– И зачем вам столько детей, если вы даже не приезжаете снять их с забора? Будь то дочь или сын… – Чужеземец покачал головой. – Неблагодарная работа. Сколько деревень мы сожгли за год?
– Я не считала.
– У всех слабая память в этих краях. Беда.
Чужеземец мечтательно провел большим пальцем вдоль клинка. Я не мог выдавить из себя ни слова – все будто примерзло. Язык к десне, ладони к плечам, колени к брюху…
– А ты все-таки храбрец, – чужеземец улыбнулся. – Знаешь, мне всегда было интересно, сколько держатся крепкие люди. – Он резко перестал мне казаться хоть сколько-нибудь симпатичным. – Если снять кожу с ноги, скажем, до колена…
Я дернулся в сторону и уткнулся плечами в сапоги бородача.
– Мн-не…
– Как быстро умрет храбрец? – чуть нахмурился чужеземец. – Будет ли он жить дольше, чем человек, слабый духом?.. – Я проглотил загустевшую слюну. Мы встретились взглядами, и ублюдок уточнил: – Один дожил до рассвета.
– Ты был неосторожен, я сразу говорила, – захрипела бандитка и жестом попросила его нож, будто своих ей мало.
– Всю жизнь приходится учиться. – Клинок поменял владельца. – Показывай.
Я приподнял зад с земли и попытался отползти влево. Чей-то сапог остановил меня.
– Мамочки, м-ма…
– Мы еще ничего не сделали, че он ревет?
– Раздевайте! – Чужеземец дернул подбородком, и сразу четыре руки принялись стаскивать мою одежду.
– Нет, н-нет! Постойте!
Заскрипела ткань, я отпихнул ублюдка со шрамом. Хлоп! Мир потемнел, щеку обожгла боль. Рубаху порвали ножом у плеча.
– Больше всего на свете я не люблю две вещи. – Чужеземец отряхнул ящик и уселся на нем с видом короля.
Хлоп! Еще одна пощечина. Закрыв лицо, я всхлипнул. В штанах стало тепло и мокро.
– Бесполезных людей, и поганую ложь.
– Держите за руки. Ага. Я начну с яиц, – разбойница нависла, как стервятница.
– Он ше обоссался!
– И что?
– Нет у него никаких яиц, – заключил самый жирный ублюдок и все пытался стащить с меня штаны.
Я вяло брыкался, зачем-то сражаясь за промокшее тряпье. И всхлипывал, просил свободы, пощады, милости, боги знают, чего еще.
– Да вон все есть, – присела бандитка. – Глаза разуй.
Теплая ладонь легла на подмерзшую кожу, потянула клок волос в паху. В глазах потемнело от боли. А потом снова стало холодно. Лезвие, лезвие!
– Ух-ху-ху! Я скажу, скажу! Все скажу, чего хотите!
– Я режу в любом случае…
– Стой. – Чужеземец даже не смотрел на меня, куда больше интересуясь чистотой плаща. – Кто заглядывал к вам в гости из чужаков?
Лезвие у яиц никуда не делось. Я лежал, стучал зубами на мерзлой земле, на мокрой, пропахшей мочой и кровью земле, и старался не шевелиться. Лезвие прижалось так плотно, что я боялся чихнуть, вдохнуть глубже…
– Д-д… Вир. К нам захаживал В-вир, или к-как его. – Лезвие прижалось еще сильнее, и я взвизгнул от боли. – Двир! У-удир! Летом!
– Двир? Энто вообще кто? – завертел головой бородач без шрама.
На короткий миг мне почудилось, что чужеземец поморщил нос.
– Опиши его.
Я прикрыл глаза, вспоминал и жмурился. Что-то додумывал, что-то припомнил, как наяву:
– Высокий, э-э. – Верхом на лошади все высокие! Точно, скакун! – Почти никогда не слезает с черного коня. Спорил до хри-ипоты у ворот, дескать, ему дозволяется, и не пил, не ел. Все с собой принес… лицо у него неприметное, без всего, будто на каждого похож. Зубы только це-елые, щурится много… говорит хорошо, выучен…
«Почти все в кавалерии выучены, что ты несешь!»
– Кираса?
– Такая же, что везде. Потертая, сбитая. Бе-ез герба приходил.
– Пойдет. – Чужеземец поднялся с ящиков, отряхнул плащ. – Дайте ему одежду и оставьте за воротами. Пусть убирается.
Сказал и сам убрался прочь, не попрощавшись. Будто и не было его здесь.
– А?..
Я посмотрел туда, где лежал Инзу. Щекам стало тепло, мир поплыл. Какое-то время я не мог подняться. Мне не подали руки.
– Так обоссаться, это ш надо, – глумился жилистый старик.
– Хм-хм, – то ли посмеялся, то ли хмыкнул коренастый.
Лихой бородач стащил веревку с шеи, кинул ее под ноги. Выглядел он изумленным:
– Выходит, он нам больше не нужон?
Я подобрал распоротую рубаху, приложил ее к животу. Заштопаю, починю, все исправлю, только бы…
– Выходит, што так. Кштати, – старик подошел ближе и покивал: – Крыса – энто он.
Узловатый палец с черным ногтем указал на ссутулившегося разбойника. Тот сидел в засохшей грязи от пяток до макушки – лица не разобрать. В темноте, в такой темноте…
– А?
Низенький, но широкий в плечах ублюдок вздохнул и обронил короткое «хм». Он встал, и забренчало железо.
– На хрена? – спросил чумазый разбойник.
В задницу всякую храбрость! Лучше быть живым, чем достойным человеком. Я вскочил с земли так быстро, как мог. Побежал в сторону ящиков нагишом, не прикрывая пах, не оглядываясь, не смотря под ноги… Что-то вцепилось мне в стопу.
– М-мать!
Я споткнулся, запутался в брошенной одежде, упал, ободрал колени.
– Куды!
Что-то воткнулось мне в брюхо, выбило воздух. Когда я поднял голову и отдышался, ублюдки окружили меня еще плотнее. Свободная дорога осталась только в одну сторону – к частоколу. Тупик. Смерть.
Вытянув указательный палец, я затараторил, указывая им на разбойницу, на бородача, снова на разбойницу:
– Кто? К-крыса? Какая крыса? Я не разглядел, я…
Коренастый достал шестопер. Пара гвоздей на навершии уже подернулись ржавью. Крыса или, по крайней мере, тот, кого так назвали, завинтил крышку фляги, вскочил с поклажи и, не разгибая спины, отправился к воротам. Подальше от нас.
– Постойте, не надо, я же…
Шестопер двигался в руках коренастого так, словно ничего не весил.
– Я все сказал. Не надо! – поспорил я, но не услышал собственных слов, только хрип.
У коренастого были удивительно темные, добрые и влажные глаза. Я бросился к нему в ноги, схватился за сапоги и залепетал:
– Пожа…
– Керех, шевелись.
– Дрыхнуть хочу, нет мочи, – зевнул бородач со шрамом на полрожи.
Его сосед рассмеялся:
– Нет мочи? Ты откеда, со дворца?!
Я поднял голову. Чужие сапоги были покрыты грязью и кровью.
– Я ничего не увидел! Клянусь!
Шестопер опустился, и темя пронзила боль. Я распластался на земле. Руки не слушались. Только левая нога еще толкала меня в сторону. Вперед, снова вперед.
– Помите… Крды… Моля…
Сапоги с бордово-черными пятнами. Ржавые гвозди, старое дерево. Удар.
– Детей развешивал, значит? – Рут не терял ни минуты. Он прилип к фляге ровно с того момента, как солдаты Восходов хлынули в острог. А может, начал пить еще раньше, едва расправился с часовыми.
Я снова поклялся себе, что отправил этого пьяницу на дело в последний раз. Жаль, что самым толковым во всем войске оказался именно мой старый друг.
Он весь был покрыт слоем грязи. Паршивее работы и не придумаешь.
– Напомни-ка, когда ты успел? – Рут не отставал.
Мимо пробежали солдаты. Похоже, снова нашли врагов. Я повел рукой и ответил:
– Идут они рука об руку – страх и почтение, два неразлучных брата…
Приятель простонал, чуть не поперхнувшись.
– Дай угадаю: опять твой мертвец, как его там… Финьял? Фимам?
Рут все время коверкал его имя, и дело вовсе не в пьянстве.
– Если тебе что-то не нравится, – прохладно заметил я, – так прямо и скажи.
Где-то вдали закричали люди. Восходы не славились милосердием. Рут вышел вперед, чтобы укорять меня не только словом, но и взглядом.
– Я, признаться, полагал, что у тебя полно своих собственных мыслей, дружище. – Фляга продолжала опрокидываться, превращая моего друга в несносного болтуна. – Разве не так?
– Мои и вполовину не так хороши.
Какой бы ответ я ни сообразил, воснийцам всегда было мало.
– Любишь чужое? Так бери лучшее! Нам стоило убраться к осени, на пару с Тувиром…
За минувший год я слышал эту песню уже в сотый раз.
– Рут, оглянись, мы почти у цели! – Я бы показал на чертов замок, но ночь спрятала все, что оказалось дальше пяти шагов. – К тому же что-то не припомню, чтобы Бато нам заплатил, – сказал я тише. – Наверное, все оттого, что я не сержант.
– Это просто слова. Да парень на глазах обделался! Вот и наплел, чего сумел…
– Проверим. – Я обошел телегу, на которую грузили раздетых мертвецов. – Или, может, ты хочешь побираться на дороге? Уверен, в Оксоле нас ждут с распростертыми объятиями, послушай-ка…
Я приложил ладонь к сердцу и развел плечи:
– Благороднейший Лэйн без надела и его нищий оруженосец – пьяница Рут!
– Побираться? Упаси меня двойное солнце и всякая матушка! В Оксоле полным-полно зажиточных вдов. Приданое, дружище, это тебе не солдатский паек. – Рут остановился и снял с мертвеца флягу. Взболтал ее и остался доволен находкой. – Клянусь, ты совершенно не сечешь в этом деле! Нет ничего лучше, чем…
Я остановился. Забыл, куда шел. Впрочем, нужно ли теперь куда-нибудь идти, когда у нас появился острог – лучшее место для любой зимовки?
– Мы вот-вот возьмем замок, а ты все про женщин. Завязывай. – Рут явно не видел тех же перспектив, что и я. В упор не видел, в отличие от Восходов и наемников, оставшихся с нами. И никакое хорошее зрение в полутьме этому не способствует.
Мой приятель почесал нос, и ссохшаяся земля осыпалась ему под ноги. Фыркнув, Рут опрокинул в себя вторую флягу.
Впрочем, какие уж тут перспективы, когда приходится идти на вылазки по ночам, перемазавшись в грязи? В свете факелов Рут выглядел еще хуже. Да и стоял нетвердо.
– Кстати, не налегай так на выпивку. – Я вздохнул: – А то свалишься одним днем со стены…
– О-о-о, – протянул приятель, явно оскорбившись, – Да что ты понимаешь! Пьянство – неотъемлемая частичка этого ремесла, попрошу запомнить!
– …и не забудь умыться, – я отряхнул рукава от пыли. – Завтра ранний подъем. Сверимся еще раз и начнем закрепляться на востоке. Если этот подонок солгал, я его из-под земли достану.