другие. Соскальзывали с кромки. Проваливались в трясину. Пытались плыть и тоже гибли Паники добавили выстрелы Козлова и Асмолова. Причем ударили разведчики прицельно, били короткими очередями в дальний край вереницы, отсекая тех, кто пытался уйти из зоны досягаемости огня.
Ответных выстрелов не было. И немцы, и полицаи топили друг друга, болото заглатывало их по одному, группами. Все они барахтались так, будто кромка, по которой они двигались, неожиданно ушла из-под ног. В разных местах болота над поверхностью вскидывались только руки. Растопыренные пальцы хватали воздух. Со стороны топей неслись крики, дробь коротких очередей двух автоматов, и длилось это недолго. В считанные минуты над болотом повисла тишина, сопровождаемая погребальным гулом самолета-разведчика, самолета-наводчика, все той же «рамы». Речкин всматривался в поверхность болота, видел только пузыри на разводах воды.
— Во дела… Как же это! Выстрелить не пришлось! Вот так хенде хох получился, а! — взорвался Пахомов.
Сержант возбудился до крайности. Не мог успокоиться. Сыпал междометиями. Произносил отдельные слова.
Подпольщик молчал. Нос у него заострился, губы сомкнулись еще плотнее.
— Нет, не помню… Не встречал я этого деда раньше, — сказал Галкин.
Речкину показалось, что старик все еще продолжает смотреть на остров. Лейтенант пытался понять то, что произошло на его глазах. Старик действительно завел полицаев и карателей на подводную кромку, зная наперед, что из болота им не выбраться, или он споткнулся от усталости, оттого, что не выдержали нагрузки ноги? Почему так пристально смотрел на остров? Знал о разведчиках? Догадался, что они на острове? Или все это случайность?
Лейтенант так сосредоточился на безответных вопросах, что не сразу заметил, как улетел самолет. «И тебя проняло, — с ожесточением подумал он о немецком летчике, — так тебе и надо. Нервы в порядок полетел приводить после того, что увидел. Лети. Всем расскажи, что видел. Красок не жалей. Пусть знают…»
На Речкина тоже накатывало возбуждение.
— Возвращай Козлова, Асмолова, сержант,- — приказал он. — Всем рассредоточиться в районе ячеек.
Он обернулся к Галкину.
— Укройтесь и вы. Но прежде помогите мне добраться до ячейки, сейчас они ударят.
Немцы, однако, не ударили. Ни через час, ни через два. Обстрел болота они начали на закате солнца.
Снова появился самолет. Он то снижался, то поднимался, летчик корректировал огонь. Снаряды, мины то поднимали столбы болотной жижи, то рвались на острове, разбрасывая камни, ломая и корежа деревья. Немцы, казалось, вложили всю злобу в этот беспрерывный артиллерийско-минометный огонь. Особенно досаждали мины. Они и глушили больше, от них больше было осколков. Воздух становился удушливым. Он расползался по острову ядовитым туманом, стекал в ячейки, вызывал кашель, выкуривал из укрытий.
Ад продолжался два часа, то есть до того времени, когда село солнце, а над болотом стали сгущаться сумерки.
Наступившая тишина казалась неправдоподобной. В ушах гудело. Гул отдавался в голове. Голову, казалось, сдавило клещами. Лейтенант попробовал встать, выбраться самостоятельно из ячейки, не смог. Раненая нога болела, здоровая онемела, он ее не чувствовал.
— Жив, лейтенант?
Над ячейкой склонился Пахомов.
— Жив. Помоги выбраться.
Пахомов уперся ногами в края ячейки, склонился, ухватил лейтенанта за руки, вытащил. Резкая боль прошила тело Речкина от бедра до плеча. На мгновение померкло сознание.
— Плохо, лейтенант? — спросил Пахомов.
— Отойдет, — с трудом выдохнул Речкин.
Пахомов уложил командира, прислонив спиной к валуну, в это время появился Галкин. Был он бледен как смерть. Рот полуоткрыт. Правой рукой попеременно тер то один, то другой глаз. Веки натер до красноты.
— Не дери глаза, — посоветовал ему Пахомов. — Садись.
Он осмотрел подпольщика, убедился в том, что тот не ранен.
— Пошел я, — сказал Речкину. — Проверю, как остальные.
За два часа артиллерийско-минометного обстрела остров превратился в скопище поваленных, опрокинутых деревьев, те, что остались стоять, оказались без вершин, без сучьев. Толстенные, корявые сучья срезало осколками, разметало взрывами, они валялись тут же, добавляя хаоса к бурелому, после которого, казалось, не должно остаться живого. Каждый раз, когда Речкину приходилось переживать подобные смертоносные ураганы, он не переставал удивляться собственной живучести, живучести человека на войне. Может быть, в нем говорил отец-врач, которого вопрос живучести человеческого организма удивлял постоянно. «Удивляюсь! Да, да, удивляюсь! — говорил иногда отец. — По всем признакам организм больного исчерпал защитные возможности. Поразительна жизнеспособность человека!» Поразительная жизнестойкость, добавил бы Речкин, глядя вслед ушедшему Пахомову. Сержанту досталось не меньше других, однако он первым выбрался из ячейки, действует, как то и положено старшему по званию, проявляя беспокойство о подчиненных, стремясь скорее выявить потери, если они есть. Поразительно, думал Речкин. Для каждого, кто укрылся в ячейке от ураганного огня, так же, как, впрочем, и для него, весь земной шар сосредоточился в ограниченном пространстве. Пространство столь мало, стенки земного шара столь хрупки, что теряется ощущение защищенности. Кажется, что ты между молотом и наковальней. Кажется, еще удар, и скорлупа не выдержит. Привыкнуть к этому нельзя. Приспособиться можно. Можно не терять рассудка. Это обстоятельство и удивляло лейтенанта. Много пережито огненных шквалов, но каждый раз люди оказывались сильнее огня и грома, а значит, сильнее смерти.
Рядом закашлялся Галкин. Речкин дотронулся до плеча подпольщика, тот повернулся, открыл глаза. Речкин показал, чтобы Галкин наклонился. Подпольщик понял лейтенанта.
— Первый раз под таким огнем?
Галкин кивнул.
— Реже моргайте глазами, это пройдет, — посоветовал Речкин.
Появился Пахомов. Доложил. Ранен, и серьезно, Стромынский. Погиб Давид Качерава.
Память отчетливо сохранила первую встречу с Качеравой в прошлом году. Давида порекомендовал в группу Речкина комдив Евстифеев. «Людей ищешь, герой. Слышал, как же. Приказано направлять к тебе лучших бойцов», — сказал комдив. Тогда же он и встретился с Качеравой, поскольку Качерава сопровождал комдива. На традиционный вопрос Речкина, почему Качерава стал разведчиком в дивизии, Давид сказал так: «Долгий разговор, товарищ лейтенант. Если коротко, отвечу так. Я из восставших. Не хочу, не могу жить, сознавая, что мой род может оказаться без будущего. У фашизма нет будущего. Победив, фашизм отбросит человечество на сотни лет назад. Разведку выбрал потому, что, как это ни странно, деятельность разведчиков — гуманнейшая на войне. Она помогает сохранить человеческие жизни». Позже Речкин узнает, что Качерава учился на философском факультете Московского университета. Слова Качеравы напомнили тогда лейтенанту мысли отца о войнах — пожирателях возможностей человечества.
Давид оказался хорошим разведчиком. Помогал Речкину, когда требовались анализ данных, оценка обстановки. Знал немецкий язык. Слушал телефонные разговоры, если удавалось обнаружить и подключиться к линиям связи гитлеровцев. Был смел, дерзок. Под видом испанца, офицера «Голубой дивизии», появлялся на железнодорожных вокзалах, на улицах захваченных гитлеровцами городов. Не раз приносил ценный материал, весьма важные данные.
Не стало Давида. Еще об одном хорошем человеке приходится думать в прошедшем времени. Ненавистно, горько от сознания непрекращающихся потерь. Был. Хлесткое слово. Больное. Был — бил. Бьет и ранит. Давид был отличным агитатором, входил в состав пропагандистской группы политотдела. Его б давно забрали на комсомольскую работу, если б не твердость самого Качеравы. Он не мыслил себя вне разведки. Погиб Давид. Умница Давид. Давид — спортсмен. Давид — разведчик, в облике которого так мало было от книжника, от ученого, облик которого обычно рисует воображение. Рослый, подтянутый, Качерава находил возможность бриться, следить за своей внешностью даже тогда, когда все бойцы группы превращались в бородачей.
Пахомов переживал гибель Давида молча. Стоял рядом, ждал, что скажет командир.
— В каком состоянии Стромынский? — спросил Речкин.
— Не ходок.
— Точнее, — выказал в голосе строгость Речкин.
— Осколок пропахал правую лопатку, — более точно доложил сержант.
— Рана глубокая?
— Не видел, — сказал сержант. — Его ребята забинтовали, когда я подошел.
По возрасту Стромынский самый молодой боец в группе Речкина. Через много лет после войны он расскажет о себе следующее.
«На войне нет легкого солдатского хлеба, всем досталось. Но вот в сорок четвертом году попал я после госпиталя в отдельный танковый полк прорыва. В полку были танки «иэсы». «Иосиф Сталин». Не знаю, почему нынче только «тридцатьчетверки» ставят в память о боях, а наших таранных танков нет ни на одном пьедестале. «Тридцатьчетверка» хорошая машина, слов нет, она свою роль в войну сыграла. Но оборону гитлеровцев вскрывали и тяжелые танки, первый удар противника они принимали на себя. Наш отдельный танковый полк прорыва постоянно придавали различным армейским соединениям. Где намечался прорыв, туда нас и направляли.
Я автоматчиком был.
У нас ведь как?
Четыре танкиста в танке, четыре автоматчика следом за танком идут. Можешь, конечно, и на броне сидеть. Только не выдержишь. Собственная пушка глушила. Обычно мы за танком бежали. В случае чего должны были спасать экипаж. За танком должны, были следовать постоянно. Ни при каких случаях, ни при каких обстоятельствах мы не должны были выпускать свой танк из поля зрения. В бою метры не меришь. Как правило, мы к машине жались. Куда она, туда и ты. В огне, в дыму. По грязи да по хляби. Опять же охраняли танки в бою. Особенно когда танки траншеи минуют. От гранатометчиков, от фаустников берегли. А как же. В бою все видеть надо, иначе делу труба.
Покопать тоже пришлось. Я так думаю, если все нами отрытые метры сложить, большой тоннель получиться может. В Восточной Пруссии уже были. Получаем приказ остановиться, приготовиться к обороне. Танки немецкие прорвались, надо было их встретить. Стали копать. Свои машины надо было в землю упрятать. Грунт попался тяжелый — прессованная галька. Все равно что мостовую прокопать. Закопали свой танк, тут приказ: сместиться на полкилометра вправо. Снова копай. Отрыли, новый приказ: продвинуться на километр вперед. А что ты сделаешь. Продвинулись. Успели. Работали, что механизмы какие.