Но в Америке без оружия не обойтись. Хотя американцы не проявляют толерантности к внебрачному сексу, обман зачастую порицается ими сильнее, чем измена. Скрытность, лицемерие и отговорки становятся главными аспектами оскорбления и считаются проявлением крайнего неуважения к партнеру. Предполагается, что мы врем только тем, кто стоит ниже нас: детям, избирателям и подчиненным. В связи с этим из спален и залов суда доносится одна и та же фраза: «Дело не в том, что ты изменил, а в том, что ты лгал мне!» Но неужели нам бы и правда стало лучше, если бы партнеры заблаговременно предупреждали нас о будущих изменах?
Амире тридцать три года. Американка пакистанского происхождения, она учится на социального работника и до сих пор в деталях помнит тот день, когда начала раскрывать секрет отца.
– Папа учил меня водить машину. У него на зеркале заднего вида висела какая-то странная японская безделушка. Однажды я попыталась ее снять, но он остановил меня и сказал, что это подарок от его секретарши Юми. Это имя тотчас всплыло у меня в памяти, когда семь лет спустя папа попросил найти какой-то адрес у него в телефоне, а вместо этого я наткнулась на переписку с некой Ю. Тогда я все поняла.
– Ему известно, что вы обо всем узнали? – спросила я.
Амира покачала головой.
– Вы расскажете ему?
– Я хочу сказать ему лишь одно: «Удаляй свои сообщения!» Может, однажды я даже научу его, как это делается. Мне жаль, что он не замел след. Мне не нравится думать, что теперь я соучастница его обмана.
– Вы рассматривали возможность обо всем рассказать матери? – спросила я.
Она тотчас ответила нет.
Амира – дочь эмигрантов, приехавших в Америку еще до ее рождения. Тем не менее ей знакомы обе культуры. Она понимает, что ее молчание здесь нетипично.
– Мои американские друзья незамедлительно пошли бы к матери. Они бы сочли, что раскрыть секрет – значит поступить правильно и проявить свою заботу.
Хотя Амира училась в школе в небольшом городке в Канзасе, когда дело заходит о семейных делах, она предпочитает жить по правилам Карачи.
– Да, мы ценим доверие и честность, – говорит она, – но сохранение семьи ценим еще выше.
Решение Амиры воспринимается как данность. Вот ее логика: «Если я скажу ей, то что дальше? Разрушу семью? Сломаю все, что мы построили своим трудом? Уподоблюсь импульсивным и эгоистичным американцам и в результате буду жить на два дома, попеременно то с отцом, то с матерью?»
Амира оскорбилась и разозлилась на отца за обиду матери.
– Но мои родители любят друг друга, – добавляет она. – При этом стоит отметить, что они вступили в брак по сговору. Я знаю, что маме ужасно неудобно говорить о сексе, но отцу такие темы даются не легче. Я нутром почуяла, что он выбрал тот путь, который позволил сохранить семью. Возможно, маму лучше не беспокоить. Это показалось мне справедливым, так что я смогла смириться со своим решением. Не считая этого греха, мой папа – прекрасный отец, муж и гражданин. Зачем мне очернять все его прекрасные качества?
– Что насчет неуважения к вашей матери? – спрашиваю я.
– Насколько я понимаю, отец решил, что проявлением уважения в этой ситуации будет отказ от признания и потрясения, с которым наша семья не справится. Что же касается меня, я решила, что проявлю уважение, не рассказывая о том, что узнала. Я не осмелилась бы опозорить родителей, выставляя правду на всеобщее обозрение. Зачем? Чтобы мы все были честны друг с другом?
Очевидно, не весь мир считает, что сказать правду – значит проявить уважение. Во многих культурах уважение чаще проявляется осторожными неправдами, которые помогают сохранить лицо и душевное спокойствие. Такая защитная скрытность считается предпочтительнее признания, которое может привести к общественному унижению.
Логика Амиры отражает древнее культурное наследие, которое характерно не только для Пакистана, но и для всех обществ, где семья считается высшей ценностью. У нее коллективистская картина мира: верность семье диктует необходимость компромиссов в отношении неверности – а вместе с ними и тайн. Само собой, мы можем взглянуть на ее ситуацию сквозь линзу гендерной политики и посчитать ее обоснования печальным, но изощренным извинением за патриархию. Более того, мы не можем позволить себе приуменьшать ущерб, который тайны наносят детям. Моя коллега Харриет Лернер подчеркивает, что секретность «подрывает основы отношений с обоими родителями и становится подземной рекой смятения и боли, которая ничто не обходит стороной. Нередко она приводит к симптоматическому и вызывающему поведению детей и подростков, которых отправляют на терапию, где так и не обнаруживается реальный источник тревожности и стресса».
Но разве выбор Амиры хуже, чем решение другой студентки из Нью-Йорка, 24-летней Марни? Марни до сих пор с ужасом вспоминает тот день, когда она взяла «секретный телефон» своей матери и бросила его прямо в руки отцу. «Он имел право знать, что она ему изменяла!»
Марни несколько лет знала о романе матери с ее мануальным терапевтом. «Она прятала секретный телефон в корзине для грязного белья и часами «занималась глажкой». Ага, конечно. Она в жизни не проявляла такого интереса к домашним делам. [В тот судьбоносный день] мама зашлась в рыданиях и причитаниях: «О боже, что ты наделала? Что ты наделала?» Мой мир разрушился за считаные часы. Теперь наша семья разбита. Мы больше не ужинаем вчетвером во «Фрайдисе» и не устраиваем семейные праздники. Я с пятнадцати лет не видела родителей вместе, в одной комнате».
Марни до сих пор терзают болезненные и необратимые последствия передачи телефона отцу, но ей и в голову не приходит сомневаться в моральных основаниях своего поступка. Ее система ценностей кардинально отличается от системы ценностей Амиры, однако она тоже действует на основании инстинктов. В ее индивидуалистской картине мира личное «право знать» стоит выше семейной гармонии. Для Марни ложь категорически недопустима, для Амиры ложь допустима в определенной ситуации.
Я часто наблюдала столкновение этих двух систем ценностей. Одна обвиняет другую в лицемерии и недостатке прозрачности. Другой претит деструктивное раскрытие всех тайн во имя честности. Одна ужасается дистанции, установленной между мужчинами и женщинами. Другая считает неумолимую прямоту вредной для любви и несовместимой с желанием. Как коллективистские, так и индивидуалистские культуры имеют дело и с открытым, и с тайным, причем везде есть собственные за и против. Поскольку мы обычно придерживаемся собственной парадигмы, нам полезно понимать, что сосед из другой страны может смотреть на ту же ситуацию, применяя к ней иную этическую и социальную логику. Нельзя забывать и о том, что в нашем глобализированном мире многие имеют связи с разными культурами, по этой причине их столкновение нередко происходит в наших сердцах и головах.
Дилеммы секретности не разрешаются одним махом, когда измена оказывается разоблачена. На каждом шагу появляются новые вопросы: в чем сознаваться? до какой степени? как именно? Более того, мы говорим другим лишь то, в чем готовы признаться себе. Крайне мало людей хладнокровно обманывают своих партнеров. Гораздо чаще в уме выстраиваются сложные структуры для оправдания своих действий – иначе эти структуры называют «логическим обоснованием поступков».
«Тенденция к неверности во многом зависит от способности обосновать измену для самих себя», – пишет эксперт по поведенческой экономике Дэн Ариэли. Мы все хотим смотреть в зеркало и не испытывать отвращения к человеку, которого там видим, поясняет он, но при этом мы хотим и действовать не совсем честно. Поэтому мы логически обосновываем различные уловки, чтобы поддерживать положительное представление о себе, прибегая к этическим фокусам, которые Ариэли называет «поправочными множителями».
Работая с последствиями измены, важно изучить эти логические доводы, ведь иначе мы рискуем просто вывалить их на партнера во имя истины. Кэтлин годами подозревала мужа Дона в неверности, но решила внимательнее изучить его айпад, только когда устала мириться с его безразличием в эмоциональном и сексуальном плане. Ее подозрения подтвердились, и она захотела услышать правду, только правду и ничего, кроме правды. Дон пришел ко мне посоветоваться, как ответить на ее вопросы.
Моложавому Дону уже за шестьдесят. Он родился и вырос в Чикаго, в бедной семье. Его отец терял одну работу за другой, а обожаемая мать тянула все на себе. Дон усердно трудился, чтобы обеспечить себе комфортную и счастливую жизнь, и посвятил себя исполнению гражданского долга, став лидером своего сообщества. Кэтлин – его вторая жена, они прожили вместе двадцать шесть лет. Как только Дон вошел ко мне в кабинет, я поняла, что этого человека одолевают глубокие противоречия. Он любит жену и всегда был предан ей, но при этом никогда не был ей верен.
Для начала я попросила его ввести меня в курс дела. Кэтлин узнала о двух его любовницах, Лидии и Шерил. Она также узнала, что эти любовницы вошли в его жизнь не один десяток лет назад. Они проживали на разных побережьях США на порядочном расстоянии от дома Дона, что было очень удобно. Пока Дон объяснял логистику этой тройной жизни, я почувствовала, что он несколько раздражен провалом своей маскировки. В конце концов, он вложил немало сил в управление своим триптихом. Он признает, что романы приносили ему удовольствие, потому что ему нравилось чувствовать свою власть, напуская тумана в глаза окружающих.
Теперь Кэтлин знала все основные факты и спросила его: почему это случилось?
– И что вы ей сказали? – спросила я.
– Правда в том, что я завел отношения с этими женщинами, потому что не получал необходимой близости дома.
Из сотен признаний, которые Дон мог сделать жене, он решил начать именно с этого? Нам явно предстояла серьезная работа. Я попросила Дона представить, что при этом почувствовала Кэтлин. И – что более важно – задуматься, действительно ли это так? Или же это просто одно из его оправданий?