Те, кто не попадал на «поля смерти», а оставался в тюрьме, подчас могли позавидовать казненным, так как их подвергали невероятным унижениям и пыткам. Красные кхмеры, как и представители многих подобных людоедских режимов, любили использовать для своих нужд подростков, иногда совсем еще детей. Их легко было обработать, задурить им мозги и заставить делать все что угодно – совсем юные мальчики с удовольствием участвовали в убийствах и издевательствах. Так как врачей в стране уничтожили, кхмеры «поручили» медицину подросткам, которые должны были научиться всему сами – без западных учебников и лекарств. Учились, в частности, пытая заключенных или проделывая над ними «медицинские эксперименты», которым позавидовали бы палачи Освенцима. Обезболивание при этих экспериментах, конечно, не использовалось, да анестетиков и взять было негде.
Историки спорят, сколько человеческих жизней унес режим парижского интеллектуала. В основном цифры колеблются от одного до двух миллионов. После свержения режима красных кхмеров было обнаружено более 23 000 массовых захоронений, где найдены тела более чем миллиона человек. Впрочем, никто не доказал, что эти цифры окончательные. Вполне возможно, будут найдены и другие захоронения. А были еще люди, умиравшие от голода, болезней и просто непосильной работы. Были те, кто умер в переполненных лагерях беженцев во Вьетнаме и Таиланде.
И происходило это в 1970-е годы, через 30 лет после окончания Второй мировой войны, после Нюрнбергского процесса, в то время, когда были открыты многочисленные лекарства, невероятно улучшившие жизнь людей, давшие возможность лечить многие болезни, которые раньше считались смертельными, когда люди стали летать в космос и уже побывали на Луне, мир начинал осваивать компьютеры, философы писали глубокие и интересные книги о сути человека и путях развития общества, поэты по всему миру доказывали, что Теодор Адорно был неправ, сказав: «Писать стихи после Освенцима – варварство», кинорежиссеры вышли на совершенно новый уровень образного мышления… А в это время больше миллиона человека просто забили мотыгами.
Можно ли вообще говорить о необходимости отмены смертной казни в мире, где цена человеческой жизни сведена к нулю? В мире, где глобальные войны унесли намного больше жизней, чем смогли уничтожить красные кхмеры, где лучшие силы человеческого интеллекта были направлены не только на создание лекарств или написание романов, но и на разработку все новых и новых видов вооружения. Если сравнить армии начала и конца ХХ века, мы увидим, что старые виды оружия – ружья, пушки – оказались модифицированы и значительно улучшены и к тому же появилось множество новых смертоносных изобретений: военная авиация, танки, химическое, бактериологическое оружие и, наконец, ядерное, для создания которого потребовались огромные усилия, быть может, самых выдающихся интеллектуалов планеты.
«Смело мы в бой пойдем / За Русь святую / И как один прольем / Кровь молодую», – пели уже во время Первой мировой войны. Мысль о возможности – и даже необходимости – отдать свою молодую жизнь ради чего-то высшего была чем-то вполне очевидным и понятным в начале ХХ века – и далеко не только в России. Героизм, война, сверхчеловек, «бремя белых», борьба за создание империи – все это возбуждало умы того поколения, которому суждено было погибать под Верденом и Соммой, в Галиции и Восточной Пруссии. Через несколько лет в России будут петь: «Смело мы в бой пойдем / За власть советов / И как один умрем / В борьбе за это», – все та же, знакомая многим участникам Первой мировой войны песня, только не очень умело переделанная. Но между тем произошел переход от более мягкого варианта «прольем кровь молодую» к образу всеобщей гибели ради высшей идеи: «Как один умрем в борьбе за это». Если все умрут, то кто останется в Стране Советов? Останется государство, власть, идея – а людишки как-нибудь уж найдутся. Бабы новых нарожают…
Впрочем, преклонение перед тем, что выше тебя, характерно не только для тех стран, где вскоре после Первой мировой начнут формироваться диктаторские режимы.
Стройный красавец, поэт Руперт Брук, которого при жизни называли «Аполлоном», «принцем», сегодня известен прежде всего своим стихотворением «Старый дом викария. Гранчестер», где он в красивых – иногда лирических, иногда забавных – стихах воспевает старую добрую Англию, ее сельское идиллическое спокойствие и противопоставляет ее душному Берлину, где поэт «потный, больной, страдающий от жары» рядом с «пьющими пиво немецкими евреями» вспоминает прекрасную деревушку близ Кембриджа, где он провел несколько спокойных (на самом деле полных веселья и бурного общения) лет. В его воображаемом Гранчестере жизнь замерла, в конце он мечтательно спрашивает: «Застыли ли стрелки церковных часов на без десяти три? Остался ли еще мед к чаю?» Но лиричный Брук, как и все его поколение, жаждал оказаться на войне. Его не сразу взяли в армию, так как у светловолосого гиганта обнаружились проблемы со здоровьем. Пришлось пустить в ход связи среди военных, и в марте 1915 года Брук вместе с другими солдатами отправился на корабле в путь в неизвестном направлении – их везли к турецким берегам, на полуостров Галлиполи, где была задумана масштабная военная операция.
В декабре 1914 года, готовясь к войне и, конечно же, как предполагал образ поэта, к героической смерти, он написал стихотворение «Солдат», первые строки которого в переводе Набокова звучат так:
Лишь это вспомните, узнав, что я убит:
Стал некий уголок средь поля, на чужбине
Навеки Англией. Подумайте: отныне
Та нежная земля нежнейший прах таит.
Реальность оказалась не такой красивой, а смерть не героической и не прекрасной.
Брук, получивший классическое образование, угадал, куда их везут, и написал в письме, полном энтузиазма в ожидании приближавшегося конфликта (который окажется кровавым поражением): «Как ты думаешь, может быть, какую-то крепость на краю Азии надо будет усмирить, и мы высадимся и нападем на нее с тыла, а они выйдут за стены и встретят нас на равнине перед Троей?»
Ничего здесь нет о том, как сотни людей расстреливали из пулеметов, пока они снова и снова пытались атаковать окруженные колючей проволокой холмы в надежде переломить ужасающую патовую ситуацию…
По пути, в Египте, Брук заболел дизентерией, получил тепловой удар, а потом заражение крови из-за того, что какая-то муха укусила его в губу. Он умер 23 апреля, в день святого Георгия и день рождения Шекспира… Этот героический Аполлон, несостоявшийся великий воин был сражен мухой. Его похоронили на греческом острове Скирос[114].
Казалось бы, при чем тут Руперт Брук? Да просто при том, что он, как и многие другие молодые люди его поколения в разных странах, воспевал жизнь, предположительно завершавшуюся героической смертью ради высших ценностей – страны, нации, государства, расы… Он должен был погибнуть, защищая не друзей, не родных, не невесту – а Англию.
Все эти красивые героические представления были принесены в окопы Первой мировой войны и после встречи со вшами и артиллерийскими снарядами, газовыми атаками и бомбами пережили сильную трансформацию. Кто-то пришел к абсолютному отрицанию какой-либо войны и вообще любого подавления личности, а кто-то, наоборот, как почему-то очень часто происходит после войны, начал искать оправдание произошедшему и остановился на мысли о том, что все ужасы были не зря – все совершалось ради высшей цели, а значит, люди погибли не напрасно. Или, наверное, можно сказать по-другому: солдаты убивали не напрасно.
Как отметила одна британская исследовательница, «люди на войне прежде всего убивают, а не умирают». В своем анализе Первой мировой она приводит примеры того, как и офицеры и солдаты убивали с восторгом, цитирует слова «застенчивого и чувствительного солдата», который «рассказывал, как он в первый раз проткнул немца своим штыком и испытал восхитительное чувство удовлетворения»[115].
Все складывается во вполне логичную и удручающую картину. Для огромного большинства диктаторов ХХ века личность в принципе была вторична – они постоянно и открыто об этом говорили. На первое место выходили «итальянскость» у Муссолини, интересы арийской расы у Гитлера, задачи построения коммунизма у Ленина и Сталина. Не случайно под властью этих (и многих других) диктаторов процветал культ новых «мучеников», без колебаний жертвовавших своей жизнью ради государства. Японские камикадзе, врезавшиеся на своих самолетах в американские авианосцы, вообще-то, не могли нанести огромным кораблям существенный урон, но сохранилось много воспоминаний о том, какой ужас вызывали эти самоубийцы у американских солдат, – можно предположить, что такие атаки, вдохновленные самурайской этикой, и были рассчитаны прежде всего на «моральную» победу тех, кто ценит родину выше, чем свою жизнь.
Во время Гражданской войны в Испании в Саламанке, занятой франкистами, проходил Фестиваль испанской расы, само название которого уже говорит о многом. Сидевший на сцене среди почетных гостей ректор университета Саламанки, выдающийся философ Мигель де Унамуно, в принципе неплохо относился к франкистам – иначе его не посадили бы на сцену рядом с женой Франко и генералом Астраем, основателем элитных частей мятежников – Иностранного легиона. О том, что произошло в зале, рассказал историк Энтони Бивор. После очередных зажигательных и человеконенавистнических речей «из глубины зала донесся крик: "Viva la muerte!" ("Да здравствует смерть!"). Генерал Мильян Астрай, одноглазый и однорукий, настоящий призрак войны, встал и присоединился к этому крику. Ему стали вторить фалангисты, выбрасывая руки в фашистском приветствии портрету генералу Франко, висевшему над головой его жены. "Да здравствует смерть!" – был лозунг, под которым бойцов Иностранного легиона учили идти в бой, так что прозвучал он не случайно. В этот момент Унамуно нашел в себе мужество спокойно произнести следующее: "