Что еще могу сказать? Прорыв — слово решительное. Каждый раз в огненный ад бросаться приходилось. Бежишь на последнем издыхании по искореженной взрывами земле, одна мысль в голове шевелится: лишь бы машина твоя уцелела. О себе как-то не думалось. Нет, не думалось. По танкам из чего только не били. Пули, снаряды рикошетом шли. В ушах такой вой каждый раз стоял, до сих пор его слышу. Иногда, теперь уже, думаешь, как мы все-таки выживали в эдаком пекле. Гибло нашего брата автоматчика не мало. Но я так думаю, что основа во мне была заложена хорошая. То спасало меня, что я хорошую подготовку в группе лейтенанта Речкина прошел. Речкин серьезно воевал, у него не забалуешься. Гонял нас все равно как в учебном полку. С задания вернемся, тут же учеба начиналась. Тренировались до седьмого пота. А ведь я к нему совсем зеленым пришел».
Антона Стромынского лейтенант Речкин зачислил в свою группу до того, как встретился с ним. Мысленно. Так захотелось ему, чтобы рядом был земляк.
Речкин придерживался правила. Если позволяла обстановка, лейтенант не упускал возможности просматривать личные дела бойцов, прибывающих на пополнение. Среди них встречались спортсмены, возвращались в строй бывшие разведчики. Стромынский не был ни спортсменом, ни разведчиком. Но в его анкете Речкин прочитал название родного города. Истра городок небольшой, всего населения на дивизию едва хватит. Война разметала истринцев по многим фронтам. А тут даже фамилия показалась Речкину знакомой. Знал он каких-то Стромынских, живших неподалеку. То ли на улице Рябкина, то ли на улице Щеголева. Лейтенант тогда только-только из госпиталя вернулся, по пути на фронт заехал в Истру. Постоял на пепелище. Бродил по городу, в котором из конца в конец шли рядами печи от домов на местах пожарищ. В документах у Стромынского говорилось, что был он в оккупации, в городе Истре. Выходило, что он был свидетелем уничтожения гитлеровцами родного города.
Об этом Речкин и заговорил со Стромынским при встрече, решив наперед для себя взять парня к себе. Его не смутило то обстоятельство, что у Стромынского, кроме молодости, не было никаких преимуществ, чтобы служить в разведке. Он и необстрелян был, то есть в боях не участвовал, и подготовку, если судить по датам, прошел весьма поспешную. Речкин, однако, рассудил, что опыт — дело наживное, он сам натаскает парня, главное — с ним рядом постоянно будет находиться земляк, истринец, а это такая связь с порушенным прошлым, которая с лихвой окупит недостающее. Тоска заедала Речкина в ту пору. По отцу, которого расстреляли фашисты, но городу, в котором он жил и был просто мирно счастлив.
Антон Стромынский разговорился не сразу. Но Речкину удалось разговорить парня.
— В октябре, — рассказывал лейтенанту Стромынский, — немцы первый раз сильно бомбили Истру. Мы — пацаны — возле военных крутились. С вечера на полуторке поехали, как обычно, к передовой. Нас шоферы охотно брали с собой, чтобы мы термосы в кузове во время тряски по бездорожью придерживали. Холодно уже было. На мне новое зимнее пальто. Надел я его, чтобы не замерзнуть. В дороге попали под артобстрел. Шофер гнал машину, термосы шарахались из стороны в сторону, я с приятелем по кузову мотался, термосы ловил, не видел, что творилось вокруг. Да и ночь была темная, плохо было видно. Почувствовал, как горячим меня обдало. Но тут мы из-под обстрела выскочили, до места добрались. Я ощупал пальто, оно в каше. Один из термосов осколком пробило. Бойцы говорят: повезло, мол, пацанам, а мне не по себе. Мне родители пальто это зимнее как раз накануне войны купили, а я его в каше извалял. «Будет, — думаю, — выволочка от матери». Ни о чем другом думать не мог. Детей в нашей семье пятеро было, я старший. Отец в первый месяц войны на фронт ушел. Наказывал беречь мать, за младшими присматривать. «Что, — думаю, — теперь матери скажу».
Перед рассветом вернулись в Истру. Спрыгнул я с машины на площади, побежал домой. Бегу, а в небе гудит. Ну, гудит и гудит, я не очень прислушивался. Тогда почти каждую ночь гудело. Над городом пролетали немецкие самолеты Москву бомбить. В то утро немцы прилетели бомбить Истру. Завыли, падая, бомбы. Кругом запылало. Красным, желтым, зеленым светом. Я такого огня в жизни не видал. Из домов стали выскакивать люди. Военные и гражданские. Бежали к землянкам, к щелям, что были нарыты всюду. Крики, плач. Меня какой-то командир в щель затолкал. Я деру от него задал. Мне домой скорее хотелось попасть, я наказ отца вспомнил, чтобы за младшими присматривать. Подбежал к дому, а он приподнялся — и все выше, выше поднимается. В воздухе на бревна рассыпался. В тот же миг меня ударило, я потерял сознание.
Когда немцы город заняли, я у родственников жил. Только отошел от контузии, немцы по домам побежали, стали жителей собирать, чтобы из города выгнать. Так они готовились жечь город. Но мы спрятались, немцы нас не нашли. Я даже видел, как они на велосипедах по улице ездили. Зима, снег, а они на велосипедах. Странно было глядеть на них. Они спокойно ездили, не торопились. Поджигали дома. Подожгут один — и к следующему. Все вокруг загорелось. Горели деревья возле домов. А те, что подальше от домов стояли, плакали. На жару они сначала от мороза отходили, потом на их ветках выступали капли-слезы. Слезы капали с веток, ручьями текли по стволам. Так казалось. А когда от горящих домов ручьи побежали, казалось, что ручьи эти тоже из слез. «Родные погибли?» — спросил тогда Речкин Стромынского. «Да», — сказал Стромынский. «Хочешь в разведку?» — предложил лейтенант. «Мне лишь бы немцев побольше убить», — сказал Стромынский.
Было начало лета, была жара. Они сидели в тени березы на старом, выбеленном дождями бревне. Речкин присматривался к Стромынскому. Сначала ему казалось, что лицо земляка знакомо. Могли они встречаться в Истре. Разница в годах небольшая, пять лет. Стромынский с двадцать четвертого года рождения. В то же время что-то не сходилось. Рядом с Речкиным сидел голубоглазый, худющий боец, почти подросток, у которого но пробился юношеский пушок на щеках. Стрижка «под ноль» добавляла, худобы. Глядя на него, Речкин подумал о том, что Истра сгорела дотла, а значит, могли сгореть и документы, архивы. У этого парня погибла семья. Душу его источили мысли о мести гитлеровцам. Он вполне мог набавить себе годы. Тем более, что воевать он пошел добровольно. «Сколько лет себе набавил?» — спросил Речкин, не сомневаясь в правильности своих выводов. «Два года», — тут же признался Стромынский, не ожидавший такого вопроса. Покраснел, понимая, как глупо попался. Речкин не стал объяснять Стромынскому, что разведка — это не всегда убить немца. Просто он решил держать при себе земляка. Откормить его, подготовить, потом уже испытывать огнем, выдержкой. Полгода гонял Стромынского. Тренировал по всем правилам. Зимой забрал с собой в первый поиск.
Разведчик из Стромынского оказался хороший. Юркий. Остроглазый. Пролезет там, где не каждому пробраться. Теперь его ранило — и, по-видимому, серьезно.
…Темнело все более. Хотя еще и можно было разглядеть лица Пахомова, Галкина, что стояли рядом. Приближающаяся ночь еще не замазала черным полынный цвет неба. В той стороне, где скрылось солнце, еще отсвечивал бледно-желтый закат. От болота несло дурным запахом. Днем оно дыбилось, заглатывая снаряды и мины, теперь пузырилось бурно, отрыгивая препротивнейшим газом. Лягушки и те притихли.
— Пусть несут Стромынского сюда. Зови людей. Всех, — приказал Речкин Пахомову.
Сержант очень скоро исполнил приказание.
Кузьмицкий и Асмолов принесли Стромынского, бережно положили рядом с командиром. Подошли Козлов, Рябов, Ахметов. Молчаливые, сосредоточенные. Кашлять старались в рукава. Конец обстрела не означал снятия немцами блокады. Каждый спрашивал себя: что же будет дальше? Ночь, возможно, они проведут спокойно. Но этот покой — затишье перед бурей. Сегодня потеряли одного, ранило другого, а завтра? Не исключено, что немцы вызовут бомбардировщики. Тогда они так перепашут остров бомбами, что на нем камня на камне не останется. Сегодня им еще повезло. Немцы били и по острову, и по болоту. Воздушный наблюдатель засек тот островок, с которого Козлов с Асмоловым открыли огонь по цепочке гитлеровцев, в той стороне взрывались снаряды чаще всего. Они рвались и справа, и слева. А если весь огонь немцы сосредоточат на этом острове?
В критических ситуациях Речкин советовался с подчиненными, выслушивал мнение каждого. Оценил обстановку, попросил высказываться.
— Решай, командир. Тебе видней, — сказал Козлов. — Как скажешь, так и сделаем.
Козлов и раньше полагался на командира. Всегда и во всем. Советов давать избегал. Но приказы выполнял в точности.
— А, — отозвался Рябов, — кутерьму бы устроить, вот бы дело было.
— Какую? — спросил его Кузьмицкий.
— Мне все едино какую. Фейерверк с музыкой, пока ночь, — сказал Рябов.
Речкин вспомнил, что старшина Колосов называл Дениса Рябова балаболом. За язык. За излишнюю болтливость. Но как раз именно это качество ценил в нем Речкин. Рябову не надо времени, чтобы отойти от пережитого. Стоит опасности миновать, с Рябова как с гуся вода. Тут же станет балагурить.
— Пошли в разведку, товарищ лейтенант, э. Глянуть надо, что там у них и как, — попросился Ахметов.
В просьбе Ахметова был резон. Всегда хочется знать, что замышляет противник. Но об этом теперь можно было догадываться наверняка. После того, что произошло на болоте, после гибели своих солдат и полицаев, немцы, надо полагать, в болото не полезут. К утру им подбросят снарядов, они постараются так прожечь остров, чтобы на нем не осталось живого. Так что и ходить к берегу нечего, нечего разведывать.
— Может быть, прорвемся, а? — предложил Пахомов.
У Пахомова мысли всегда в одном направлении работают. Вперед и вперед. Но куда, как и на чем? По этому болоту двигаться можно только назад, в ту сторону, с которой они пришли. Разведано. Не зря по болоту Кузьмицкий с Асмоловым лазали. Но там как раз немцев больше всего. Пробираться к протоке? По тому пути, которым шли Рябов и Колосов? На чем? Лейтенант и так, и эдак разглядывал то, что подпольщик назвал лыжами. Полозья у них сделаны из ошкуренных еловых стволов. Гладкие полозья, они должны хорошо скользить по траве. Но стволы елей, судя по всему, распаривались, прежде чем гнулись концы, выбиралась из них сердцевина. Изготавливал их мастер, в этом нет сомнения. Делал он их в определенных условиях.