навстречу, усадил ее в кресло.

— Меня привело к вам неотложное дело, — сказала Эсфирь Яковлевна, не обращая внимания ни на зазвонивший тут же телефон, ни на хриплый голос селектора, требовавший немедленно что-то решить и обеспечить. — Совершенно неотложное, Егор Александрович, вы можете мне верить. Я говорю о Верочке. Мы с вами в какой-то мере ответственны… Никто, понимаете, никто не хочет понять, что девушку нельзя оставлять в таком положении. Это было бы слишком несправедливо и больно.

— Люди все понимают, — устало сказал Коростылев. — Только у людей своих болячек много. Вы считаете: я могу чем-то помочь?

— Можете, — согласилась Эсфирь Яковлевна. — Вы сейчас человек влиятельный.

— Да ну… Влиятельный. Ладно. Дам ей свою машину. Сегодня не могу, вертеться надо, а завтра пусть едет. Туда и обратно, так что особого свидания не получится. Успеет она?

— Как раз успеет. Ей больше по времени и не выкроить. Я чрезвычайно вам благодарна, Егор Александрович. Я могу ее успокоить?

— Можете. Кстати, у меня из головы выскочило. — Он достал из ящика стола плотный конверт. — Надя вам фотографию передала, а я замотался.

Селектор опять забормотал что-то категорическое и требовательное, Коростылев начал щелкать переключателями, и Эсфирь Яковлевна, умиротворенно вздохнув, вышла. В приемной она, правда, не удержалась и раскрыла конверт, в котором было несколько фотографий, и на каждой из них в сквере у Большого театра стояли Коростылев и Надя. Просто стояли рядом. У Коростылева в руках был большой мохнатый мишка, а у Нади в руках — цветы.

14

С утра вроде бы подул низовой ветер, но дело на этом и кончилось. «Кишка тонка», — злорадно подумал Коростылев. Конечно, будь хоть самый что ни на есть «южак», им на него чихать. Это тебе не крыши с беззащитных бараков сдергивать, тут вся техника ощетинилась. И все-таки хорошо, что тихо на улице, солнце светит, ромашки под окнами распустились.

Коростылев не спеша, аккуратно побрился. Потом они с Александром Касимовичем сели завтракать.

— Читал? — спросил Варг, кивнув на лежащую рядом газету.

— А как же… Собственное интервью надо время от времени просматривать. Впечатляющая картина. Откуда они только слова берут?

— Ладно, не ершись. Слова. За словами-то все-таки дело стоит. Волнуешься?

— Мне волноваться не положено. Я сегодня уже никто. Я сегодня зритель.

— Волнуешься, — сказал Варг. — Всю жизнь волноваться будешь. На двенадцать назначено, да? Не смогу я присутствовать, связь у меня с караваном. Они уже возле Лонга стоят, завтра тоже… волноваться буду. А черкес-то наш видал, как с утра пораньше припустил?

— Видал. Наступили вы ему на мозоль.

Тут у крыльца загудела машина — это пришел за Коростылевым «газик». Первым делом он решил поехать на карьер — быстро-быстро, только бы посмотреть, поставлены ли ограждения. Это его ни в коей мере не касалось, и все-таки он поехал. По дороге они обогнали колонну бульдозеров. Машины, солидно шлепая гусеницами, тянулись в сторону карьера. Впереди шла огромная ярко-рыжая машина — кабина у нее такая, что трое с удобствами спать могут. Через стекло Коростылев разглядел Пряхина — тот был не в комбинезоне, как обычно, а, в костюме да еще, кажется, при галстуке.

Ограждения на карьере, как он и полагал, были давно выставлены. Коростылев чуть помедлил, соображая, куда бы теперь деться, какую бы еще работу себе отыскать, но ничего придумать не смог и попросил шофера отвезти его в управление.

«А ведь я и правда нервничаю… Ты смотри! Самый настоящий мандраж. Вот не ожидал. Или — ожидал? Сегодня мой день, так все говорят. Это правда. Я готовился к нему десять лет; это было чертовски трудно, и я бы не выдержал и года, а может, и месяца бы не выдержал, если бы не знал, что сегодняшний день наступит.

Теперь вот он наступил. Я поеду сейчас в контору, буду вместе со всеми курить, разговаривать и барабанить пальцами по столу. А потом, еще, наверное, за целый час до взрыва, я заберусь на террасу и стану ждать. Один туда заберусь, чтобы никто, не дай бог, не заметил бы, не догадался. Ведь я сейчас никому не нужен, все уже прекрасно идет без меня. Взрослый человек, и вот поди ж ты. Через всю страну летел, чтобы только посмотреть, как маховик закрутится. Как земля дыбом встанет. Только за тем и летел, капитан верно все понял…»

— Володя, — сказал он шоферу. — Останови. Пойду-ка я пешком, угорел в твоей таратайке. Все, отъездились на сегодня. Гуляй. На карьер я потом вместе со всеми доберусь, на автобусе.

Идти было недалеко, Коростылев не торопился. Он свернул с дороги и стал собирать перезимовавшую под снегом бруснику — ягоды были крупные, сочные, лопались в пальцах.

Вчера на совещании кое-кто удивлялся, даже негодовал: почему это, мол, люди такое чисто техническое мероприятие превращают чуть ли не в праздник? Он не удивлялся. Это и есть праздник; праздник для всех, кто жил на этой земле, строил из гнилых досок, из выброшенного морем плавника первые дома, для тех, кто завтра начнет строить город, и ему это было той самой наградой за чертовски трудные годы — лучшей награды он не желал, видит бог.

Он еще немного пособирал ягоды, пока руки у него не сделались совсем красными от липкого сока; потом наткнулся на целую поляну каких-то странных цветов, с прозрачными, как стрекозиные крылья, листьями.

«Нарву-ка я сейчас букет, — подумал он, — да преподнесу Даниилу Пряхину, пусть он его на свою огненную машину куда-нибудь приспособит. Даня это оценит. И Эсфири Яковлевне тоже нарву, она непременно в первых рядах будет…»

И тут он вспомнил о ее вчерашней просьбе… Как нехорошо получается! Совсем голова дырявая… Ладно, успею еще. Он посмотрел на часы. Успею, хоть и поторопиться надо.

Он все-таки нарвал цветов и, круто свернув в сторону, по каменистому обрыву стал спускаться к поселку. Эсфирь Яковлевна, как он и думал, взволнованно сидела у телефона.

— Что с вами, дорогой мой? — спросила она, держа в руках нудно гудящую трубку. — Куда вы пропали? Почему у вас брюки на коленях испачканы?

— Чепуха! — отмахнулся он. — Ползал по тундре, собирал цветочки. Где Вера? Укладывается? Ну и чудно. Дайте мне, пожалуйста, трубку.

Коростылев позвонил в гараж и вызвал машину.

— Я думала, вы уже на объекте, — сказала Эсфирь Яковлевна. — У вас сегодня столько дел! Как мило, что вы пришли проводить Верочку, это на вас так похоже. И цветы! Вы никогда не постареете, Егор Александрович, поверьте моему слову!

— Я уже старею. Знаете, я просто забыл. Да, забыл. Вот и прибежал. А цветы поставьте, пожалуйста, в воду, это я для вас на коленях ползал. Вера себе по дороге нарвет.

— Да уж нарву, — согласилась Вера, появившись в дверях. — Мне бы только на дорогу выбраться. Совсем я тут растерялась, и вот опять вы…

— Акула не подведет, — улыбнулся Коростылев. — Это я вам ответственно заявляю. Ну-ка, где ваш чемодан, машина, слышите, уже бибикает. Кстати, сколько у вас времени в запасе?

— Ничего у меня в запасе нет. Сегодня ночью улетаю.

— М-да… В обрез. Совсем в обрез.

Они вышли на улицу, и Коростылев, увидев сидящего на лавке шофера, сказал:

— Извини, Володя. Дело получилось срочное. Отвезешь девушку на Глухариный и обратно, рассчитай так, чтобы к самолету успеть. Вера тебе по дороге все объяснит.

— Объясню, конечно, — согласилась Вера, и они с Эсфирь Яковлевной стали прощаться.

Шофер тем временем как-то не очень ловко поднялся со скамейки и радостно посмотрел на Коростылева.

— Да я для вас хоть на край света! — сказал он, растроганно шмыгая носом. — Хоть через Ла-Манш! Девушку доставлю в лучшем виде, по кочкам, как по асфальту поплывем, горя знать не будет! — Он блаженно улыбнулся, стал открывать дверцу кабины, чтобы помочь Вере уложить вещи, и тут Коростылев увидел, что шофер пьян.

— Сволочь ты, Володя, — растерянно сказал он. — Как же это ты? Без ножа меня зарезал.

— Да чепуха же, Егор Александрович! Тундра же. Кто заметит? Вы же сказали — гуляй. Я и выпил. Такой день…

— Выпил! — передразнил его Коростылев. — Куда тебе ехать, у тебя ноги циркулем, язык за уши заплетается.

Вера отвернулась. Это было уже слишком.

— Дай ключ! — потребовал Коростылев. — Заправился полностью? Хорошо. И убирайся отсюда, чтобы тебя не видели.

Он распахнул дверцу, закинул чемодан на заднее сиденье и включил мотор. Вера, ничего еще не понимая, тихо и безнадежно смотрела на него, крепко держа Эсфирь Яковлевну за руку.

— Вы чего ждете? — весело сказал Коростылев. — Прыгайте скорее, да поехали. Вот так! И нечего глазами хлопать. А вы, Эсфирь Яковлевна, позвоните, пожалуйста, Морозову, скажите — так, мол, и так, удрал Коростылев в тундру заместо Пряхина, воздухом подышать захотел… Нет, нет, именно вы позвоните. На меня они там все кричать начнут, а на вас они кричать не посмеют. И еще скажите, чтобы взрывали как положено, я, мол, вернусь — проверю!

Он ободряюще улыбнулся совершенно растерявшейся Эсфири Яковлевне и тронул машину.

— Господи! — всхлипнула Вера. — Как же так? Как же вы, Егор Александрович? Вам же на месте быть надо!

— Свято место пусто не бывает, — сказал Коростылев. — Там и без меня найдется кому парад принимать. А вы смотрите-ка лучше вокруг да радуйтесь — когда еще такое увидите?

15

Совсем уже немного осталось идти Вутыльхину, совсем близко было — только один перевал сделать, и потому шел он теперь спокойно, хотя все же и торопился.

Сколько времени он потерял на этой реке! Целых три переката пропустил — глубокая была вода, не сунешься, а когда перебрался по скользким камням, сушиться надо было, костер жег: мокрым идти нельзя.

Немного осталось ему идти, и сил тоже осталось немного. Куда они делись? Все тут, в тундре. Хо! Раньше бы он песню пел какую-нибудь длинную, чтобы на всю дорогу хватило, а теперь не поет, дыхание беречь надо.

Вскоре, однако, Вутыльхин забрался на перевал и увидел поселок. Увидел над ним черную тушу Колун-горы привычно укутанную дымом от кочегарок, увидел далеким тундровым глазом маленький, как спичечная коробка, дом капитана Варга, что стоял на отлете, на падающем вниз уступе скалы, и, когда увидел все это, подумал, что, может, он и напрасно бежал, может, прав Коля Малков — голова у Егора не для шапки на плечах сидит, понимает он, что к чему.

И все-таки надо было идти. Лучше переспать, чем недоесть — это у них Коля-пожарник так говорит, девок развлекает. Придет он сейчас, глянет: все в порядке, тихо и спокойно, значит — хорошо. Отдыхать будет. Капитан, говорят, чайник себе новый привез — чудной: стеклянный весь, а чай сверху, как в решето, засыпают… Всякое может быть. Посидит он вечер за чайником, потом, глядишь, и себе такой закажет. А что? Не найдется разве, кому привезти? Наде написать можно. Во, выросла девка, на доктора выучилась, будет теперь стариков лечить. Интересно, зубы она тоже выдергивать может? Их докторша не может. Боится. Хо! Боится, а с мышами возится — все у них там от мышей визжат, а она рукой берет.

Тут Вутыльхин с неудовольствием вспомнил, как смеялись над ним Егор и капитан Варг — давно это было, а, все-таки — чего смеяться, если правда?

Егор тогда рисунок свой показывал, там над поселком купол висел, как шапкой все равно людей накрыли. Вутыльхин обиделся. «Я под куполом жить не буду, — сказал он. — Я не мышь белая, чтобы меня без воздуха душить». Вот они и давай смеяться — прямо руками махали, только ты не смейся, а сперва спроси у тундрового человека — нужен ему купол или не нужен?

Потому же, конечно, Егор говорить стал, что это для детей и для цветов, а кто не хочет, тому и так обойтись можно. Сразу надо было говорить, тогда бы и руками не махали.

Вутыльхин посмотрел на солнце и понял, что успеет к обеду: двенадцать часов было, а идти всего ничего — и вдруг почувствовал что-то, отчего ему стало жутко; он напрягся в неестественной, неудобной позе, словно замерев на лету, — дрогнула под ногами земля, судорога свела тундру, воздух загустел, еще не расколотый грохотом, но, подняв голову, он уже увидел, как взметнулась к небу Колун-гора, разорванная на куски ярким белым огнем.

В тишине упал Вутыльхин на землю, прикрыв голову руками, спасаясь от грома, который сейчас обрушится на него, спасаясь от страха, схватившего его за горло… А тундра все продолжала дрожать под его распростертым телом, и ветер с горьким запахом взрыва шевелил волосы на его голове. Уже ничего не было вокруг, ничего нельзя было сделать, оставалось только лежать, вцепившись в землю, и он лежал, пока не услышал ровный, густой, очень знакомый гул — это шли бульдозеры, шли, чтобы раздавить его тут, задыхавшегося от бессильного горя.

Тогда он поднял голову, чтобы увидеть все это, и увидел, как в чистом и ясном небе, прорезая его тупым своим острием, по-прежнему висит над поселком Колун-гора, только теперь не дым, а густое желтое облако взрыва сползало по ее бокам…

Сергей Грачев и его товарищи ничего в этот день не слышали: очень уж далеко забрались они в тундру. Да и работа их так прищучила, что лопни земной шар пополам, они бы только поморщились. Правда, еще рано утром, когда передавали обзор газет, Сергей включил «Спидолу» и узнал, что взрыв назначен на сегодня — так рассказывал в своем интервью автор проекта Коростылев, и что возглавлять работы по выемке грунта будет знатный бульдозерист области Даниил Романович Пряхин.

— Успел, — сказал Володя Кочубей. — Успел именинник пирог делить.

Сергей ничего не ответил. Успел — значит, успел; значит, повезло человеку. Очень хотел — и повезло. Как ни сопротивлялась земля, никуда не делась, все выложила, что имела. Теперь кончай бурить, передавай дело солидным людям. Солидные люди раскинут табор — целый городок будет на Глухарином заместо ихнего сарая. Вертолеты начнут летать сюда по расписанию. Товары повышенного опроса доставят. И пойдет дело с размахом. А к осени, глядишь, салют из ружей произведут, прочитают свои имена в газете. Ордена, возможно, будут. Или медали. Медали — это наверняка.

Ровно в двенадцать часов буровой мастер остановил станок.

— Лады, ребята, — сказал. — Открутились. Поздравляю вас.

Сергей стоял вместе со всеми. Он подумал, что минута эта должна быть торжественной; потому что в эту минуту они закончили свою большую работу, хорошо ее закончили, досрочно и тому подобное, но ничего особенно торжественного не получилось. Люди устали. Да и не в первый раз.

— Поздравляю, — снова сказал мастер. — Идемте ко мне. Примем за это дело.

Сергей тоже выпил вместе со всеми. Потом постелил под навесом телогрейку и лег отдыхать. Ох, как же он теперь отоспится! За все отоспится и впредь, чтобы запас на будущее был.

Мысли у него текли вяло, тускло, так, ни о чем. И только уже в середине дня, когда высоко над партией прошел самолет, Сергей подумал, что через неделю, когда вернется механик, он тоже, наверное, сядет в самолет и полетит. Жену повидать надо. Все пуговицы у него на рубахах поотрывались, белье не штопано. И вообще…

16

— …Как меня слышишь, Александр Касимович? Хорошо слышишь? Ну, здравствуй! Принимай во владения… Завтра к утру «Урицкий» подойдет, «Гижига»… тогда и швартоваться начнем. Здоровье не шалит? Молодец! Надюша как? Что ты говоришь? С удовольствием я к тебе загляну, только поработаю сперва, обстановочка у нас аховая, сам понимаешь!

Варг сидел у аппарата ближней связи. Маленький зеленый ящик с неожиданным названием «Акация» позволял говорить с судами только в пределах прямой видимости, и поэтому, хотя караван едва маячил на горизонте, можно было считать, что свидание состоялось.

Первым откликнулся Саша Дон, то бишь Александр Григорьевич Донцов, тезка и однокашник, ныне прославленный капитан прославленного ледокола. Голос у него по-прежнему рыкающий, мембрана в телефоне выгибается, а только, похоже, в этом году последнюю навигацию делает.

— …Обстановочка, говорю, аховая. Ну, не впервой, сообразим. Слушай, хочешь я тебе мартышку подарю? Здоровый такой мужик, мы ему тельняшку справили — настоящий морской черт, да еще полосатый. Хочешь?

— Побойся бога, — сказал Варг. — Чем я его кормить буду? Не люблю я обезьян, шустрые они очень.

Вот дожился бравый капитан, мартышек с собой таскает. А ведь это с ним, с Сашей Донцовым ходили они на торпедном катере, с ним хлебали воду, когда стукнули их возле Констанцы, с ним потом и на Север подались, только у Саши вот уже десять лет флагманский ледокол, а у него ледовый буксир — и тот отобрали.

— Александр Касимович, с навигацией тебя! Добрались, понимаешь, с превеликими неудобствами. Как шли? Не шли, а мучились. Ладно, чего там. Скажи, пожалуйста, я у тебя осенью книгу не оставлял? Эту, как ее… «Консуэло», кажется. Оставил? Вот хорошо, мне жена всю плешь переела, библиотечная, видишь ли.

Это вышел на связь Николай Панюшев, молодой еще, пятый десяток едва разменял. Долго ходить будет. Если, конечно, поосторожнее ходить будет, а то в прошлую навигацию подзалетел — прямо среди бела дня напоролся на битый лед, винт ему сразу же и срезало. Стоит посреди этой катавасии, весь словно кусками колотого сахара обложенный — ни вперед, ни назад. Пришлось Варгу его оттуда вытаскивать.

— …Здравствуйте, Александр Касимович! Очень рад вас слышать. Я вам кактус везу, маленький, зато красивый. Нет, я не знаю какой, я же в них не разбираюсь.

— Вот спасибо! — сказал Варг. — Это уважил. А то некоторые мартышку мне хотят сбагрить. Как Наташа? Дитем еще не обзавелась?

Оказывается, обзавелась. Да еще каким! Мальчишка, зовут Ерофеем — это в честь Хабарова. И Алеша Румянцев, самый молодой капитан в пароходстве, стал торопливо рассказывать, сколько было у сына при рождении килограммов и сантиметров, сколько имеется у него зубов и какого цвета волосы на головке, которую — представьте себе! — мальчик начал держать раньше положенного по науке срока, а Варг, слушая его, с улыбкой вспоминал, как два года назад молодой, красивей, удачливый и от всего этого страшно пижонистый капитан принимал у себя в каюте очаровательную журналистку, которая специально прилетела написать очерк о самом молодом судоводителе.

Варга привел к Румянцеву Саша Донцов. А тут как раз журналистка: хороша, ничего не скажешь. Сидят они, разговоры солидные ведут, но с намеком, что жизнь полна неожиданностей и всякого риска. Вдруг, как по заказу — трах-тарарах! Удар в борт. Не то чтобы очень сильный, однако посуда задринькала.

Румянцев даже бровью не повел. А через минуту вскакивает в каюту старший помощник и взволнованно докладывает, что в носовой части пробоина — полтора метра на метр, это на них налетел во время маневрирования гидрографический бот.

Саша Донцов стал чертыхаться, совсем, дескать, обнаглели парни. Варг тоже заволновался — людям завтра уходить, а тут дыра в носу, да еще здоровенная. И только молодой, красивый и уже насмерть влюбленный капитан удивленно посмотрел на помощника, пожал плечами, выражая крайнее недоумение, и сказал:

— Вы меня удивляете, старпом… Вы что, никогда не видели пробоины? Будьте добры, через час доложите о принятых мерах.

Ах, черт возьми, черт возьми! Никогда в жизни Варг, не говорил такие вот изящно-небрежные фразы.

Но тут весь его «скворечник» вдруг затрясся, стекла задребезжали, пол заходил под ногами, потом, через секунду, словно обвалился небесный свод: Варг уже, конечно, понял, что это Братишвили повернул свою рукоятку, но, что это будет так громко, он не думал.

— Александр Касимович! Алло! Алло! Слышите меня? Что это у вас там такое? Землетрясение, что ли?

— Да нет, все в порядке, Леша. Так, некоторые хозяйственные заботы. По дому, как говорится. Порядок наводим.

Варг отключил «Акацию». Вот и поговорил с товарищами. Первый деловой контакт в новом обличье. Фу! Ну и намусорил же Братишвили, хулиган, честное слово. Не мог поосторожнее. Теперь вот изволь прибираться, пакость какая-то с потолка насыпалась, штукатурка отлетела. А где поближе, там небось и стекла вдребезги. Ничего, починим.

Он взял бинокль и вышел на балкон. Мешали дома, но кое-что разглядеть можно было. И Варг увидел карьер, окруженный, словно огромный стадион, плотным кольцом людей. Широким веером по карьеру шли бульдозеры. Картина была прозаичной, обыденной, и Варг не сразу понял, отчего ему стало как-то не по себе. Потом догадался. Он же смотрит в бинокль, и для него это грохочущее действие происходит в полной тишине; в строгом молчании идут прямо на него машины, толкая перед собой сплошной земляной вал, задыхаясь и кашляя от натуги.

— Ну и хорошо, — сказал Варг. — Начали…

17

Они отъехали от поселка километров двадцать и уже свернули на заброшенную трассу, когда позади раздался взрыв. Коростылев обернулся, но ничего не увидел. Да и звук донесся сюда негромкий, было похоже на далекий, с раскатами, гром.

— Счастливо, ребята, — сказал он вслух. — Счастливо тебе, Даня. Начинайте. А мы поедем дальше.

Он сидел за рулем и весело насвистывал, изредка поглядывая на улыбающуюся встречной тундре Веру. Он еще не знал, что мост через реку неделю тому назад смыл паводок и что их «газик» беспомощно замрет на полпути, уткнувшись в размытый, чавкающий берег, на котором отчетливо были видны следы вездехода, — только вездеход мог перебраться здесь через Чаун, — но это уже не имело значения.

Главное в жизни произошло. Происходит сейчас, и будет происходить дальше…

Право на легенду