Была в генеральской дуэли одна страшная подробность, с которой мы встретимся не в одном еще поединке. «Мордвинов целил в голову, и пуля прошла около самого виска противника. Киселев целил в ноги и попал в живот». Эта ситуация повторялась в дуэлях с пугающим постоянством… Выстрел в живот был самым «надежным». К нему прибегали в заведомо смертельных дуэлях. Вряд ли Киселев целил в ноги. Он знал, что в случае промаха его шансы остаться в живых при озлобленности противника — ничтожны. Холодный и решительный, он стрелял наверняка.
Поединок генералов волновал Пушкина как образец дуэли-мятежа, дуэли-бунта против взаимоотношений условных и искусственных, навязанных деспотическим государством, — отношений, суть коих определялась не реальными достоинствами человека и дворянина, а его служебным положением.
Таких дуэлей в России было немного. Но они бывали…
В 1797 году молодой генерал-майор Бахметев, командуя главным дворцовым караулом, ударил тростью за какое-то упущение по службе состоящего в том же карауле юного подпрапорщика Кушелева. Времена были павловские, самое начало, император поклялся подтянуть распущенную Екатериной гвардию и ежедневно подавал старшим начальникам примеры бешеной невоздержанности в обращении с офицерами. Трость стала непременным атрибутом парадного снаряжения. Трудно было удержаться от соблазна пустить ее в ход…
Кушелев, аристократ с высокими понятиями о личной чести, немедленно вызвал Бахметева. Тот отказался дать сатисфакцию.
Упорствовать не приходилось. Если бы дело дошло до императора — унизительная отставка и ссылка в деревню были бы самым благополучным исходом. Кушелев перевелся из гвардии на Кавказ — в Кавказский гренадерский полк. Воевал и ждал своего часа.
Бахметев, забывший об инциденте, служил в Петербурге.
Осенью 1803 года, когда времена изменились, Кушелев, уже штабс-капитан, получил отпуск и явился в столицу — мстить.
Сразу по приезде он послал Бахметеву новый вызов.
Бахметев оказался в трудном положении. Ему, генералу, стреляться со штабс-капитаном за дело шестилетней давности, в те поры обыкновенное, казалось нелепостью. Нелепость эта, помимо прочего, угрожала не только его жизни, но его карьере. Встретившись с Кушелевым, он признал, что тогда, в девяносто седьмом году, был не прав. То есть, по сути дела, извинился.
Но Кушелеву не этого было нужно. Он желал стреляться.
Сын тайного советника, сенатора, связанный родством и дружбой со многими семьями большого света, он всюду высмеивал генерала, робеющего выйти к барьеру. Дело получило широкую огласку.
Кушелев всеми способами добивался поединка. После в показаниях на следствии, он говорил, что честь свою «хранил и хранит более жизни». Это была новая формация дворян, выросшая в екатерининские годы вопреки стараниям самодержавия, даже такого изощренного, внушить им, что единственный и главный арбитр в их спорах — государство. Екатерина в 1787 году издала специальный манифест, в котором говорилось о «неистовствах молодых людей» и подтверждались жестокие петровские законы о поединках.
Молодые дворяне, однако, не хотели признавать за властью права вмешиваться в дела чести. Хотя были это люди разные и представления о чести, соответственно, сильно разнились.
«Неистовства» Кушелева не могли не привлечь возбужденного интереса гвардейского офицерства — речь шла о том, какой закон выше: закон военно-служебной иерархии или же закон чести.
Вопрос был принципиальный, и Кушелев это знал.
В дело вмешались люди известные и высокопоставленные. В один из дней к отцу штабс-капитана сенатору Кушелеву приехали князь Багратион (тогда уже прославленный герой Итальянского похода) и генерал Депрерадович 2-й (тоже не последний человек в русской армии). Они просили у сенатора разрешения отвезти его сына к генерал-майору Ломоносову для свидания и, ежели возможно, примирения с Бахметевым. Ничего из этой миссии не вышло. Кушелев-младший стоял на своем.
Бахметев то соглашался, то требовал отсрочки. Он явно находился в растерянности.
Наконец случилось то, что и должно было случиться, — слухи дошли до властей. Военный генерал-губернатор Петербурга граф Толстой вызвал к себе буйного штабс-капитана и приказал ему немедля отправиться из столицы к месту службы.
Прямо от генерал-губернатора Кушелев поехал к Бахметеву и сообщил ему о происшедшем.
И Бахметев понял, что у него нет выбора. Общественное мнение неизбежно обвинит его в интригах, благодаря коим его противник оказался высланным, а он избежал поединка. Этого он перенести не мог. Он спросил Кушелева, где тот заночует, выехав из Петербурга. Штабс-капитан ответил, что в Царском Селе…
Кушелев понял, что вызов принят окончательно, и пригласил в секунданты кавалергардского корнета Чернышева (впоследствии следователя по делу декабристов и военного министра Николая I), а второго секунданта выбрал ему отец — графа Венансона, опытного в дуэльных делах. (Ситуация, в которой отец поединщика принимает участие в устройстве дуэли, редчайшая, но тут было семейное дело чести.)
Кушелев заночевал в Царском Селе, куда рано утром приехали его секунданты, а чуть позже — Бахметев со своими. Их было трое: генерал-майор Ломоносов, отставной гвардии капитан Яковлев (отец Герцена) и отставной гвардии штабс-капитан князь Сергей Голицын. Голицын привез приятеля — Ивана Андреевича Крылова, некогда известного журналиста, а ныне господина без определенных занятий.
Дуэль обещала быть жестокой, потому взяли с собою врача — штаб-лекаря Шмидта.
Вышли за вал Царского Села. Драться решено было на пистолетах — до результата.
Когда встали на исходные позиции, Венансон посоветовал противникам снять шпаги.
Сошлись, выстрелили и — промахнулись.
Кушелев требовал продолжения поединка. Секунданты единодушно решили, что для восстановления чести сделано достаточно. Этим нарушались предварительные условия поединка. Но они предпочли встать на точку зрения ритуальную — противники выдержали огонь друг друга, доказали свою решимость, упрекнуть их не в чем.
Однако Кушелев, как и многие дворяне его типа (как впоследствии Пушкин), воспринимал смысл дуэли по-иному — скорее как судебный поединок средневековья, когда правая сторона должна была восторжествовать, потому что она — правая, а бог за правое дело. В «Песни о Роланде» Тьерри должен был победить в судебном поединке, несмотря на мощь и искусство противника, ибо злодейство должно было быть разоблачено. В знаменитом романе Вальтера Скотта «Айвенго», популярном в пушкинские времена, больной Айвенго на плохой лошади должен был победить могучего храмовника — и победил его! — ибо в судебном поединке справедливость торжествует по предопределению. Купец Калашников в лермонтовской «Песне…» должен был победить, ибо его бой с опричником, за которым стояла мощь карательного корпуса, по сути своей — судебный поединок, божий суд. А казнь по воле тирана еще усугубляла его трагическую правоту. Формула «Бог за правое дело!» — не была пустым звуком для людей дворянского авангарда. Этой формулой заключал Рылеев записки, которые посылал своим соратникам в ночь с 13 на 14 декабря, призывая их действовать.
«Идейная» дуэль выламывалась из системы ритуальности и переходила в совершенно иной план. Отсюда требование Мордвинова стреляться, пока один из противников не будет убит. Отсюда требование Кушелева. Отсюда непременное условие Пушкина в последней дуэли — до результата. Дело тут не только в степени озлобления и ненависти, но и в полуосознанной вере в свое право карать. А на Черной речке — в праве осознанном.
И потому в двадцать третьем году Пушкин оказался на стороне Мордвинова, даже не зная подоплеки поединка.
Идея дуэли-мятежа слишком близка была Пушкину…
Уезжая с места дуэли обратно в Петербург, Кушелев сказал, что не считает дело законченным.
Снова сойтись с Бахметевым ему было не суждено. Но в этот момент он сделал единственное, что могло как-то компенсировать ему бескровность поединка. Он, несмотря на уговоры секундантов, заботившихся и о собственной безопасности, предал огласке факт дуэли. Он хотел, чтобы общество знало и о дуэли, и о ее конкретных обстоятельствах.
Соответственно проведено было официальное следствие, вынесен приговор по существующему закону. Но Александр, когда приговор поступил к нему на конфирмацию, смягчил его: Кушелева выключили из камер-юнкеров и отправили в полк, генералы Бахметев и Ломоносов получили выговоры, граф Венансон после короткого пребывания под арестом послан на Кавказ. Чернышев, Яковлев и Голицын выведены были из дела и оставлены без внимания.
Дело было необычное, выделявшееся среди множества поединков, куда более бессмысленно уносивших кровь и жизнь дворян. А кроме того, Александр, особенно в первые годы царствования, весьма либерально относился к дуэлянтам, не желая раздражать гвардию и армию.
Декабрист Волконский, в те времена молодой кавалергард, вспоминал: «…B царствование Александра Павловича дуэли, когда при оных соблюдаемы были полные правила общепринятых условий, не были преследуемы государем, а только тогда обращали на себя взыскание, когда сие не было соблюдено или вызов был придиркой так называемых bretteurs; и то не преследовали таковых законом, а отсылали на Кавказ. Дуэль почиталась государем как горькая необходимость в условиях общественных. Преследование, как за убийства, не признавалось им, в его благородных понятиях, правильным».
Бретерство было осуждаемым исключением, но заурядные, не имеющие идейной подоплеки дуэли служили регулятором отношений в обширной тогда еще частной — не контролируемой государством — сфере дворянской жизни. Попытаться жестоко изъять этот регулятор из сложившейся системы отношений значило подорвать ее равновесие. А этого умный Александр вовсе не хотел.
Старик с сатанинской физиономией
А вы, ребята, подлецы, —
Вперед!..
В кризисные моменты враждебный исторический поток, завивающийся вокруг своей жертвы, выбрасывает на поверхность, как бойких марионеток, совершенно неожиданных людей, которые, сделав свое дело, исчезают навсегда. В начале тридцать шестого года рядом с Пушкиным заплясали две фантасмагорические фигуры — Альфонс Жобар и Варфоломей Боголюбов. Их появление порождено было — каждое по-своему — уродливой уваровской стихией.