— У такого серого существа и мышление должно быть серым, — говорит Олег Ардашин.
Люди заражены ползучим микробом философствования. Образование тут ни при чем: у нас философствуют все — от пожарника Камиля до Подымахова. Каждый хочет определить отношение окружающей среды к своей особе, а заодно — и свое отношение к этой среде. Философствуя, мы не сознаем того, что невольно ищем единомышленников. Ведь это очень важно, чтобы вас поняло до конца хотя бы одно существо во всей вселенной. Отсюда тоска по небывалому Человеку, все понимающему, лишенному предрассудков и условностей. Есть гениальные ученые, философы, психологи, государственные деятели. Но должен же быть еще и гениальный Человек. Просто человек. И вовсе не важно, каким делом он занят.
Сегодня суббота, и «думающая группа» настроена фрондерски. Издергались: испробованы десятки вариантов, а дальше известной басни Крылова не продвинулись. Мир кажется лишенным всех человеческих радостей. Кто-то беззаботно бродит по гаснущим рощам, предается легкой грусти, сидит с девушкой в кафе «Космос». Где-то совсем неподалеку суматошные московские улицы, зеркальный блеск витрин. Скверы с детскими колясками, старухами и праздношатающимися собаками на поводках и без поводков.
Вишняков почему-то больше всего завидует этим собакам, которые, собственно говоря, проводят дни в великой праздности.
— Как звали собаку Маяковского? — спрашивает он у Ардашина.
— Булька.
— А собаку Горького?
— Топка.
— А собаку Павлова?
— Отвяжись, не мешай думать! У Павлова была целая псарня.
Ардашин порывисто встает, подходит к счетной машине, постукивает полусогнутым пальцем по кожуху.
— Эх ты, красавица — металлический лоб! Мне бы такой. Разбежался бы да треснулся об стенку… Вы мне скажите: как отличить дурака от умного?
— Флобер говорил: дурак — это всякий инакомыслящий, — откликается Бочаров.
В наш век интеллигентское нытье приобрело своеобразный характер. Древние не ныли, так как не имели представления о неврастении. Они думали и разговаривали афоризмами. Эпикур мог, взирая на развалины городов или же скитаясь по улицам зачумленных Афин, спокойно изрекать:
«Вселенная всегда была такой, какова она теперь, и вечно останется такой же. Ведь нет ничего, во что она могла бы перейти. Ибо, кроме вселенной, нет ничего, что могло бы вторгнуться в нее и произвести перемену…»
Какая величавость, какая неторопливость и пространность мышления!
Позже стали думать экономнее: формулами. Формула — тоже своеобразный афоризм, обобщенный опыт. Но, отказавшись от неторопливого, пространного мышления, мы что-то утратили, что-то засушили; сделались авгурами. Авгур, даже когда зол, не бранится, а философствует.
— Я часто размышляю над загадкой гениальности, — произносит Ардашин. — Эйнштейн как-то заметил: умных людей с ясной мыслью, четким стилем и хорошим вкусом очень немного в каждом столетии… Обидно все-таки. Ведь всегда кажется, что ты-то и есть тот самый, с ясной мыслью и четким стилем. А на поверку все получается наоборот. Я тихо тоскую по особой судьбе. Если вдуматься, жизнь — это яркие моменты; остальное — шлак. У меня как у балерины из богадельни: все в прошлом. Почему тот же Фарадей, сын кузнеца, ученик переплетного цеха, не получивший никакого систематического образования, стал «царем физиков»? И самое примечательное: он обладал феноменально скверной памятью. Забывал собственное имя, без памятных записок шагу не мог ступить. А однажды, путешествуя по Франции, открыл новое животное, «похожее на гончую собаку». Странное животное при внимательном рассмотрении оказалось обыкновенной свиньей!
— Загадки гениальности не существует! — объявляет Бочаров. — Гениями рождаются, а не становятся. По себе знаю. Гений — это прежде всего огромное мироощущение. Гений способен обрабатывать в единицу времени такое количество информации, какое нам и не снилось. Он проявляет себя тем, что производит подходящий отбор. Без отбора не было бы ни роденовских скульптур, ни полотен Врубеля, ни рационализаторских предложений Вишнякова. Гений — это печь, в которой даже мусор превращается в полезное тепло. Когда появляются Ньютоны — Гуки и Лейбницы отходят на второй план.
— А как же быть простым смертным?
— Нужно ковать и перековываться.
— Знал одного: всю жизнь ковал, а сам как был ржавым гвоздем, так и остался.
— Я лично в гении никогда не метил и золотых медалей, как Ардашин, не получал. Если хотите знать, свой путь в науку я начал со школы умственно отсталых.
— Ты был идиотом? — Ардашин пытливо заглядывает в лицо Бочарова.
— Нет. Я стал им позже, когда согласился войти в «думающую группу». Ну, а школа умственно отсталых… Кому-то пришла фантазия открыть такую школу в нашей местности. Школа пустовала, и меня бросили на прорыв. Для начала — воспитателем.
Сумрачный Вишняков кисло улыбается:
— Значит, у тебя могучая предпрограмма. Не стыдись, Сережа. Здесь ты на своем месте. Сейчас в физике требуются безумные идеи. И если от идеи хоть чуточку попахивает здравым смыслом, от нее с презрением отворачиваются. Подай парадоксальное, а то и иррациональное мышление! Попятное движение позитрона во времени… Что это: математический формализм или же святая реальность? Нет уж, увольте, я лучше буду заниматься жидкометаллическими теплоносителями. У меня жена, дети.
— Что ты предлагаешь? — спрашивает Ардашин.
— Разве не ясно? Разогнать группу. Не хочу быть бесстыжим оптимистом и получать зарплату за протирание штанов, не хочу быть умным вопреки здравому смыслу. Нечего морочить голову себе и начальству. Счетные машины от натуги в мыле, из «Ники» песок сыплется.
Вишняков судорожно закуривает, хотя есть уговор в рабочем помещении не курить. Ардашин даже вывесил табличку:
«Помни: в восемнадцатом веке неисправимых курильщиков секли кнутом, а особо упорных — казнили!»
Ответственный пожарник дядя Камиль долго стоял перед табличкой, потом так разволновался, что вынул сигарету и закурил.
Слушаю молча. Брюзжат, ерничают. Первый признак упадка дисциплины. Вишняков нахально курит.
Доценты, кандидаты. Каждому под тридцать. Имеют солидный опыт в проектировании установок. Правда, раньше мы шли более или менее проторенными путями. Нынешняя задача требует полностью самостоятельного мышления, а возможно, даже энциклопедических познаний.
В мировой практике реакторостроения аналогов не существует. Здесь что-то принципиально новое. Установка будет работать в надкритическом режиме. Специальные устройства должны прерывать цепную реакцию через несколько десятков микросекунд после того, как она достигнет установленного уровня. Специальные устройства… А разрешима ли подобная задача вообще?.. Лаборатории нейтронной физики для экспериментов требуется именно такая установка. Обработка металлов. Потом такие импульсные установки будут внедрять в заводские лаборатории. Но можно ли осуществлять реакцию в определенном диапазоне? Реактор-генератор?..
Возможно ли?.. Мы, кажется, уже зашли в тупик. Я как руководитель не могу подсказать, в каком направлении двигаться дальше.
Подымахов пока не вызывает, не требует ответа. Но день настанет…
«Зашились, гиганты мысли?!» — протрубит он на весь институт. Подымахов любит жаргонные словечки. Подражает Ферми. А может быть, в силу собственной необузданной натуры. Он даже обрадуется, что именно я «зашился». Не исключено: во главе «думающей группы» поставил не без умысла — ведь это стажировка на директора института.
Вишняков все еще курит.
— Вишняков! А вагон-то для некурящих…
— Виноват, Алексей Антонович. Конец рабочего дня. Думаю, дай закурю…
— Кстати, как ваши детки?
— Детки? Спасибо. Поправляются. Обыкновенная ветрянка. Жена купила барабан. Чуть с ума не сошел. Догадался: подарил каждому по складному ножу. Теперь барабан разрезали на две части.
— Рационализация. А вы, холостяки, чем заняты сегодня?
Ардашин и Бочаров пожимают плечами. Они живут в одном коттедже и, как мне известно, по вечерам заняты отысканием все того же оптимального варианта; оттого и заходит ум за разум.
— Вот что, друзья. Сегодня мне стукнуло сорок пять. Дата не совсем круглая, юбилеев не будет. До юбилея еще нужно дожить. А впрочем, все юбилеи скучны, как похороны. Прошу всех к семи ко мне на квартиру. Без цветов и подарков. Маленький товарищеский ужин. Вишняков — в полном семейном составе. Будут дамы.
«Авгуры» смущены. Из них еще никто не бывал у меня на квартире. Молчат. Наконец находится самый догадливый:
— Поздравляем, Алексей Антонович! Благодарим. Будем.
Голова этот Ардашин. Воспитан, учтив. Цезарь не сказал бы короче.
3
За глаза Подымахова мы называем «Опускаховым» или «Носорогом». Так уж повелось у физиков: давать прозвища своим наставникам. Великого Резерфорда, например, ученики в шутку окрестили «Крокодилом». Потом в честь Резерфорда в лабораториях стали употреблять новую единицу измерения разности потенциалов — «крокодил», равный миллиону вольт.
Любопытно, что будут измерять «носорогами»? Неуравновешенность характера?..
Подымахов — ученый старшего поколения. Все знаменитые физики носят усы: Подымахов тоже носит усы. И до сизого блеска бреет подбородок. Это могучий мужчина с густой седеющей шевелюрой. Лицо значительное, изрезанное крупными морщинами. Форточка в его кабинете открыта даже в самую холодную погоду. В кабинете неуютно, словно в языческом капище. Большую часть времени Подымахов проводит на «территории». «Территория» отгорожена от остального мира высоким дощатым забором. Новички приходят сюда с боязливым трепетом. Ведь тут оно и есть, то самое… Атомград!
Иногда мне кажется, будто все люди связаны между собой некими силовыми полями, природа которых пока еще не выяснена. Такое поле с давних пор связывает меня, Подымахова и нынешнего директора института Цапкина. Жизненные обстоятельства разлучали нас на долгие годы, но потом наши пути неизменно пересекались, а судьбы переплетались. Нет, мы никогда не были друзьями, да и не могли ими быть. Больше того: мы никогда не симпатизировали друг другу.