Ханаев брел с обозом раненых. Они тогда основательно заблудились в болотах. У них тогда тоже не оказалось выхода.
Среди тех, кто отступал, был один, который хорошо знал местность. С ним случилась такая же беда, как с Неплюевым. И причины были те же.
Тогда врач принял на себя ответственность за эксперимент. К больному ненадолго вернулась память. Он вывел обоз из топей.
Болезнь затем усилилась. И уже ничто не смогло его вывести из состояния невменяемости. Он так и умер умалишенным.
Помнил Ханаев другие примеры. Они были еще трагичнее. Болезнь усугублялась без видимых признаков хотя бы временного облегчения. В случае с Неплюевым могло повториться то же самое. Болезнь можно было усугубить, и все безрезультатно. Думая об этом, Ханаев понял причину своего непроходящего раздражения. «Сделаю все, что в моих силах», — вспомнил Ханаев собственные слова в землянке комбрига. «Что в моих силах? — вслух теперь уже спросил себя Ханаев. — Что я могу? Что можно сделать, если поражен мозг?» Безответные вопросы ухудшили состояние доктора. Угнетало то, что, пообещав комбригу испробовать на радисте все, вплоть до сомнительного метода клина, он тем самым обнадежил Солдатова, отвлек его от поисков иных путей восстановления связи. Подумав об этом еще и еще раз, Ханаев направился в землянку комбрига.
Шел он хоженой-перехоженой тропой. Тропинка петляла меж высоченных елей, раскидистых, с густыми кронами, берез, ныряла в заросли орешника. Викентий Васильевич шел, занятый нелегкими думами, не глядя под ноги, которые, казалось, сами себе выбирали путь, ни разу не оступились, не споткнулись о корневища. Настолько знакомой была тропа, настолько привычен был каждый ее изгиб.
Вскоре после войны Викентий Васильевич посетит этот лес, станет бродить возле землянок, узнавая каждое дерево. Пройдет по знакомой тропе светлым днем. Вспомнит нелегкое партизанское житье-бытье. Подивится тому обстоятельству, как могли они ориентироваться даже в ночном лесу, ходить, не натыкаясь на деревья, особенно в ненастье, когда не только тропы не видать, собственного носа не разглядишь. Ходили, подумает доктор. Пробирались лесными тропами, управлялись с делами.
Увидев доктора, Солдатов по обыкновению поднялся, поздоровался, предложил Ханаеву сесть.
Каждый раз, когда комбриг видел Викентия Васильевича, он зримо представлял себе появление Ханаева в отряде осенью сорок первого года. К тому времени гитлеровцы разгромили первое подполье в Глуховске. Провели ряд акций в округе, пытаясь запугать партизан, население. Двинули карателей в лес, стремясь уничтожить партизанский отряд. В то же время партизаны провели ряд успешных операций. Перебили охрану лагеря военнопленных. Был пущен под откос первый эшелон. Было осуществлено дерзкое нападение на городскую тюрьму, в одном здании с которой находилось местное отделение гестапо. Освобождены немногие уцелевшие подпольщики. В том числе нынешний начальник штаба бригады Всеволод Петрович Мохов, нынешний заместитель комбрига по хозяйственной части Виктор Николаевич Хлебников.
Ханаев прикатил в лес на серой кобылице, запряженной в легкую тарантайку. Дорогу к партизанам указал ему один из бывших его пациентов. Тому удалось избежать ареста.
Доктор явился в лес в овчинном полушубке, с чемоданами, в которых оказались и медикаменты, и инструменты. Видно было, что в лес Ханаев собрался основательно. Потребовал командира отряда. Представился. Сказал, что отряду без него не обойтись.
Солдатов не знал о возрасте Ханаева. Когда же узнал, обеспокоился. Ханаеву приближалось к восьмидесяти, а жизнь в лесу здоровью не способствовала. В то же время он увидел, как появление доктора в отряде повысило настроение людей. Местные жители хорошо знали Ханаева. Знали, что, если до того дойдет, Ханаев и поможет, и спасет. Тогда это много значило. Так же, как, впрочем, и теперь.
Солдатов знал, что по пустякам Ханаев к нему не приходил. Викентий Васильевич, и это не раз отмечал Солдатов, был весьма собранным человеком. Он умел организовать свой труд так, что успевал многое. Его доклады, просьбы были всегда предельно кратки. Вместе с тем объемны. Поскольку Ханаев умел концентрировать внимание на сути. Максимально используя собственное время, доктор не отвлекал людей чрезмерно, будь то партизанский мастер или комбриг, излагал дело предельно кратко.
Пригласив доктора сесть, Солдатов по обыкновению приготовился слушать Ханаева.
Доктор молчал, одно это уже было необычным.
Солдатов удивился, но вида не подал. Заговорил сам. О победе на завалах. О том, что партизаны встретили фронтовых разведчиков, о раненом командире группы, которого уже отправили сюда, он с минуты на минуту должен быть на базе.
Доктор молчал. То ли комбрига он слушал, то ли прислушивался к себе, к собственным мыслям.
Комбриг сказал о раненых партизанах. Их тоже везут на базу. Раненых много. Доктору вновь предстоит тяжелая работа.
— Да, да, — вдруг заговорил Ханаев. Сказал и замолчал.
Молчал Солдатов. Он впервые видел доктора в подобном состоянии.
— Вас что-то беспокоит, Викентий Васильевич? — спросил комбриг.
Ханаев вскинул голову.
— Беспокоит, и очень, — отозвался он.
— Что?
— То, о чем мы говорили с вами здесь же в прошлый раз.
— О радисте?
— Да, голубчик, да, — сказал Ханаев.
— Мы же договорились, Викентий Васильевич, — напомнил Солдатов. — Вот-вот появится командир этого радиста. Он, правда, ранен, но в сознании, может принимать решения. Вместе и подумаем.
— Я не о том, — жестом остановил Ханаев Солдатова.
Задумался. Сидел молча.
— Прошлый раз я сказал о методе клина.
— Помню, Викентий Васильевич. Мы подумали об этом. Завтра состоится траурный митинг. Завтра похороны тех, кто погиб сегодня на завалах. Не дело, конечно, так-то… Но надо…
— Погодите, голубчик… Я был не прав. За всю мою практику то был единственный случай, когда так называемый метод клина дал результат. Теперь я все больше и больше убеждаюсь в случайности результата… В особенности организма больного…
— Но у вас есть препараты… Трофейные, — напомнил Солдатов.
— О них я вам тоже говорил, Анатолий Евгеньевич. Мы можем навредить человеку, окончательно угробить его психику, не достигнув цели. Сколько дней в нашем распоряжении?
Солдатов подумал о том, что по сведениям, которые добыли люди Шернера, до начала немецкого наступления остается девять дней, поскольку сегодняшний день уже прошел.
— Чуть больше недели, — сказал он Ханаеву.
— Видите ли, Анатолий Евгеньевич, — вздохнул Ханаев, — если вариант с радистом единственный, то мы можем просчитаться. Я — врач. Я — партизанский врач, следуя вашему определению. И я обеспокоен не только за судьбу больных и раненых, за исход дела — прежде всего. Потому и пришел к вам. На радиста надежды нет.
Сказал и замолчал. И стало тихо, очень тихо, так тихо, что слышно было копошение невидимых жуков в песке за дощатой стеной землянки.
— Мы подумаем и об этом, Викентий Васильевич, не волнуйтесь. Вам предстоит сегодня крайне тяжелая ночь. Много раненых. Будем искать другой выход, Викентий Васильевич, — сказал Солдатов, вспомнив, что три попытки связаться с фронтом результатов не дали, связи нет, но делать что-то действительно надо, поскольку времени в обрез.
XXI
Потери, потери, потери… В каждый час, в каждую минуту войны. Как следствие потерь — могилы. Братские и одиночные. Больше всего — братских. Много осталось подобий могил. Когда уходили, а времени на захоронение не оставалось. Помнились незахороненные. Брошенные. Во время прорывов особенно. Когда бежали. Когда не было возможности наклониться, прикрыть павшему хотя бы веки…
Каждый раз, когда предстояли похороны, комбриг Солдатов вглядывался в прошлое — и каждый раз он видел глаза. Время размыло лица погибших, а их глаза память хранила. Открытые ветрам, солнцу, воронью… Глаза друзей. Товарищей. Знакомых и незнакомых. Людей, с которыми всегда и всего было поровну…
Комбриг вышел из штабной землянки, глубоко вздохнул, медленно побрел знакомой тропой, думая о только что закончившемся совещании, о прожитом дне, который тоже не обошелся без потерь. На совещании слушали доклад Полосухина о событиях в Ольховке. Разбирали бой у завалов. Решали текущие дела. В конце совещания Солдатов отдал необходимые распоряжения, отправился в свою землянку. По пути завернул на голоса. Благо все рядом. Комбриг зашел на партизанское кладбище, где люди готовили еще одно братское захоронение на утро. Утром предстояло похоронить тех, кто погиб на завалах. Постоял. Поговорил с людьми. Отправился к себе.
Вечер готовился перейти в ночь. Густела темень. Комбриг вошел в землянку. Хотел было засветить керосиновую лампу, передумал. Откинул плащ-палатку, загораживающую окно, распахнул створки. Прислушался к ходу часов на стене.
Ходики появились у него недавно. Их принесли партизаны с пожарища. Умельцы оживили неисправный механизм.
«Тик-так, тик-так», — торопили время ходики.
Солдатов услышал другое слово.
Было.
«Было-было, было-было».
Слово повторялось и повторялось.
Было.
Подумалось о том, что было и вовсе худо, с наступившим временем не сравнить. Было такое, что из тысяч за какие-то сутки в живых оставались единицы, чудом было, как это оставшиеся в живых не сходили с ума. Было такое, что мертвые тела укрывали собою родную землю так плотно, будто сговорились перед смертью не оставить, врагу места на этой земле, чтобы ступить на нее. Было такое, что по телам мертвых воинов катилась и катилась живая сила, будто мало было этой силе пролитой крови. Не хватало ей того, что люди уже померли под пулями, под бомбами и снарядами… Вражья сила мешала останки воинов с землей. Подумалось о том, что теперь уже то страшное время не вернется никогда. Научились бить немца. Научились гнать его с родной земли. Теперь и потери, не в пример тому времени, меньше. Есть возможность хоронить павших.