Он остался президентом Академии. Но того ли ему хотелось!
Он внимательно присматривался к происходящему. Особенно к работе Секретного комитета, труды которого, несмотря на его секретность, были хорошо известны в околоправительственных кругах и от которого ждали скорых и серьезных реформ.
Пушкин следил за деятельностью Комитета не менее пристально и ждал момента для вмешательства в политическую жизнь. Он понимал, что идет жестокая игра противоборствующих сил в верхах. И хотел действовать наверняка. В марте тридцатого года он написал Вяземскому из Москвы, где только что побывал император: «Государь, уезжая, оставил в Москве проект новой организации, контрреволюции революции Петра. Вот тебе случай писать политический памфлет и даже его напечатать, ибо правительство действует или намерено действовать в смысле европейского просвещения. Ограждение дворянства, подавление чиновничества, новые права мещан и крепостных — вот великие предметы. Как ты? Я думаю пуститься в политическую прозу».
Уваров оценил обстановку точнее. И в тридцать первом году подал императору специальную записку о крепостном состоянии. В это время ни один разумный человек не возражал против отмены рабства — в принципе. Речь шла о другом: начинать реформы, пусть и второстепенные, немедленно или же отнести их начало в неопределенное будущее. На эту — вторую — позицию встал Николай. Об этом же толковал в своей записке Уваров. Здесь он впервые использовал на свой лад мысль Карамзина, восходящую к мудрецам прошлого столетия, — «просвещение прежде всего». И тут имелись в виду не только крестьяне. Государственными рабами были все подданные, без исключения.
Этим людям удивительным образом непонятно было то, что так пронзительно осознавали Пушкин и Сперанский: свобода и просвещение должны идти рядом. Просвещаемый раб — существо нелепое и страшное, раздираемое противоречивыми страстями.
Идея просвещенного рабства — опасное орудие в руках даже идеально честного Карамзина — в руках аморального Уварова превращалась в нечто убийственное…
Уваров угадал со своей запиской. Она не только обратила на него внимание Николая, но и снискала симпатию Бенкендорфа.
Тридцать первый год вообще оказался годом удач для Сергия Семеновича. Это было, естественно, не случайно. Начинался новый этап николаевского царствования, и нужны были новые силы. Но тогда это еще не было заметно участникам событий.
Летом того года в Петербурге началась эпидемия холеры. Сенатор Уваров назначен был 19 июня попечителем 1-й Адмиралтейской части по принятию мер против страшной болезни. Ему повезло вдвойне. 1-я Адмиралтейская часть была самым центром города, там не было опасной скученности бедных кварталов, и болезнь распространялась медленнее и скуднее. А кроме того, деятельность попечителя была на виду у правительства.
Уваров быстро подобрал себе энергичных помощников. Смотрителем одного из кварталов он сделал Варфоломея Филипповича Боголюбова, с которым вместе служил некогда по иностранной части — и в Петербурге, и в Вене. Действия Сергия Семеновича императором были замечены и одобрены.
13 сентября он представлен был к ордену Св. Анны 1-й степени и получил его. Это был еще один успех — первым была записка против эмансипации крестьян, — и успех этот следовало всемерно закрепить. Распорядительность — это хорошо, но ярлык либерала на Сергии Семеновиче все висел и пугал императора. Надо было доказывать свою лояльность в сфере непосредственной, животрепещущей политики…
Уже после того, как Пушкин ответил неприязненным молчанием на предложение дружбы и союза, переданное через Вигеля, Уваров скрепя сердце попытался все же использовать его — знаменитого и обласканного императором. Узнав об успехе, который имела у августейшего семейства ода «Клеветникам России», Сергий Семенович немедленно перевел ее на французский язык. Но Пушкину не послал. Он хотел заставить Пушкина сделать первый шаг и тем определить будущие отношения. Но он стал широко читать перевод в обществе.
Ода была написана 16 августа 1831 года, напечатана в сентябре. Уваров узнал ее уже в печати.
А 29 сентября Александр Булгаков писал из Москвы брату: «Вчера был я на весьма приятном обеде у Новосильцева. Были тут комендант, Вяземский, Тургенев, князь Вл. Сер. Голицын, двое Уваровых. Я очень обрадовался Фединьке (младший брат Сергия Семеновича, так похожий на Сеню-бандуриста. — Я. Г.), который стал претолстый и тот же добрый малый. Вспоминали мы старину. После обеда стали политикировать, читали вслух речь Себастиани в камере касательно Польши, курили; князь Вл. Голицын пел разные вздоры, а Тургенев фальшиво подтягивал, Сергий Уваров читал прекрасно им сделанный на французский язык перевод Пушкина стихов „Клеветникам России“. Я не могу насытиться чтением прекрасного этого произведения: стихи и чувства прекрасные».
Сведения о стараниях Уварова, разумеется, дошли до Пушкина. Он молчал. И Сергий Семенович сдался и пошел на поклон. Этого он Пушкину тоже никогда не забыл.
8 октября он отправил из Москвы в Петербург автору оды письмо: «Инвалид, давно забывший путь к Парнасу, но восхищенный прекрасными, истинно народными стихами Вашими, попробовал на деле сделать им подражание на французском языке. Он не скрывал от себя всю опасность борьбы с Вами, но, Вами вдохновленный, хотел еще раз, вероятно, в последний, завинтить свой Европейский штык. Примите благосклонно сей опыт и сообщите оный В. А. Жуковскому».
Причем письмо и перевод отправлены были не прямо Пушкину, а снова посреднику — князю Дондукову-Корсакову. Получить это лестное приношение из рук уваровского клеврета и любовника Пушкину было особенно «приятно». Он неприлично долго не отвечал. Наконец 21 октября ответил откровенно издевательскими комплиментами:
«Милостивый государь
Сергий Семенович.
Князь Дондуков доставил мне прекрасные, истинно вдохновенные стихи, которые угодно было Вашей скромности назвать подражанием. Стихи мои послужили Вам простою темою для развития гениальной фантазии. Мне остается от сердца Вас поблагодарить за внимание, мне оказанное, и за силу и полноту мыслей, великодушно мне присвоенных Вами».
Гениальность уваровской фантазии заключалась в том, что исполненные драматизма и исторической горечи строки Пушкина:
Уже давно между собою
Враждуют эти племена;
Не раз клонилась под грозою
То их, то наша сторона.
Кто устоит в неравном споре:
Кичливый лях иль верный росс?
Славянские ль ручьи сольются в русском
море?
Оно ль иссякнет? вот вопрос, —
он передал следующим вдохновенным образом:
Происходящие от одной расы, враги с давнего
времени,
Враждебные народы, поочередно торжествующие,
Враждуют по инстинкту, а не из-за политики.
Видели ли когда-нибудь, чтобы они объединились
под одним знаменем?
Беспокойный сармат и верный русский
Должны решить между собою свой кровавый спор.
Если необходимо, чтобы один пал, нам ли придется
погибнуть?
Потеряет ли один имя, или другой свою власть?
Для того, чтобы один из них восторжествовал, нужно,
чтобы другой умер[3].
Там, где Пушкин, пускай с жестокой имперской позиции, но говорит, в соответствии с доктриной панславянства, о необходимости объединения славян под российской эгидой, что, по его убеждению, в тот момент — залог процветания России («Славянские ль ручьи сольются в русском море? Оно ль иссякнет?»), там Уваров предлагает людоедскую альтернативу — один из народов должен погибнуть, чтобы торжествовал другой. Один из народов сражается за свою власть, другой — за свое имя, то есть за историческое существование. И, по Уварову, вражда их биологична — «по инстинкту».
Пушкину все это было отвратительно…
Но Сергий Семенович старался отнюдь не только ради будущего сотрудничества Александра Сергеевича, которого он втайне ненавидел. Он хотел выжать из своего унижения максимум практической пользы.
8 октября он послал перевод Пушкину. В тот же день отправил пакет своему новому покровителю Бенкендорфу. Он понимал, что Александру Христофоровичу нелегко будет убедить Николая в полезности автора знаменитой речи восемнадцатого года в деле народного просвещения. И он давал ему в руки лишний аргумент. Он писал: «Прекрасные стихи Пушкина, озаглавленные „Клеветникам России“, породили во мне желание дать им перевод, или, вернее, подражание на французском языке: это единственный способ доставить их по адресу. Не придавая никакой важности этому опыту, я имею честь при сем препроводить его Вам, мой дорогой генерал, предоставляя Вам судить, заслуживает ли это подражание счастия быть представленным на воззрение его величества. Я не решился предать тиснению эти стихи, не зная, соответствует ли видам нашего кабинета оглашение довольно резкой пиесы; те, кто кричат на улицах Парижа „смерть русским“, не заслуживают особого внимания, но, хотя подлинное произведение и было напечатано, я почел бы лучше впредь до нового повеления оставить перевод в рукописи».
Искательное это письмо полно противоречий. Если парижские крикуны не заслуживают внимания, то из чего было стараться? Перевод, разумеется, предпринимался не ради европейских парламентариев. «…Заслуживает ли это подражание счастия быть представленным на воззрение его величества» — вот главное. И, как побочный эффект, — афиширование своей безоглядной поддержки внешнеполитических акций императора в обществе.
Бенкендорф представил перевод Николаю. Николай не советовал печатать его. Очевидно, имперский максимализм Уварова, все же сенатора — официального лица, показался ему чрезмерным для европейского обнародования. Он через Бенкендорфа рекомендовал ограничиться распространением стихов в списках — для внутреннего употребления.