— Нет. Я решил вначале зайти к вам. Я боялся, что не сдержусь…
— Ха! Теперь вам придется сдерживаться. Возможно, даже подружиться с ее новым мужем, чтобы иметь возможность хоть изредка видеться с дочерью.
— Разве она вышла замуж?!
— Пока еще нет. Но мне кажется, ждать осталось недолго.
— Значит, все?
— Возможно. Если вздумаете вешаться, позвоните по телефону.
— С чего вы взяли? Я просто запью — и все.
— Не запьете. Вы — мелкий ловелас. Вам нравится страдать, вы и страдаете. А вечером пойдете на очередное свидание. Запивают от психической недостаточности, а из вашей нервной системы канаты можно вить. Через месяц женитесь.
Он глядит на меня с открытым изумлением:
— А вы откуда знаете?
— Знаю. Вы Марину никогда по-настоящему не любили, потому что никогда ее не понимали. Ревность, сцены — совсем другое дело. Вы всегда считали, что она вам не пара — дескать, дурнушка, а я писаный красавец. Вас замучило собственное кокетство. А теперь, твердо зная, что Марина не вернется, решили сделать последнее предложение, чтобы потом говорить дочери: «Я сделал все возможное. Я просил, умолял».
— Жестокий, беспощадный вы человек. Я ее действительно люблю.
— Мне врать можете. А себе не стоит.
— Теперь понимаю: я всегда был несправедлив по отношению к вам.
— Как-нибудь переживу. Будьте здоровы!
12
В нас всегда скрыт запас жизненной силы. Для чего живет старая мать, потерявшая единственного сына? Для чего жил величайший из гениев науки Хэвисайд, одинокий, замкнутый человек, унесший в могилу главную загадку вселенной? Для чего существовал глухой, одинокий Бетховен? Неужели только ради своих симфоний?
Все последние годы я жил ради Марины. Я верил в то, что рано или поздно она вернется. Сутолока жизни шла мимо меня. Я писал свои уравнения, стремился возвысить свой дух, упрочить свое положение в науке. И все делалось в какой-то степени для Марины, а вернее, с постоянной мыслью о ней. Мне казалось, что во всем мире нас только двое понимающих друг друга.
Но теперь я должен отрешиться от давней иллюзии. Ту Марину я создал в своем воображении. Я приносил жертвы каменному идолу.
Я иду по своей аллее. Тут сквозная синь. Дали застеклены солнцем. Постепенно оседают сугробы. Ватага ребятишек играет в снежки.
Марина-маленькая, завидев меня, бежит навстречу, кричит восторженно:
— Дедушка, дедушка! Мама и дядя Сережа женятся. Ты придешь на свадьбу?
Беру ребенка на руки, говорю строго:
— Я не дедушка. В моем возрасте гусары подавали в отставку и женились. А во-вторых, на чужую свадьбу не приглашают. Вот когда вырастешь…
Маленький эпизод. Но он как итоговая черта. Я ненавижу, ненавижу Марину! И если случится, она вновь придет ко мне за помощью, холодно выгоню ее. В конце концов, я не громоотвод. Я слишком долго был глупцом. Правда, не опускался до сентиментальности, не плакал и не целовал портрет возлюбленной, как делал демонический Бетховен. Все последние годы я находился в полусне. Но сейчас стряхнул с себя это, во мне снова пробуждается дикое, неукротимое, некое освобождение от всяческих пут и условностей. В такие минуты за мной идет Непоправимое. Помню, после госпиталя получил разрешение заехать в Москву. Моя комната оказалась занятой каким-то хозяйственником, превратившим ее в склад личных вещей. Сорвав замок, я в исступлении принялся выбрасывать в окно все эти кресла и люстры, закатил оплеуху подоспевшему хозяйственнику и конечно же угодил в комендатуру, где и провел весь свой отпуск. Потом встречался с хозяйственником. Он оказался милым, добродушным человеком. А кресла и люстры подобрал, оказывается, не для себя, а для какого-то учреждения.
Сейчас во мне заряд в миллионы вольт, и я только жду случая, чтобы обрушить его на кого-нибудь. Мир кажется отвратительным. Я зол на Подымахова. Почему назначили временно исполняющим должность директора института? Ищут достойную замену Цапкину? Я, разумеется, недостоин подобной чести. Я промежуточная инстанция. Я всегда лишь промежуточная инстанция. Тру затылок, не жалею ни сил, ни времени, а потом приходит очередной Цапкин и пожинает плоды моих трудов. Временно исполняющий… Тут кроется нечто глубоко оскорбительное. Бросить все к чертям собачьим и уйти!
И когда в кабинете появляется Марина, не предлагаю стула, не изображаю улыбку. Но холодный прием, по-видимому, не обескураживает ее.
— Алексей Антонович, — говорит она просто, — мы с Сергеем приглашаем вас на свадьбу… Вы как старый друг… Так уж получилось… Я не могла вас обманывать… Я люблю его…
— А какого черта я забыл на вашей свадьбе?!. Нужен свадебный генерал? Пригласите Подымахова. Я временный и не могу никого облагодетельствовать.
Она бледнеет. По лицу проходит судорога. Не сказав больше ни слова, выходит. А я, в полном изнеможении, откидываюсь на спинку кресла. Хочется истерически кричать: «Оставьте меня в покое!.. Оставьте меня в покое!..»
В покое не оставляют. Звонит Бочаров.
— Ардашин перерезал себе вену. Увезли на «скорой помощи»…
Попытка покончить с собой… Институт бурлит. Такого еще не случалось. Все жалеют Ардашина. Молодой, талантливый… На меня посматривают с боязливой отчужденностью. Вот не успел принять институт — и все пошло вкривь и вкось. При Цапкине никто не накладывал на себя руки. Он был чутким, внимательным, заботливым… А сколько свободного времени: виси на телефоне хоть часами, шляйся в служебное время по парикмахерским и закусочным! Не одной работой жив человек… А тут поставил у подъезда тетю Машу, женщину бестактную, грубую. Она и отмечает в листке, кто на сколько минут опоздал на службу. Казарма…
Я нелюбимый начальник. Одно утешение: временный. Цапкин не вмешивался в порядки секторов и лабораторий. Все шло само собой. А я вмешиваюсь, пытаюсь контролировать, требую отчета. Руководители секторов ворчат: «Если нам не доверяют, мы можем уйти. А посоветовал что-нибудь путное? Вы, мол, получаете зарплату, извольте время, принадлежащее государству, отдавать государству. Завивать кудри можно и после службы. Цапкин зарплатой не попрекал. А этот придумал НОТ. Научная организация труда. Мы до тебя не знали. Сделал открытие! Сало жать всякий дурак умеет. Может быть, еще тейлоровские методы введешь? Творческая мысль в основе своей анархична, ее в распорядок дня не втиснешь. Я, может быть, после службы только и начинаю по-настоящему мыслить…»
Тут, разумеется, большое преувеличение. Просто я вдруг увидел: в институте господствует элемент стихийности. Нет единого руководства, никто никому не подчиняется, никто ни перед кем не отчитывается. Масса времени уходит на пустячки, на многочасовые согласования и увязки. Одни в самом деле корпят по восемнадцать часов в сутки, другие спокойненько живут за счет энтузиастов. Система опеки «блаженненьких», которые попали в науку случайно, в силу некой инерции. Вот и кричат на собраниях: «Иванову нужно помогать, он молодой человек, неорганизованный, слабо растет над собой». А Иванов сидит, скромненько потупясь. Мол, стараюсь, да ничего не выходит. Коллектив плохо помогает. Иванову за тридцать, а он все «молодой», ему поручено дело, в котором он ничего не смыслит. Почему поручили? Тут нужно вести целое расследование. Правда, толку все равно не добьешься.
Сделал открытие: мало кто из сотрудников знает о методах организации умственного труда. Когда заговорил о «минимизации затрат и максимизации результатов», о технике работы, об исключении волюнтаристского подхода к решению вопросов, все иронически заулыбались. Слыхали, мол! Но я не ограничился разговорами, стал требовать. Мне приклеили кличку «тихий американец». Один из руководителей секторов сказал: «Как разложить бумаги на столе, как очинить карандаш, я знаю. Вы лучше скажите, как я должен организовать работу сектора». Я возмутился. «Вы, по-видимому, решили, что за вас должен работать я? Если вы не способны организовать работу сектора, то сдайте полномочия. Найдем человека энергичного, способного. Зарплату-то вы получаете почти такую, как я, а в секторе развал, отставание по всем показателям».
Он опешил. Еще никто не говорил с ним так прямо и категорично. «Вы работаете не на меня, а на государство. Мне не нужно угождать. Когда начальнику говорят: мы вас не подведем, — это глупость, волюнтаризм. Вы себя не подводите. Не наладите работу — уволим».
Он было опять заартачился, на я сказал, что время приема кончилось. Впредь разрешается заходить только в строго определенные часы, так как я тоже работаю. Да, я решил любой ценой избавиться от провинциализма в организации труда. И нажил кучу недоброжелателей. Пришлось, разумеется, прибегнуть и к административным мерам. Раньше Цапкин наказывал по принципу запорожских казаков: «Горилку пьешь?..» А я установил порядок: каждый отвечает прежде всего за себя. Никто не должен и не обязан делать работу за другого. Коллективная помощь заключается не в том, чтобы из года в год тянуть за волосы дурака. Рабочий стоит у станка. За него никто не будет выполнять норму. Всяк занят своим заданием. Отстающему помогают умным советом, организацией процесса. Так и здесь. Руководитель сектора, лаборатории отвечает за четкую организацию работы, за конечный результат. Изживаются формализм в планировании, планирование «на глазок». Изживаются начисто всякого рода «подсиживания» начальника.
Заходит Зульфия. Как всегда, безукоризненно одетая. Огромные серьги. Ей идет черное с красным, и она это знает.
— Прослышала, будто вы собираетесь в больницу к Ардашину. Можно с вами?
— Нет, нельзя. Я должен поговорить с ним с глазу на глаз.
Она обижена, но виду не подает.
— Извините. Доберусь как-нибудь сама.
Откуда она взяла, что я собираюсь к Ардашину? Ни слова никому не говорил. Решил сам про себя. Зульфия, Зульфия… Тебе просто хочется побыть наедине со мной. Придумала любовь. А почему бы мне в самом деле не жениться на ней? Для чего? Для того, чтобы числиться женатым? Для общественного мнения? Марина потеряна навсегда… Нет, Зульфия. Эта печальная история не закончится свадьбой, как раньше было принято в глупых романах.