сотни и тысячи живут со взглядами, устремленными на свой последний день, в то время как другие дышат свободно, разговаривают, смеются…»
Короленко заканчивает мрачным пророчеством, предрекая наступление новой революции:
Кто поручится, что вал не поднимется опять, так же неожиданно и еще более грозно? Нужно ли, чтобы в своем возвратном течении он принес и швырнул среди стихийного грохота эти тысячи трупов, задавленных в период «успокоения»?.. Чтобы к историческим счетам прибавились еще слезы, стоны и крики мести отцов, матерей, сестер и братьев, продолжающих накоплять в «годы успокоения» свои страшные иски? Нужно ли?
А ведь это было только начало ХХ века – еще впереди мировые войны и ужасающие диктаторские режимы, все новые и новые виды вооружений, все новые и новые способы глумления над человеком. Привычка к насилию, спокойная реакция на чью-то очередную смерть вырабатывались постепенно – в результате войн, революций, репрессий, терактов. Но смертная казнь, которая так часто воспринимается как способ борьбы с насилием, на самом-то деле закрепляет его, превращает в нечто обыденное и привычное.
Через полвека после Короленко другой писатель, живший в совершенно иных обстоятельствах и исповедовавший идеи, сильно отличавшиеся от взглядов Владимира Галактионовича, – Альбер Камю – в своем эссе «Размышления о гильотине» тоже написал о развращающем воздействии смертной казни на всех, кто хоть как-то с ней соприкасается.
На преступников, которых за много веков существования казней так и не удалось запугать:
Вся без исключения статистика, относящаяся к тем странам, где смертная казнь отменена, и ко всем прочим, показывает, что не существует никакой связи между ее отменой и уровнем преступности. Последняя не растет и не сокращается. Гильотина существует сама по себе, преступление – само по себе; их связывает только закон[195].
На тех, кто вынужден присутствовать при казни:
Можно без труда проследить показательные последствия этих ритуалов на общественное мнение – всплески распаляемого ими садизма, мелкое и мерзкое тщеславие, которое они возбуждают у части уголовников. У эшафота не найти никакого благородного чувства – только отвращение, презрение да самое низкое злорадство. Эти последствия общеизвестны. Благопристойности ради гильотину перенесли с Ратушной площади за специальные загородки, а потом – за стены тюрьмы. Меньше известно о чувствах людей, которые по долгу службы обязаны присутствовать на такого рода представлениях. Прислушаемся же к словам директора английской тюрьмы, который признается в «остром чувстве личного стыда», или тюремного капеллана, который вспоминает об «ужасе, стыде и унижении». Попробуем представить себе чувства человека, вынужденного убивать по распоряжению, – я имею в виду палача. А что прикажете думать о тех чиновниках, которые называют гильотину «драндулетом», а казнимого – «клиентом» или «посылкой»?
И, наконец, на палачей, которые, привыкая к своему делу, превращаются в банальных убийц. Камю приводит слова священника, много лет присутствовавшего при казнях: «Жаргон вершителей правосудия не уступает по вульгарности и цинизму блатной фене». А далее цитирует подручного палача, бахвалящегося палаческой сноровкой: «Можно позволить себе удовольствие потаскать клиента за волосы». И еще страшнее – из рассказа того же подручного: «Новый палач окончательно чокнулся: сидит возле гильотины целыми днями в полной готовности, в пальто и шляпе, сидит и ждет вызова из министерства».
Камю, писавший свое эссе в 1957 году, после Второй мировой войны, конечно, обращался к своему и общечеловеческому мрачному опыту. Упоминая о людях, которые бесплатно предлагают свои услуги в качестве палачей, он замечает:
Людей нашего поколения, своими глазами видевших историю последних лет, такой информацией не удивишь. Им ли не знать, что за фасадами самых мирных, самых добродушных лиц порою дремлет страсть к истязаниям и убийствам. Кара, якобы устрашающая возможного преступника, на самом деле – только повод для того, чтобы иные чудовища, куда более реальные, осуществили свое призвание головорезов.
Опять же каким образом снять когнитивный диссонанс, возникающий из-за разлада между тем, что ты должен делать «по долгу службы», и тем, чему учила и учит вся история цивилизации в самых разных ее проявлениях? Выработать в себе невероятный цинизм или даже начать испытывать удовольствие и наслаждение от того, что творишь, – ведь это же необходимое дело!
Камю приходит к выводу, против которого должны были бы ополчиться многочисленные юристы, отрицающие тот факт, что сегодняшняя казнь является проявлением мести. Нет – ее же совершают не родственники жертвы (хотя, как мы знаем, есть страны, где это не так, и есть страны, где они присутствуют при казни), это государство восстанавливает справедливость! Но Камю непреклонен: «Наказание карающее, но не предотвращающее и впрямь заслуживает имя мести». Мало того, – гуманное общество дает преступнику возможность подать апелляцию, а может быть, даже не одну, ждать и надеяться на помилование – и все это может затянуться на месяцы, а иногда и на годы. Вот как здорово можно уворачиваться от справедливого наказания! А может быть, наоборот, таким образом ожидание «скорой» казни, уже давно ушедшей от мучительных средневековых пыток, само превращается в ужасную пытку и дополнительную казнь. «"Знать, что умрешь, это еще полбеды, – сказал один из узников тюрьмы Френ. – Не знать, суждено ли тебе остаться в живых, – вот страшнейшая пытка"».
Монахиня Элен Прежан, о которой речь еще пойдет ниже, видела совсем других организаторов казни. В тюрьме в Луизиане, где она сопровождала до последнего момента нескольких приговоренных к смерти, все были предельно корректны и вежливы. Сотрудников тюрьмы, может быть, и удивляла монахиня, заботившаяся о преступниках, но они не мешали ей, отвечали на вопросы, реагировали на просьбы, даже когда надо было слегка отойти от правил. Они окружили сестру Элен заботой, когда, ожидая решения губернатора о помиловании ее подопечного (решение будет отрицательным), она не выдержала напряжения и усталости и упала в обморок. Но при этом они действовали как винтики машины убийства.
Кто убил этого человека? – пишет она. – Никто. Каждый может сказать, что просто выполнял свою работу – губернатор, начальник тюрьмы, глава Управления исполнения наказаний, окружной прокурор, судья, присяжные, комиссия по помилованиям, свидетели, присутствовавшие на казни. Никто не считает себя лично ответственным за смерть этого человека. Прокуроры любят говорить, что преступники «оказываются на электрическом стуле». Перед казнью Тима Болдуина, обвиненного в убийстве, 10 сентября 1984 года в Луизиане, один из охранников в отделении для смертников прошептал ему: «Тим, ты пойми, ничего личного»[196].
Но если все, кто участвует в узаконенном убийстве, просто шестеренки огромной карательной машины, то кем тогда становится человек, которого движение множества шестеренок неумолимо приближает к смерти?
Камю, видевший многие ужасы своего времени и воспевавший противостояние этим ужасам, пусть даже обреченное, не мог смириться с тем, что человек, приговоренный к смертной казни, практически перестает быть человеком: «Когда должностные лица, чье ремесло предписывает им убить этого человека, называют его "посылкой", они знают, что говорят. Не иметь возможности противиться рукам, которые перемещают тебя с места на место, держат или бросают, – это ведь и значит быть просто вещью, пакетом или, лучше сказать, стреноженной скотиной»[197].
Может показаться, что сохранение смертной казни – абсолютно логичное явление для ХХ века, когда убийства людей – на войне, в лагерях, в газовых камерах – организовывались с приложением огромных умственных и физических усилий множества людей, которые придумывали новые виды оружия, рационально разрабатывали планы лагерей смерти и способы перевозки туда людей, принимали бесчеловечные законы.
Но параллельно со всеми ужасами ХХ века или, вернее, в противостоянии с ними находились люди, которые по-прежнему, несмотря на миллионы трупов, океаны крови, на, казалось бы, абсолютное уничтожение какой-либо, даже самой малой ценности человеческой жизни, утверждали ценность человека, не принимали рассуждений о величии расы или идеологии, о классовых, партийных, государственных или религиозных интересах, не восхищались грядущим (или уже наступившим?) явлением не знающего жалости сверхчеловека, не признавали страшные слова Ницше о том, что «человек – это мост», который надо просто преодолеть для достижения новых высот.
Для монахини из Луизианы сестры Элен Прежан ни один человек не является мостом. Она не сразу стала одним из самых знаменитых борцов против смертной казни. В 17-летнем возрасте Элен вступила в конгрегацию Сестер Святого Иосифа и, по ее собственному признанию, хотела только уединенной молитвенной жизни. Церковь, казалось, поддерживала ее в этом – сестра Элен жила в монастыре, носила монашеское облачение и была полностью отрешена от окружающей действительности. Но через несколько лет после того, как молодая девушка удалилась от мира, в 1961 году, состоялся Второй Ватиканский собор, внесший революционные изменения в жизнь католической церкви – и монахинь. Они получили возможность жить не в закрытых монастырях, а в небольших общинах в миру, общаться с людьми, помогать им. Элен Прежан много раз говорила, как важна была для нее полученная в то время возможность одеваться в обычную одежду, освободиться от той оболочки, которая, казалось, отделяла ее от мира. Но переход не был простым. В 1980 году ее община дала обет «встать на сторону бедняков», и сестра Элен приняла это не сразу: «Я сопротивлялась этому изменению моей дет