Перед нами как будто бы яркий пример того, что значила в России жизнь человека. Наблюдаешь за звездами? Вот мы тебя поближе к ним и повесим… Все как всегда – что при Петре, что при Екатерине, что при Сталине. Неужели никогда ничего не менялось?
Первого марта 1881 года в России было совершено ужасающее, невероятное преступление. Члены партии «Народная воля», которые за два года до этого заочно приговорили к смерти Александра II и совершили уже несколько покушений на его жизнь, наконец добились своего. Царя, ехавшего по набережной Екатерининского канала, поджидали несколько бомбистов. Все было продумано идеально – в отсутствии организаторских умений народовольцев вряд ли можно упрекнуть. Софья Перовская расставила на дороге нескольких человек, и первым должен был бросать бомбу тот, кто стоял в середине, – таким образом, если бы от нее царь не пострадал (как и произошло), то, независимо от того, в какую сторону он поехал бы дальше, его ждали другие «метальщики». Первый снаряд, брошенный Николаем Рысаковым, разрушил карету, ранил нескольких человек из охраны и прохожих, но царь остался невредим. Несмотря на уговоры, он не уехал сразу во дворец, а прошел несколько шагов по набережной – тут к нему приблизился франтовато одетый молодой человек, державший в руках небольшой пакет. Это был еще один террорист, Игнатий Гриневицкий. Несколько секунд они смотрели друг на друга – царь, наверное, все понял. А затем Гриневицкий швырнул бомбу между ними – раздался взрыв.
Через несколько часов Александр II – уже пожилой человек, освободивший крестьян от крепостной зависимости, создавший в России земское и городское самоуправление, а также независимый суд присяжных, практически упразднивший цензуру и отменивший рекрутскую повинность, – истек кровью в Зимнем дворце. Гриневицкий пришел в себя в больнице. Сидевшие рядом с его кроватью жандармы спросили: «Как ваше имя?» – «Не знаю», – ответил он и умер.
Вскоре почти все руководители «Народной воли» были арестованы. Шестерым из них вынесли смертный приговор. Третьего апреля 1881 года пятеро из них были казнены. Беременной Гесе Гельфман заменили смертную казнь пожизненной каторгой, но она умерла в тюрьме.
В те самые недели, когда вся страна в ужасе пыталась осознать произошедшее, Лев Толстой писал и переписывал письмо новому государю Александру III. Отношение великого писателя к насилию хорошо известно, и, конечно же, убийство царя было для него потрясением и воспринималось как трагедия.
Мы не знаем точно, как выглядел окончательный текст, который Толстой безуспешно пытался передать царю. Сохранившийся черновик начинается так:
Ваше императорское величество.
Я, ничтожный, не призванный и слабый, плохой человек, пишу письмо русскому императору и советую ему, чтó ему делать в самых сложных, трудных обстоятельствах, которые когда-либо бывали. Я чувствую, как это странно, неприлично, дерзко, и все-таки пишу. ‹…› Отца Вашего, царя русского, сделавшего много добра и всегда желавшего добра людям, старого, доброго человека, бесчеловечно изувечили и убили не личные враги его, но враги существующего порядка вещей; убили во имя какого-то высшего блага всего человечества. Вы стали на его место, и перед вами те враги, которые отравляли жизнь вашего отца и погубили его.
И что же дальше? А дальше то, что через неделю после убийства Александра II мог написать только Толстой:
Я не говорю о ваших обязанностях царя. Прежде обязанностей царя есть обязанности человека, и они должны быть основой обязанности царя и должны сойтись с ними.
Бог не спросит вас об исполнении обязанности царя, не спросит об исполнении царской обязанности, а спросит об исполнении человеческих обязанностей. ‹…› Отдайте добро за зло, не противьтесь злу, всем простите.
Под прощением Толстой имеет в виду не замену смертной казни вечной каторгой, как это будет сделано с Гесей Гельфман. Нет, он говорит о полном, безоговорочном, христианском прощении – и со свойственным ему рационализмом тщательно объясняет, что это не только хорошо с христианской точки зрения, но и будет очень полезно для всех, потому что никаким репрессиям не удавалось остановить рост революционного движения и терроризма. Так может быть, попробовать по-другому?
Государь, если бы вы сделали это, позвали этих людей, дали им денег и услали их куда-нибудь в Америку и написали бы манифест с словами вверху: а я вам говорю, люби врагов своих, – не знаю, как другие, но я, плохой верноподданный, был бы собакой, рабом вашим. Я бы плакал от умиления, как я теперь плачу всякий раз, когда бы я слышал ваше имя. Да что я говорю: не знаю, что другие. Знаю, каким потоком разлились бы по России добро и любовь от этих слов[81].
Толстой попытался передать свое письмо императору через Константина Петровича Победоносцева – обер-прокурора Синода, бывшего воспитателя Александра III и близкого царю человека. А тот сделал все возможное, чтобы не допустить передачи этого послания государю. Победоносцев знал, как высоко царь ценит творчество Толстого, и опасался, что слова великого писателя могут возыметь действие. Он ответил Толстому только через три месяца, когда народовольцы были уже казнены:
Не взыщите за то, что я уклонился от исполнения Вашего поручения. Прочитав письмо Ваше, я увидел, что Ваша вера одна, а моя и церковная другая, и что наш Христос – не Ваш Христос. Своего я знаю мужем силы и истины, исцеляющим расслабленных, а в Вашем показались мне черты расслабленного, который сам требует исцеления. Вот почему я по своей вере и не мог исполнить Ваше поручение[82].
Противостояние Толстого и Победоносцева – это не просто спор о христианских ценностях, за ним стоят совершенно разные представления об отдельной человеческой жизни. Для Толстого каждая жизнь – даже кровавых убийц и террористов – имеет безусловную ценность. У Победоносцева система ценностей иная. В эти же страшные мартовские недели он сам пишет царю, очевидно уже получив послание Толстого или узнав о прочитанной 28 марта публичной лекции философа Владимира Соловьева, в которой тот открыто заявил, что православный народ ждет от православного царя помилования цареубийц: «Сегодня пущена в ход мысль, которая приводит меня в ужас. Люди так развратились в мыслях, что иные считают возможным избавление осужденных преступников от смертной казни. Уже распространяется между русскими людьми страх, что могут представить Вашему величеству извращенные мысли и убедить Вас к помилованию преступников. ‹…› Может ли это случиться? Нет, нет, и тысячу раз нет – этого быть не может, чтобы Вы, перед лицом всего народа русского, в такую минуту простили убийц отца Вашего, русского государя, за кровь которого вся земля (кроме немногих ослабевших умом и сердцем) требует мщения и громко ропщет, что оно замедляется. ‹…› Ради Бога, Ваше величество, – да не проникнет в сердце Вам голос лести и мечтательности!»[83]
Наверное, многих людей в разные времена тянуло согласиться с Победоносцевым. Как можно не отомстить за столь страшное преступление? Может быть, вообще казнить нехорошо, но есть такие ужасающие деяния, на которые иначе отреагировать нельзя. Да и вообще, «вор должен сидеть в тюрьме», как говаривал любимец всей нашей страны Глеб Жеглов. Недавно один человек в споре о том, имели ли право росгвардейцы в Екатеринбурге убивать человека, которого они заподозрили – только заподозрили – в краже обоев, а затем – в вооруженном сопротивлении, написал: мол, он был преступником, и что же, как говорил Глеб Жеглов, ему теперь талоны на усиленное питание выдавать?
Толстой и Победоносцев не только по-разному понимают Христа и христианство, но и по-разному ценят человеческую жизнь. А как ее вообще ценили в России? Плохо, мало, низко – сразу отвечаем мы… Но точно ли это так?
«Несчастненькими» называли в былые времена арестантов, независимо от того, насколько ужасные преступления они совершили. Несчастненькими считались те, кто шел по этапу и сидел за решеткой, а на Пасху люди брали детей и шли с ними в тюрьму, чтобы угостить арестантов куличами и яйцами. Может быть, это говорит о том, что жизнь даже таких отверженных почему-то считалась ценной?
Можно в очередной раз вспомнить ответ доктора Гааза митрополиту Филарету, заявившему, что каждый преступник нарушил законы не только государственные, но и божеские. «А Христос?» – спросил доктор, много лет жизни положивший на то, чтобы облегчать положение арестантов – любых. И здесь, наверное, интересен не только этот замечательный ответ, но и то, что жесткий и гордый митрополит поклонился и поблагодарил Гааза, напомнившего ему о его, митрополита, долге.
Деятельность доктора Гааза, письмо Толстого, лекция Владимира Соловьева – все это события XIX века, слова и дела выдающихся, особенных людей. Наверное, они и к жизни и смерти других относились совершенно по-особому, не так, как все остальные? Попробуем посмотреть, как менялось в России представление о ценности человеческой жизни.
Общеевропейский уровень жестокости
Ценность жизни человека, вернее, представление о том, за что можно жизни лишить, в России, несмотря на расхожее мнение, довольно долго принципиально не отличалась от общего уровня. Согласно Судебнику Ивана III – первому своду законов только что объединившегося Московского государства, а потом и Судебнику Ивана Грозного, казнить можно было примерно за то же, за что казнили в Германии или Англии.
Смертью карались убийство господина, крамола, церковная кража, святотатство, кража, сопровождавшаяся убийством, передача врагу секретных сведений, оговор невинного и поджог города для передачи его врагу, то есть, попросту говоря, преступления с отягчающими обстоятельствами – если убийство, то не любого человека, а господина, если кража, то в святом месте или с кровопролитием, ну и, конечно, разные варианты бунтарских действий. При этом, как всегда, к рецидивисту закон относился строже – «ведомого лихого человека» судебник приказывает казнить за воровство, разбой, убийство, злостную клевету (злую песню?). При этом вор-рецидивист или тот, о ком несколько «добрых людей», поцеловав крест, заявляли, что он как раз и есть этот самый «ведомый лихой человек», не мог даже компенсировать украденное. Его в любом случае приговаривали к смерти, а пострадавший получал компенсацию из имущества казненного – остальное отходило судье.