Для того чтобы события приняли катастрофический характер, не хватало именно вождя. Недаром император писал в том же июле: «Бунт в Новгороде важнее, чем бунт в Литве, ибо последствия могут быть страшные. Не дай и сохрани нас от того милосердный бог, но я крайне беспокоюсь».
В отличие от 14 декабря теперь уже не только дворяне пытались увлечь крестьян в солдатских мундирах, теперь солдаты и мужики пытались увлечь на свою сторону дворян, которых считали более гуманными и справедливыми.
В январе тридцать пятого Пушкин напоминал императору в «Замечаниях о бунте»: «Пугачев и его сообщники хотели сперва и дворян склонить на свою сторону, но выгоды их были слишком противуположны». Так было шестьдесят лет назад. За эти шестьдесят лет положение дворянства разительно изменилось. «Падение постепенное дворянства: что из того следует? восшествие Екатерины II, 14 декабря и т. д.». Вот это «т. д.» теперь и маячило перед Пушкиным. «Сколько их будет при первом новом возмущении? Не знаю, а кажется, много».
Была ли почва под этим мрачным пророчеством, ничуть не встревожившим великого князя Михаила, весельчака и любителя каламбуров? О да! Умственным взором, обладавшим гениальной силой проникновения в будущее, Пушкин провидел явления абсолютно реальные. На ком держалась сознательная революционность последующих десятилетий? Герцен, Огарев, Бакунин — выходцы из родовитых семей. Среди петрашевцев большинство — хорошие фамилии, гвардейские офицеры.
Через два с лишним десятка лет после разгрома на Сенатской площади родовитый дворянин Спешнев планировал вооруженное восстание с привлечением массы народа.
Дворянин Петрашевский много размышлял о возможностях объединения оппозиционных интеллигентов с народом. Думал он и об агитации среди раскольников — вечного горючего элемента.
Через сорок лет после казни пятерых дворянин Дмитрий Каракозов возле решетки Летнего сада разрядил револьвер в Александра II.
Через полвека после картечи и крови вокруг монумента Петру лидерами южнорусских бунтарей, мечтавших поднять народ против созданной первым императором системы, стали украинский аристократ Дмитрий Лизогуб и генеральский сын, выходец из хорошей дворянской семьи Валериан Осинский, кончившие, как пятеро декабристов, на виселице.
Генеральская дочь Софья Перовская непреклонно довела до конца суровое дело «Народной воли», организовав цареубийство 1 марта. Родовитая дворянка Перовская мстила за обманутые надежды как народа, так и дворянской интеллигенции, мстила за неполноту и запоздалость реформ, которые не могли уже снять раскаленного социального антагонизма.
Да, эти люди исповедовали иную идеологию, чем герои дворянского авангарда первой трети века, они не хотели чувствовать себя дворянами, потому что знали: дворянский авангард вытеснен окончательно из политической жизни, он исчерпал себя в вековой тяжбе с самодержавием, необходимо блокироваться со свежей политической силой, войти в массу народа организующим и направляющим элементом.
Мещанин Рысаков бросил первую бомбу под колеса императорской кареты. Дворянин Гриневицкий швырнул вторую, роковую, бомбу под ноги сыну Николая I, воспитаннику Жуковского, тому юноше, что приезжал в январе 1837 года под окна умирающего Пушкина.
Происходило то, о чем говорил Пушкин великому князю Михаилу Павловичу в 1834 году, о чем мучительно размышлял осенью 1835 года в Михайловском.
Судьба генерала Киселева (2)
…Нечувствительно и без гибельных для государства сотрясений может быть достигнута цель важная, то есть уничтожение в России крепостного состояния…
После разгрома декабризма генерал-майор Киселев внутренне растерялся. Не потому, что гибель вчерашних друзей потрясла его, — он был человек достаточно холодный, чтобы справиться с таким огорчением. Мгновенно разрушился привычный мир. Неясны и тусклы стали перспективы. Они и до восстания не были слишком определенны, но по крайней мере ярки и заманчивы.
Одно ему определенно удалось. Он уцелел и сохранил свое положение. Однако с изъятием Пестеля и его соратников потеряло смысл пребывание во 2-й армии, которая стала теперь глубокой периферией политических и государственных событий.
В октябре 1826 года он написал в столицу своему другу, генералу Закревскому, письмо, на него, недавно еще гордого и щепетильного, вовсе не похожее: «Справься у Орлова и Меншикова, не ожидают ли они производства; я, божьей милостию, нахожусь между сими вельможами и полагаю, что по их милости и при них добьюсь до третьей звездочки. — 10 лет я генерал-майор и управляю не бригадою или полком в столице, но в грязной скучной дыре сижу за бумагами по 13 и 14 часов в сутки, имея ответственность ужасную и должен железною рукою держать и поддерживать все то, что попускается слабостию и дряхлостию. Признаюсь, что сил не имею выдерживать убийственную сию жизнь и не знаю, что и предпринять в настоящих обстоятельствах… Я желал бы приехать в Петербург, но проситься не хочется».
Это писал боевой офицер, храбро сражавшийся с Наполеоном, накануне войны с Турцией, к которой он готовил армию, — войны, открывающей возможность быстрого движения вверх.
И два, и три года назад была та же грязная дыра, те же бесконечные бумаги, тот же дряхлый фельдмаршал Витгенштейн, за которого все приходилось решать. Но Киселева это не тяготило. Слишком бурная, хоть и потаенная жизнь шла вокруг него тогда — жизнь, чреватая самыми неожиданными возможностями…
А что до будущей войны — то не военных лавров жаждал начальник штаба армии. Он хотел остаться самим собой, действовать по собственным планам, но при этом войти в доверие к новым хозяевам, открыть себе путь…
В апреле 1827 года Бенкендорф запросил Павла Дмитриевича о реакции в армии на смещение Ермолова с поста кавказского наместника. Это был рискованный шаг, и Николая с Бенкендорфом обуревали опасения. Запрос был проверкой общественного мнения и проверкой самого Киселева. «Скажите мне, — писал шеф жандармов, — какое впечатление произвела в вашей армии перемена главнокомандующего в Грузии? Вы поймете, что государь не легко решился на увольнение Ермолова. В течение 18 месяцев он терпел всех, начиная с некоторых старых и неспособных париков министров. Надо было иметь в руках сильные доказательства, чтобы решиться на смещение с столь важного поста, и особенно во время войны, человека, пользующегося огромною репутациею и который в течение 12 лет управлял делами лучшего проконсульства в Империи».
Киселев ответил письмом, замечательным по своей философической изворотливости: он, с одной стороны, ничем не выдал своего отношения к снятию Ермолова (отношения, бесспорно, отрицательного), с другой — успокоил императора и шефа жандармов соображениями как конкретными, так и общими. Последнее дало ему приятную возможность встать как бы над всеми и взглянуть на ситуацию с высоты истории вообще. «Общественное мнение у нас не имеет своих органов, и потому трудно что-нибудь о нем сказать. Офицеры, рассеянные на огромном пространстве, весьма мало интересуются делами, не относящимися до них непосредственно, и, не имея служебных отношений к генералу, говорят о нем с равнодушием. К этому я прибавлю, что перемена лица, какого бы то ни было, не может иметь важности, когда довольны общим ходом дел; в противном случае это имеет свое значение. Отозвание фельдмаршала Румянцева почти не было замечено, а он пользовался огромною славою; в другое время перемена лица, далеко не значительного, кажется преступлением. Все это относительно, особенно во мнениях. — Такова моя мысль».
Он вышел из положения. Между тем если присмотреться к письму внимательнее, то можно прочесть в нем вещи весьма горькие. Равнодушие офицерской массы, из которой была выхвачена закваска, бродило, лучшие умы, — едва ли радовало Киселева. Убрали Ермолова, уберут его — и никто не обратит внимания.
Как бы то ни было, Павел Дмитриевич усердно выполнял свои обязанности скрепя сердце. Потом началась война, и он исправно воевал.
А сразу после войны судьба его резко переменилась.
В октябре 1829 года Алексей Орлов написал ему из Петербурга: «Ты уже назначен стать во главе обоих княжеств. Пост весьма важный и при настоящих обстоятельствах значительнее, чем когда-либо был. Тебе предстоит много работы. Дело идет о преобразовании страны и о том, чтобы двинуть ее к прогрессивному развитию. Надеюсь, что твоя деятельность позволит принять этот пост; ради создателя, не отказывайся от этого доверия государя. Подумай, что это место временное, избавляющее тебя от фронта и всех неудобств походной жизни, и что после ты можешь домогаться всякого места, какое только тебе понравится».
Орлов писал это послание со слов императора. Сам, отнюдь не государственный ум и не деятель-реформатор, Алексей Федорович знал, о чем мечтает его друг, и знал, что у императора относительно Киселева имеются далеко идущие замыслы.
«Много говорили об его правлении в Валахии», — записал Пушкин в дневнике, вспоминая обед с Киселевым, возвратившимся из Дунайских княжеств, временно оккупированных русскими войсками.
Киселев получил эти княжества в управление явно не только из-за своих деловых качеств и неподкупной честности. Еще Александр ввел этот обычай — проверять задуманные государственные реформы на окраинах империи. В конце десятых годов, кружа своей мятущейся мыслью вокруг идеи конституционных преобразований, он даровал конституцию западной окраине — Польше. (И тем самым смертельно оскорбил русский дворянский авангард.)
Теперь, через десятилетие, Николай назначал Киселева начальствовать над оккупированными в ходе войны Дунайскими княжествами, зная его образ мыслей и его прошлое.
И Павел Дмитриевич твердой рукой произвел эксперимент, который определил его будущее. Он нашел княжества в состоянии хаоса, во власти коррумпированных чиновников, крепостное право, некогда отмененное, было восстановлено де-факто местным дворянством, крестьянство изнемогало под бременем всевозможных налогов, большая часть которых не доходила до государственной казны. Озлобленные крестьяне бунтовали.