Семен Уваров в этот момент устраивал обоих. Екатерине он нравился давно, а Потемкин знал ему истинную цену.
Очевидно, не без поддержки светлейшего Семен Уваров занял место покойного Ланского.
Он остался командиром лейб-гренадерского полка, который получил еще одну — весьма многозначительную привилегию, — с восемьдесят четвертого года все вакансии в полку замещались только по прямому высочайшему указанию. Полк был выведен, таким образом, из-под власти Потемкина. Он стал сугубо личной гвардией Екатерины, с ее любовником во главе. Позже Потемкин сетовал, что с этого времени Уваров «перестал его бояться».
У Семена Федоровича появился реальный шанс стать крупной политической фигурой. Но таланты оказались не те.
Фавор Сени-бандуриста продлился менее двух лет. Императрица рассталась с ним милостиво, но без обычной своей в таких случаях щедрости. Его женили на состоятельной наследнице хорошего рода — Дарье Ивановне Головиной, которая и стала матерью будущего министра.
Место Сени-бандуриста, легкомысленно восстановившего против себя светлейшего и не сумевшего привязать к себе стареющую императрицу, занял двадцативосьмилетний адъютант Потемкина Александр Дмитриев-Мамонов.
Семен Федорович сохранил командование полком, выступил с ним в восемьдесят восьмом году против шведов, но в походе заболел и умер…
Дело, однако, было не только в характере карьеры Семена Уварова. Ядовитый Вигель с наслаждением записал слухи, ходившие в обществе: «У одного богатого дворянина древнего рода, Ивана Головина, женатого на одной бедной Голицыной, сестре обер-егермейстера князя Петра Алексеевича, было две дочери. Старшая Наталья, с молода красавица, вышла за… князя Алексея Борисовича Куракина. Меньшая Дарья, следуя ее примеру, искала также блистательного союза. Она старалась уловить в свои сети Степана Степановича Апраксина, а вместо того сама в них попалась. Внимая преданиям, я уже обвинил сего последнего в прельщениях, в соблазне молодых девиц. Может быть, все это клевета, но есть обстоятельства, которые слышанным мною рассказам дают много вероятности. Когда тот, о ком я говорю (то есть Сергий Семенович Уваров, — Я. Г.), готов был вступить в мир, матери его ничего не оставалось, как выйти за первого встречного. Второпях ей, однако ж, посчастливилось; выбор был весьма недурен.
У князя Потемкина был один любимец, добрый, честный, храбрый, веселый Семен Федорович Уваров. Благодаря его покровительству сей бедный родовой дворянин был флигель-адъютантом Екатерины и под именем вице-полковника начальствовал лейб-гренадерским полком, коего сама она называлась полковником… Приятелей было у него много; они сосватали его и уговорили, во внимание к богатому приданому Дарьи Ивановны Головиной, оставить без большого внимания другое приданое, которое приносила ему с собой и в себе. Во время короткого после знакомства моего с г. Уваровым мне случалось с любопытством смотреть на портрет или картину, в его кабинете висящую. На ней изображен человек лет тридцати пяти, приятной наружности, в простом русском наряде, но с бритою бородою и с короткими на голове волосами. На нескромный вопрос, мною о том сделанный, отвечал он сухо: „Это так, одна фантазия“. Я нашел, однако же, что на эту фантазию чрезвычайно похож меньшой брат его, Федор Семенович. Рано лишился Уваров настоящего или мнимого отца своего».
Все здесь, скорее всего, соответствует истине, кроме истории со сватовством. Не в приятелях тут была сила…
У истоков карьеры, да и самой жизни Сергия Семеновича, как видим, лежала характерная для XVIII века ситуация — весьма вульгарный вариант фаворитизма, примитивная политическая интрига с опорой на гвардейские штыки, и девичий грех, покрытый в обмен на крупное приданое…
Недаром в автобиографии Уваров сделал отца вице-полковником Конной гвардии. Для людей XIX века, не знавших особой роли лейб-гренадер в екатерининское время, для современников Уварова-министра командование Конной гвардией — привилегированнейшим гвардейским полком — выглядело куда значительнее и почетнее.
Сергий Семенович в зрелом возрасте явно стыдился незадачливого Сени-бандуриста. Но портрет его держал на стене — в унизительном виде потемкинского плясуна. Что-то в его холодной и вечно уязвленной душе требовало напоминания.
Это, однако, было потом. А смолоду — красавец и удачник — он об этих материях, быть может, и не задумывался.
Попечением матери Сергий Семенович получил блистательное образование под присмотром ученого аббата Мангена, — он не просто превосходно знал французский и немецкий языки и культуру этих стран, писал незаурядные стихи по-французски и прозу по-немецки, не только читал в подлиннике античных писателей — как на латыни, так и по-гречески, — но и понимал толк в античной культуре.
Поскольку канцлер Александр Борисович Куракин женат был на родной сестре Дарьи Ивановны, то естественно молодому человеку оказалось пойти на дипломатическую службу. Тем более что и кроме образованности у него было для того немало данных. Он был умен, ловок, обаятелен, понимал людей (особенно женщин) и знал, как с кем держаться, в совершенстве владел своим красивым лицом с глубоко посаженными глазами.
В 1801 году, пятнадцати лет, он был зачислен в Министерство иностранных дел. В 1804 году — ему едва исполнилось восемнадцать лет — он стал камер-юнкером. А через два года, когда его дядюшка Куракин назначен был послом в Вену вместо смещенного по настоянию Наполеона графа Андрея Кирилловича Разумовского, ненавистника наполеоновской Франции, молодого дипломата причислили к венскому посольству.
Уваров прибыл в имперскую столицу в марте 1807 года и сразу оказался в особом положении.
Разумовский, представлявший русское правительство в Австрии с 1791 года, превратившись в частное лицо, не покинул Вену и продолжал пользоваться там огромным влиянием. И Уваров попал под двойное покровительство — посла нового, по родственным связям, и посла бывшего, по человеческой симпатии. Сын елизаветинского любимца, внук украинского казака, меценат и собиратель шедевров, оценил сына екатерининского фаворита, его таланты и эрудицию, и ввел его в венский большой свет. То, какими глазами взглянул на него рафинированный воспитанник аббата Мангена, немало говорит о нем самом.
В «Записной книжке русского путешественника», которую Уваров вел в Вене (по-французски) и, судя по названию, собирался опубликовать (вослед Карамзину), — острый взгляд человека, убежденного в благотворности просвещения, в необходимости альянса между аристократией и правительством, в не меньшей необходимости уважения народа к аристократии. Молодой дипломат конечно же причисляет себя к русской аристократии и понимает высокую роль ее в просвещенном монархическом государстве.
Он не может по своему положению не думать о политике. Но главное мерило для него все же культура. Он пишет о наполеоновской Франции: «Я вижу народ воинственный, неутомимый, неустрашимый, его называют французами, но своеобразные черты его национального характера, современная аттическая тонкость исчезли — Франция, может быть, выиграла в отношении могущества, но Европа и история много потеряли».
И есть здесь одна фраза, чрезвычайно многозначительная для нас, знающих будущее «русского путешественника»: «Главная причина — в плохом воспитании…»
В конце 1807 года туда приехала знаменитая мадам де Сталь, давно уже изгнанная Наполеоном из Франции. На следующий же день ей представили Уварова. В отношениях с нею впервые характер Уварова открывается в своей опасной двойственности. Он постоянно встречался с нею, с жадностью слушал ее блестящие беседы с умными оппонентами, написал французские стихи в ее честь, считался ее другом.
Между тем Уваров в записях, сделанных в эти же дни, отзывался о ней почти оскорбительно и — что главное — тайно интриговал, настраивая против нее человека, которого она любила. Мадам де Сталь, покровительствовавшая Уварову и искренне его ценившая, кончила тем, что обвинила «молодого татарского фата» в клевете, похищении ее записки, низких сплетнях. И доказала свое обвинение.
В конце жизни бывший министр написал воспоминания о мадам де Сталь, но всю эту малопривлекательную историю, естественно, опустил.
Это первый из известных нам эпизодов, когда в молодом еще Уварове проявились черты, позднее ставшие определяющими, — лицемерие, лживость и душевная жестокость. Но в той истории он был еще бескорыстен. Он просто подчинился голосу своей натуры…
Михайловское (2)
Политическая наша свобода неразлучна с освобождением крестьян.
Нет, теперь уже не просто русские мужики — все было конкретно до того, что перехватывало дыхание. Мужики кирилловские, бугровские, воронические — он смотрел на них теперь, после пугачевских штудий, иными глазами…
В юности угнетенный народ и падшее рабство были для Пушкина категориями одическими. За прошедшие двадцать лет они стали для него плотью жизни. Михайловской осенью тридцать пятого года, бродя по землям материнского имения, заходя и заезжая в окрестные деревни, он смотрел на встречных мужиков — неважно, приветливых или угрюмых, — как на будущих пугачевцев. Он тяжко пережил кровавый мятеж военных поселян тридцать первого года и кровавое его подавление. Об этом он думал, когда в «Истории Пугачева» писал о жестоком подавлении предшествующих бунтов и о том, как ожесточенность подавляемых страшно выплеснулась в крестьянской войне…
Никогда еще не было у него такой скверной осени. Работа не шла. И не только потому, что на душе было тошно. Задача, которую он решал последние четыре года, оказывалась неразрешимой. Узел был затянут так, что его можно было только рубить. А он, Пушкин, из того и бился, чтобы найти способ развязать его. Обойтись без большой крови.
Он бился над тем, над чем ломали головы мыслители декабризма, стараясь опередить неизбежный переворот снизу. Но могучая логика обстоятельств и трагическое упрямство (а быть может, трагическая нерешительность) Александра привели к тому, что они стали рубить этот узел. Они видели дальше и яснее, чем Александр, Николай, Бенкендорф, не говоря уже о генералах Сухозанете и Толе, жаждавших расстрелять их картечью, но сила конкретных вещей в тот день оказалась против них. Они проиграли. И узел затянулся еще туже и нестерпимее — почти на столетие. Его уже невозможно было развязать в 1861 году. Он лопнул в следующем веке.