а такую пищу, не потерял бы столько зубов. Озаряющая догадка — эту парижанку привело сюда что-нибудь похожее на состояние Леопольда Бара. Уж не писатель ли она? Сейчас этих жорж-зандов куча развелась, и иные даже пишут под мужскими псевдонимами. Не удивлюсь, если Эмиль Ажар окажется бабой. Он наливает себе полстакана вина и разбавляет его водой из источника Артемиды. Вот напиток! Созерцает скатерть с остатками своего пиршества, вокруг не смотрит, глаз не поднимает, ведет себя крайне естественно, что-то мычит под нос, кое-что напевает, вынимает из сумки шпионскую книжку «The spy I loved», которую купил еще в Орли, делает вид, что читает, что поглощен, что весь погружен в частную жизнь своего собственного организма, что простоват, ненавязчив и других просил бы держаться в стороне, потом встает, задом поворачиваясь к тому столику, задницей-задницей прямо к ее столику, подходит к стойке, засовывает обе руки в карманы брюк, чувствуя, как задница оскорбительно обозначается, впрочем, вас никто не заставляет на нее смотреть, мадам, платит какую-то ерунду, на пороге закидывает за спину шарф, и непроизвольно, даже против своей воли, оглядывается на ее столик. Оказывается — он пуст, пуста чашечка из-под кофе, а в пепельнице погасшая сигарета, вернее, фильтр с длинным пеплом — оставлена не менее пяти минут назад. Ах так? Тем лучше. Тем много-много лучше. Тем так лучше, как вы даже себе и не представляете, любезнейшая героиня, к счастью, не состоявшегося лелюшевского псевдокино. Горечь запоздалой свободы, гордое одиночество… Он стоял на маленькой площади деревушки Виварио в ранних горных сумерках и чувствовал себя, кажется, в этот момент надменным школьником выпускного класса, как будто жизнь впереди. Вот так надо заканчивать обильные трапезы — чувством горькой гордости, тогда не прибавляешь ни грамма. Дальнейшие действия: заглянул почему-то в парикмахерскую — нельзя ли постричь усы? спасибо, зайду потом; сунулся в сувенирную лавку, купил открытку с головой уже знакомого осла, будущего спутника в райских кущах; зашел в туалет и, пока облегчался там, думал, как все отсюда стекает в глубочайшую пропасть и, стекая, быстро теряет специфический запах и растворяется в простых потеках горных пород и вливается уже в ручей или речку без всяких гадостей, а лишь чистейшими природными элементами — в круговорот вещей, как чудно все это стекает с гор! Вскоре совсем уже стемнело, он вспомнил о повороте и спуске за перевалом, покашлял немного в собственный адрес для острастки и сел в машину. Тут оказалось, что он не умеет включать в ней свет. Он тыкал пальцем в разные кнопки, нажимал какие-то рычажки, но единственное, чего смог добиться — включения аварийных мигалок. Не ехать же, в самом деле, с аварийными мигалками, глупо же, в самом деле. Что же, неисправную машину подсунул толстый политикан, хозяин придурковатой Джульетты? Какое свинство, советует ехать в горы и подсовывает неисправный автомобиль. Быть может, кто-нибудь тут знает, как включаются подфарники у «Ре-но-Сэнк»? Он увидел медленно приближающуюся фигуру — с плеч свисало нечто вроде пончо, на голове торчком сидела шляпа, похожая на шляпу боливийских крестьян. Простите за беспокойство, чтр-то у меня тут не в порядке, вы случайно не знаете, как включается свет в этой хреновине. Вращательным движением, пояснил силуэт парижским голосом. Вот так ловушка — это она! Видите, переключатель поворотов, нужно повернуть его вправо и все. Рука с индийским браслетом, словно теплая мягкая птица, проникла в кабину и повернула черную палочку вправо. Зажглась панель приборов. Вуаля! Он вылез из машины, чтобы выразить глубочайшую благодарность. В машине теперь было полно света, и силуэт рядом обрел объемы. Тугой платок вокруг головы и поверх платка — жесткая шляпа. Дурацкое обрамление милейшего лица с острым носиком. Экзистенциализм в действии. Глупейший сюжет завертелся. Противиться бессмысленно. Я еду в Ажаксьо, мадам, и очень, конечно же, рад, что нам, конечно, по пути и, безусловно, готов…
И вновь Леопольд Бар в субтропической прибрежной зоне, на пляже Проприано — ехали-ехали вниз, болтали-болтали — в самом деле, без труда нашли общий язык, так называемый «франг-лэ» — болтали с Флоранс — такое имя, вполне ли реальное? — болтали без конца о гибели литературы, о вырождении кинематографа, о «новых философах» — она с ними не согласна, Маркс — жив! — о майских баррикадах, о нью-йоркских опасностях, о русских кризисах, об однополой любви — она не осуждает, но все-таки не понимает, браво! — и так проскочили все указатели, и спохватились только в полусотне километров к югу от Ажаксьо на пустом бетонном паркинге, над пустынным пляжем в заливе Проприано, который, разумеется, занимался в темноте своим привычным делом — перекатыванием прибрежной гальки.
Мадам Флоранс, оставив в машине парижские и боливийские одежды, в джинсах и кофточке, танцующей походкой — экая балерина! — путешествовала по пляжу. Гибка. Лео Бар плелся сзади, увязая в песке, спотыкаясь о гальку, все время стараясь быть в стиле ночного сюжетика, подтягивая живот и все время чувствуя свою неуклюжесть, недостаток в плечах, избыток в бедрах, и куря, куря беспрерывно, не столько от смущения даже, сколько для того, чтобы быть в стиле ночного сюжетика — мужчина с мерцающим огоньком в зубах. Скрежет зубовный.
— Вы, я смотрю, запойный курильщик, настоящий чэйн-смокер, — сказала она, смеясь. Поворот мальчишеской головы, грудки, плечики — под промельком луны сейчас ей восемнадцать. — Куда-то мы заехали, — сказал он туповато. Грохот волн достиг его ушей из глубины залива: там в лунном кипении, словно измученные возрастом и излишествами коренные зубы, тихо перемещались Сцилла и Харибда. — Вот шахматы. Вы — игрок? — под ногами у нее оказалась огромная шахматная доска. В промельках луны черные поля светились ярче, чем белые. Большущие, словно индюки или коты, фигуры были перепутаны и частично валялись на песке. — Куда-то мы с вами заехали, — повторил он, уже понимая, что эта фраза останется без ответа и что, по ее мнению, они заехали как раз туда, куда надо. Друг Полидевк, залепи-ка мне воском уши. Друзья отсутствуют, воск застыл, канаты сгнили, гибельное пение сирен приближается, простыня залива топорщится острыми режущими углами Сцил-лы и Харибды, они сближаются, тихое тело мое в водоворотах. — Вот выбирайте, белые или черные? — Она подняла за шиворот, будто котов, белого коня и черного слона. — А вы? — А мне все равно! — Вам все равно, побеждать или проигрывать, так я понимаю? — Не сомневаюсь в победе. Уверена, что я значительно сильнее вас. — Вы знаете теорию? — О нет! Простите мой смех, он неуместен. Я надеюсь только на практику. Простите, опять смеюсь, это нервное. Итак, у вас белые. На всякий случай, как ваше имя? — Я ведь уже сказал еще там, в горах. — Простите, не уловила. — Меня зовут Альфред. — Хочу заранее предупредить, ходы мои будут просты. е2 — е4 — е2 — е4… похоже, что вы сильный игрок. Теперь молчание, прошу вас, я должна подумать…
Она действительно застыла, покусывая ноготь мизинца и вроде бы думая о чем-то и как бы глядя на доску. Иногда она поднимала глаза на Лео Бара и улыбалась. В промельках луны поблескивали зубы и белки глаз. Словно негритянка. Какое странное кокетство, думал он, я давно уже с такими делами не встречался. Откуда взялась здесь шахматная доска? Ясно, что это пляжный атрибут, что летом здесь так играют в шахматы, но почему она, эта доска, и эти фигуры, крупные, словно домашние животные, появились именно в моей жизни? Почему, куда я ни сунусь, тут же возникает вздор? Мадам Флоранс сделала ход, гот самый, необходимый для развития четырехходовой комбинации, известной под названием «киндер-мат».
— Вам мат, мадам Флоранс…
— Вы шутите, месье Альфред?
Глаза в глаза, сливающаяся улыбка — немало, должно быть, за пленкой этой ночи всего стоит: очарования и дрязги, шампанское, аборты, неглупые соображения, гормональные пилюли, независимость, унижения, возьми меня с собой…
— Да нет же, в самом деле, это невозможно, это какой-то средиземноморский обман, вот кто настоящий корсар, обманщик и бандит, вы, месье Альфред, давайте меняться, теперь вы — черными!
Они пошли вокруг доски, но оба в одну сторону и столкнулись, потеря равновесия, смех, протянутые руки, прыжок — вполне грациозный со стороны мадам Флоранс, крабообразное, но не лишенное стремительности движение со стороны «месье Альфреда». Теперь я хожу первая! Реванш! Реванш! е2 — е4… Вы отвечаете, не подумав. Дело в том, что я даже не помню, сколько раз я встречал в своей жизни эту позицию. И вы уже отвыкли от неожиданностей? Любая неожиданность — это штамп. А между тем они вас ждут. Кто ждет? Неожиданности! Сомневаюсь! Вы обнаглели от победы! Мадам Флоранс, вам снова мат и снова в четыре хода. Месье Альфред, вы гад, вы хам, вы просто последняя наглая сволочь и убирайтесь к черту, мне противно на вас смотреть!
Она упала в песок возле доски и разрыдалась. Рука ее билась как рыба, сметая дурацкие пластмассовые фигуры. Лео Бар, пожимая плечами с застывшей туповатой улыбкой — он отлично знал эту свою мину, эдакая «недоделанность», и даже любил ее, потому что она отпугивала людей, — пошел прочь, сделал несколько шагов по плотному песку, а потом сел на кучу разящих гнилью водорослей, обхватил руками колени и стал глядеть в темную муть залива. Сцилла и Харибда, плюясь и шипя, удалялись и растворялись в ночи; не меньшие призраки смерти, чем подбитые танки Синая.
Тоска охватила его. Неточное выражение. Тоска заполнила его. И это не совсем верно. Тоска, настоящая тоска, была, должно быть, еще в стороне, быть может, даже удалялась сейчас вместе с этими траулерами, что были похожи в тумане на больные зубы или на скалы блаженных мифов. Проклятая двойная, если не тройная, метафора! Большая тоска растекалась по горизонту, обволакивая всю Корсику, скрывая и Сардинию, но малые ее сестры были здесь с ним, одна охватывала, а другая — заполняла: ни сжаться, ни лопнуть не было сил.
— Вы тоже плачете, бедный Леопольд Бар, — произнесла издалека мадам Флоранс. — Бедный вы мой, разве можно так играть в шахматы с женщинами?