Он призывал к отмене пыток, которые в те времена считались само собой разумеющимися:
Никто не может быть назван преступником до вынесения приговора суда. Общество также не может лишить его своей защиты до тех пор, пока не принято решение о том, что он нарушил условия, которые ему эту защиту гарантировали. Таким образом, какое другое право, кроме права силы, наделяет судью властью наказывать гражданина до того, как установлен факт его виновности или невиновности? Не нова следующая дилемма: доказано преступление или нет. Если доказано, то оно подлежит наказанию исключительно в соответствии с законом, и пытки излишни, так как признание обвиняемого уже не требуется. В случае, если нет твердой уверенности в том, что преступление совершено, нельзя подвергать пытке невиновного, ибо, согласно закону, таковым считается человек, преступления которого не доказаны.
И, наконец, Беккариа подробно доказывает ненужность смертной казни:
Что это за право, присвоенное людьми, зверски убивать себе подобных? …как в таком случае примирить этот принцип с другим, запрещающим человеку лишать себя жизни? …смертная казнь не является правом и не может быть таковым. Это – война государства с гражданином в тех случаях, когда оно считает полезным и необходимым лишить его жизни.
Беккариа совершенно четко и ясно сформулировал то, что интуитивно чувствовали еще жители Афин, почему-то не решавшиеся казнить во время совершения священных обрядов или воевать во время Олимпийских игр. Убийство в любом случае остается убийством. Но философ идет куда дальше, чем античный оратор, и ставит своей целью доказать, что смертная казнь «не полезна и не необходима», то есть государство, применяющее ее, ничего не выигрывает, а отказавшееся от нее – не проигрывает. «Смертная казнь бесполезна и потому, что дает людям пример жестокости, – пишет он. – ‹…› Мне кажется абсурдом, когда законы, представляющие собой выражение воли всего общества, законы, которые порицают убийства и карают за него, сами совершают то же самое. И для того, чтобы удержать граждан от убийства, предписывают властям убивать».
Беккариа нападает на смертную казнь с двух сторон – и «со стороны сердца», и «со стороны разума». Он пишет и о чувствах, и о логичных рассуждениях и в обоих случаях приходит к одному и тому же выводу – смертная казнь дурна:
Какие чувства возбуждает в каждом смертная казнь? Мы узнаем эти чувства в негодовании и презрении, с которым каждый смотрит на палача, хотя тот лишь невинный исполнитель воли общества. Он – добрый гражданин, служащий общественному благу, необходимое орудие внутренней безопасности государства. Такой же, как доблестные воины, охраняющие его внешние рубежи. Отчего же происходит это противоречие? И почему это чувство, к стыду разума, неискоренимо? Потому что люди в глубине души, которая более чем что-либо продолжает оставаться сколком первозданной природы, всегда верили, что их жизнь не подвластна никому, кроме необходимости, которая твердой рукой правит миром.
Что скажут люди о мудрых властях и чопорных жрецах правосудия, посылающих с невозмутимым спокойствием преступника на смерть, обрамленную торжественными формальностями, о судье, который с бесчувственной холодностью, а может быть, и с затаенным самодовольством от осознания собственного всесилия отправляется наслаждаться радостями жизни, в то время как обреченный судорожно вздрагивает в предсмертной тоске, ожидая рокового удара? А, – скажут они, – эти законы – не что иное, как ширма, скрывающая насилие и продуманные и жестокие формальности правосудия; они не что иное, как условный язык, применяемый для большей безопасности при уничтожении нас, как жертв, приносимых на заклание ненасытному Молоху деспотизма.
Беккариа обрушивается на предположение, будто казнь одного преступника может предотвратить будущие преступления. Люди начинают сочувствовать казнимому, за что бы его ни приговорили, горячие головы, всегда готовые рисковать своей жизнью, не остановит угроза будущей казни, «но ни фанатизм, ни тщеславие не выдержат кандалов или цепей, ударов палкой, ярма, тюремной решетки.
Мысль об отмене смертной казни была в тот момент настолько непривычна, что Беккариа постоянно задавали вопрос: а что же делать с преступниками, если их не казнить?
На титульном листе третьего издания, вышедшего в Ливорно в 1765 году, была помещена подсказывающая ответ гравюра, модель которой он сам представил издателю. Богиня Правосудия, изображенная в виде Минервы, в шлеме, но без оружия в руках, взирала с ужасом и отвращением на палача, перед которым лежали отрубленные головы. Благосклонный же и удовлетворенный взгляд ее был направлен на орудия труда: мотыги, пилы, молотки, лежавшие рядом с цепями и кандалами. Богиня отвергала смертную казнь и предлагала заменить ее принудительным трудом.
Беккариа подробно остановился на этой проблеме в своей книге:
Не суровость наказания, а продолжительность его морального воздействия – вот что производит наибольшее влияние на душу человека, потому что наши чувства легче и надолго воспринимают слабое, но повторяющееся впечатление, чем сильное, но быстро проходящее потрясение.
Не страшное, но мимолетное зрелище смертной казни злостных рецидивистов представляется наиболее действенным средством удержания людей от преступлений, а постоянный и исполненный тяжких страданий пример, когда человек, лишенный свободы и превращенный в подобие рабочего скота, возмещает своим каторжным трудом ущерб, нанесенный им обществу. Воздействие этого постоянно повторяющегося, а потому и наиболее эффективного напоминания самим себе: «Я буду низведен до такого же жалкого состояния, если совершу аналогичное преступление», гораздо сильнее, чем мысль о смерти, которую люди всегда представляют себе в туманной дали.
Сегодня странно себе представить, что во времена Беккариа идея приговаривать к принудительным работам казалась неожиданной. Посадить политического преступника в Бастилию – да, это возможно, а остальных – казнить, а если преступление не такое тяжкое, то клеймить, пороть розгами, рвать ноздри, отрубать руки и ноги – и выбрасывать на улицу, туда, где были совершены преступления. Не случайно законы так часто и так жестоко карали рецидивистов, осуждая их на смерть за те же нарушения, за которые в первый раз оставляли жизнь. Человек был наказан и отправлен на свободу, он снова сделал то же, что и в первый или второй раз, – значит, недостоин жить. Беккариа одному из первых пришло в голову, что преступника можно отправить на каторгу. Вряд ли сегодня каторжные работы покажутся нам таким уж гуманным видом наказания, но по сравнению со смертной казнью они сразу начинают выглядеть лучше.
Если окажется, что идея – это призыв, если его эхо разносится широко и мгновенно, а отклик, который будет услышан, несет в себе что-то близкое каждому и оригинальное, если с его помощью можно обнаружить происходящие изменения, возникновение новых проблем и чаяний; если свет, рассеиваясь при отражении, вновь собирается в фокусе, что позволяет лучше увидеть его источник, – тогда перед нами одна из тех проблем развития мысли, которые передают непосредственное ощущение жизни в пульсации самого процесса эволюции человеческого сознания[184].
Призыв разнесся по всему миру с невероятной силой. Книгу Беккариа сразу же перевели на многие европейские языки, ее читали, ею восхищались.
Вольтер говорил Филиппе Мадзукелли, одному из своих итальянских визитеров: «Скажите маркизу де Беккариа, что я несчастный семидесятисемилетний старик, что я стою одной ногой в могиле, что я хотел бы быть в Милане с единственной целью как можно скорее увидеть, узнать и восхититься тем, кем постоянно восхищаюсь здесь»[185].
Если сначала книгу Беккариа пытались запрещать в Венеции и Риме, то потом даже оттуда послышались восхищенные отклики. Что уж говорить о других местах – во Франции философы-энциклопедисты с жаром обсуждали прочитанное и спорили о реальности и гуманности замены казни принудительными работами. Беккариа читали в Скандинавии и Швейцарии, Екатерина II штудировала его во время работы над своим «Наказом» и даже предлагала ему в 1767 году переехать в Россию. Отцы-основатели американского государства испытали влияние его книги, а сам он в последующие десятилетия сыграл значительную роль в реформировании законодательства в итальянских государствах.
Австрийский эрцгерцог Леопольд, который с 1765 по 1790 год был правителем Великого герцогства Тосканского, конечно, тоже читал Беккариа. Леопольду было 18 лет, когда он унаследовал один из титулов отца и стал правителем Тосканы. Первые пять лет он был фактически всего лишь представителем своей матери – великой австрийской императрицы Марии-Терезии, но затем решительно взял управление в свои руки. Леопольд не был слишком популярен в Тоскане – этот холодный и надменный человек воспринимался многими итальянцами как воплощение угнетения их страны австрийскими Габсбургами. Но при этом управлял он своим государством крайне эффективно. При нем резко улучшилось финансовое положение герцогства, он пытался ослабить влияние церкви, что через полвека сделают деятели Рисорджименто, боровшиеся против потомков Леопольда за объединение Италии. А главное, молодой правитель уже с 1769 года не подписал ни одного смертного приговора. Мало того, 30 ноября 1786 года был принят новый уголовный кодекс, по которому смертная казнь и пытки отменялись в принципе. Леопольд приказал уничтожить все орудия казни и пыток. Как резонно замечает историк Франко Вентури, «в каждой его [кодекса] статье, в каждой юридической формулировке слышатся отголоски идей Беккариа»[186]. Великое герцогство Тосканское оказалось первым государством, где смертная казнь была отменена полностью, – недаром именно 30 ноября сегодня считается праздником в более чем полутора тысячах городов по всему миру. Праздник называется «Города за жизнь».