Право выбора — страница 27 из 90

— И я не знаю. К зимним платьям, оказывается, модна бижутерия. Вот что это такое, а вовсе не то, что мы с вами думали. Детей учу музыке.

— Любопытно. И как вы это делаете? Ведь они еще малы.

— Разработал особый метод: разрезаю яблоко на части, чтобы показать наглядно разницу между половиной ноты, восьмой, шестнадцатой, тридцать второй.

— Я приехал проталкивать электромагнитные насосы.

— Знаю, знаю. Начальство, как только услышало, что вы приезжаете, сразу же все оформило. Насосы отгружаются.

— Значит, мне не следовало сюда ехать?

— Почему же? Я распустил слух, будто Подымахов присылает комиссию из Москвы.

— У вас директор бюрократ?

— Наоборот. Он все время воюет с бюрократами, а на конкретное дело не остается времени.

— Хотел бы с ним познакомиться. У меня подобная история.

— Пожалуйста! Вот уже третий день, как по приказу свыше директор — я.

— Ах вот оно что! Поздравляю. А как же лаборатория?

— Пока не проведу исследования по теплоотдаче при поперечном обтекании пучков труб, из лаборатории не уйду! Скажите, зачем мне директорство? У меня в жизни сплошные флуктуации: то думать заставили — чуть не спятил; то теперь вот вешают административный хомут. Мол, если тебе думать нельзя, то садись в директорское кресло: тут думать не надо! Отвечать за жидкометаллические унитазы?.. Жертва по призванию.

— Крепитесь, Вишняков. Меня вридом сделали.

— Слыхал. Говорят, волюнтаризм насаждаете.

— Этого еще не хватало! Я борюсь с волюнтаризмом.

— И насаждаете новый. Всех зажали в кулак.

— В самом деле, заколдованный круг. А кто все-таки насплетничал?

— Бочаров.

— И жаловался, что я его обокрал?

— Не жаловался. Он же умный человек — на начальство жаловаться не станет.

— Мудрит Бочаров. Совсем замудрил. Может быть, вы объясните историю с принципом регулирования? Почему Бочаров упорно отказывается от авторства? Что это — широкий жест?

— Вряд ли. Тут что-то другое. Нечто психологическое.

— А все же?

— Запретил говорить. Семейная тайна.

— Семейная? Почему семейная?

— Не продадите?

— Слово джентльмена.

— Кстати, ездил в больницу к Ардашину. Дал взбучку. Хлюст из хлюстов. Говорит: «Вы меня все-таки общими усилиями до петли доведете. Перевоспитался я, ей-богу, красть больше не буду». Ну, плюнул ему в рожу и ушел.

Началось все красиво, как в романе. Идея в первоначальном виде принадлежит Марине. Ведь ей приходится возиться со всеми такими штуками. Подсказала Сергею, А он додумал, облек, так сказать, в чертежи и исходные формулы. Как вам известно, додумать до конца не успел. Заехал ко мне в больницу, изложил самую суть — и на аэродром. Если бы Ардашин не занялся шельмовством, все получилось бы хорошо. А этот слюнтяй все запутал. Бросил тень на вас. Вот так. В общем, получилось все густо по-свински. Марина упросила Сергея ни при каких обстоятельствах не приплетать ее имени к изобретению. А так как Сергей не может целиком присвоить себе идею, то и отказывается от всего. Дураки они или романтики?

— Ни то, ни другое. Берегут моральное здоровье.

Значит, Марина… Глупый, тугой узелок… Представляю, какими глазами смотрела на меня, прочитав идиотскую статью в «Научном бюллетене». Наверное, сперва показалось, что преднамеренно обокрал ее и Бочарова. Прельстился на открытие.

— Чаю, Алексей Антонович?

— Шнапсу бы, Вишняков! Грамм шестьсот…

О как хорошо знаю я тебя, Марина!.. Принцип мог обосновать математически Бочаров. Тогда наука получила бы «принцип Феофановой — Бочарова»». На веки вечные. Он вошел бы во все технические справочники. Но принцип обосновал я. Можно, разумеется, включить Бочарова. «Принцип Феофановой — Коростылева — Бочарова». Она не захотела связывать свое имя с моим даже в научной работе. Я не должен стоять между ними даже в справочниках по энергетике. Я третий лишний.

— А если я доложу обо всем Подымахову?

— Вы этого не сделаете. Дали слово? А кроме того, Бочаров надает мне по физиономии. Есть у него такая дурная привычка. А я все-таки должностное лицо, директор. Нельзя подрывать авторитет.

— Знаете, Вишняков, мне иногда хочется удрать куда-нибудь. В Сибирь, за Полярный круг.

— А кто будет двигать науку в Московской области?..


Электромагнитные насосы получены. Они нужны для перекачивания жидкого металла. Подымахов доволен. Что-то произошло за время моего отсутствия. Старик не поднимается больше в «каменное гнездо».

— Сердчишко пошаливать стало, — говорит он извиняющимся тоном. — Как думаешь, до осени закруглим?

— Закруглим.

— Движется, милая! А если упрется копытами в землю, мы ее вожжой, вожжой…

Дела идут хорошо. В невиданно короткий срок мы завершим все. Одиннадцать комиссий не знают роздыха ни днем ни ночью. Одну возглавляю я, другую — Дранкин. Благообразный старичок в основном разрабатывает документацию.

— Да какой же из меня практик! — чистосердечно признается он. — Я железа никогда не нюхал. Всю жизнь в кабинете. Скажем, вы контролируете чистоту кромок под сварку. Для меня тут — темный лес. Вот произвести анализ оптимальных условий осуществления термодинамических циклов установки я могу.

Дранкина никто не осуждает. Каждый хорош на своем месте. Только Подымахов многогранен, как друза хрусталя. Он проверяет расчеты, следит за тем, как соединяют импульсные и дренажные трубы с магистральными трубопроводами, своим авторитетом наваливается на директоров заводов. Вспоминаю его слова: «Кем бы вы заменили, например, Менделеева?» Во всяком случае, я заменить Подымахова не смог бы никогда. И совсем карикатурно выглядел бы на его месте Федор Федорович, орел иного полета. Мы всегда чувствуем присутствие Подымахова, его неукротимую натуру. Но не забываем и другое: не поддержи Дранкин нашего Носорога на Комитете, стройка затянулась бы на долгие годы: соорудить гигантский стальной шар — дело не только дорогостоящее, но и очень сложное в монтаже. Федор Федорович способствовал также увольнению Храпченко «в связи с переходом на другую работу».

Забираться наверх Подымахов больше не отваживается.

— Спустился в массы, — шутит он.


Как будто бы давно отошел от тех дней, когда запах сирени дурманил голову… Распушили зеленые хвосты вербы, слепит глаза белая колышущаяся, стена берез. Ударила теплым ветром. Женщины сразу похорошели. А зимой и не замечал их. По-весеннему остры глаза. Все знакомое обернулось чем-то незнакомым. Чужие красивые лица. Да это же девушки из нашего института!..

В том-то и дело, что люди не роботы. На людей действует такая штука, как весна. В мареве весны все кажется доступным, осуществимым. Тоже своеобразное силовое поле, действующее на психику.

Бесконечно мудрый, ожесточенный, поздно вечером шагаю домой. Когда-то было: студент в парусиновых брюках и сандалиях на босу ногу, груды сирени, отражения огней в темной воде. Как золотые спирали. Тоска была мучительной и острой. Весенняя тоска.

Я любил одиночество. Вернее, я его никогда не любил всерьез. Юности свойственно позерство. Нужно казаться замкнутым, демоническим, иметь оригинальные привычки. Юность не мирится с однообразием, безликостью. Ведь ты еще только открываешь мир и хочешь что-то значить в нем. Все — обыватели, закисшие в квартирах; и только ты гордой поступью идешь по земле. Все — ограниченны; и только ты постиг сокровенные тайны бытия. Научившись решать задачки, ты вообразил себя всеобъемлющим умом, поднялся вровень с Лобачевским и Остроградским. Твои герои — Базаров, Печорин, таинственный Байрон. Ты идешь по синевато-прозрачному бульвару со своими великими мыслями.

Да было ли оно?

Во что ты превратился, юноша в парусиновых брюках? Каждый мечтает, и в этих мечтах, возможно, самое главное, но не могущее уже быть. Люди мечтают. Пусть это будет подольше. Мечтатель всегда молод. Ложись — вставай; ложись — вставай — вот нехитрый круг, по которому тебя мотает из года в год. В сознании — узкий пучок для окружающей жизни. Остается лишь завидовать смельчакам, которые, связав бальзовые бревна, окунулись в беспокойную синь океана, прошли сквозь ураганы к каким-то экзотическим островам. То люди, творящие легенды. Ты — просто-напросто кочегар, следящий за тем, чтобы не иссякал уголь в топке. Когда-нибудь все то, чем ты занят, станет таким же заурядным, как профессия кочегара. Все дело в том, что ты бросаешь первые угли и потому окружен ореолом. Назови их твэлами или как угодно. Угли есть угли, топка есть топка. А в космос тебя не возьмут — опоздал. Довольствуйся тем, что придумал теорию о звездах.

Замедляю шаг. Знакомый силуэт. Ах, это ты, Зульфия!.. Заметив меня, она идет, бежит навстречу. Охватывает руками мою шею и целует, целует в исступлении.

— А теперь казните меня…

Разглядываю ее лицо при свете звезд. На ресницах подрагивают слезы. Или так только кажется. Она улыбается, улыбается. Счастливая, растерянная улыбка. Отчаянный, зовущий взгляд, полураскрытые губы. У меня начинают стучать зубы — так все неожиданно. Легко отстранив Зульфию, говорю:

— Зульфия, ты самая красивая. Ты, может быть, лучше всех на свете. Но я люблю другую. И это выше меня. Пусть она замужем, пусть не любит меня, пусть мы никогда не будем вместе, а это так. Но я люблю ее, люблю… Она — моя синяя птица…

Встряхивает волосами. Горькая усмешка.

— Ну что ж, Алексей Антонович… Простите. Я совсем потеряла голову. Мне казалось…

— Успокойся, Зульфия. Все, что произошло, я сохраню в сердце.

Смущение и неловкость — вот что я испытываю.

Она смеется. Нервический смех. В нем взрыв боли, горечи, а может быть, и презрения.

— Ваше сердце, доктор, мне напоминает тот бассейн, где хранятся выгоревшие тепловыделяющие элементы. Спокойной ночи…


Утром приносят заявление: Зульфия Амирова просит уволить ее по собственному желанию. Ее приглашают в ту самую радиохимическую лабораторию, где раньше работала Марина Феофанова.

Уговаривать? Или, быть может, жениться в целях «предотвращения текучести кадров», как бы сказал Храпченко? Или посоветовать профсоюзной организации выяснить причины ухода?