. В бюджетах государств растут статьи расходов на борьбу с преступностью (включая борьбу с терроризмом, экстремизмом, внешними врагами) и содержание тюремной индустрии.
Защита жизней, здоровья и собственности граждан должны рассматриваться как обязанность со стороны государств, но XXI век предлагает другую парадигму: защити себя сам! Тенденция неоспорима – доверие населения к судам, административной и правоохранительной системе стремительно падает во всем мире. Государства больше не гарантируют гражданам безопасность. «В самом деле, государство, не способное защитить своих граждан от массового насилия со стороны бандитов и коррупционеров, этой неспособностью обрекает себя на деградацию»[272]. Критиками государственного принуждения выдвигается концепция ограничения роли государства, замены его насилия на разнообразные формы социального контроля. Между тем, ослабление государственного контроля никогда не приводило и не приведет к удовлетворению потребностей общества в необходимых ему благах, не уменьшит количество преступлений и не изменит человеческую сущность. Никто, кроме государства, не вправе и не в состоянии императивно воздействовать на преступность: использовать деньги общества, людей, оружие, определять виновных лиц, лишать их свободы и жизни. «Только государства и одни государства способны объединить и целесообразно разместить силы обеспечения порядка. Эти силы необходимы, чтобы обеспечить правление закона внутри страны и сохранить международный порядок»[273]. Нарастание противоречий на земном шаре уже отражается в усилении тоталитарных функций почти всех государств. XXI век может стать эпохой развития государственного (социального) рабовладения, хотя сегодня это может звучать непривычно на фоне рассуждений о развитии демократии.
Для многих преступление становится единственным способом снятия конфликта между целями, к которым общество побуждает своих членов (богатство, роскошь, известность), и отсутствием легальных возможностей достижения этих целей. В любом обществе существуют только формальное равенство возможностей, лишь усиливающее фактическое неравенство. В условиях конфликта между объявленными целями и средствами их достижения преступление оказывается внятным, действенным способом преодоления фактического неравенства. В мире, где уже все распределено на десятилетия вперед, где кнопка управления социальными лифтами находится у субъектов публичной власти, обычный человек выбирает путь нарушений закона, в том числе по причине предполагаемой (прокламируемой в его страте) невозможности добиться реализации своих социально-экономических целей в рамках законоодобряемой структуры средств. Переход на незаконные (но правовые с его точки зрения) методы добычи благ рассматривается им как обоснованная корректива социальной несправедливости, как мятеж против существующего нормопорядка, в рамках которого он не в состоянии получить для себя то (причитающееся), что ему обещает / навязывает насыщенное благами преступное общество.
Возникшая в середине XX в. школа социальной защиты признала понятие «опасного состояния» наряду с «привычными преступниками» и «аномальными преступниками»[274], выработала меры ресоциализации преступника. Согласно этому гуманистическому движению в уголовной политике средства борьбы с преступностью должны рассматриваться как инструменты защиты общества, а не наказания индивида. Уголовная политика на основе социальной защиты должна ориентироваться в большей степени на индивидуальное, чем на общее предупреждение преступности, большее значение следует уделять ресоциализации правонарушителя, нежели его изоляции от общества. Гуманизация уголовного законодательства предполагает восстановление у правонарушителя чувства уверенности в себе, осознание его включенности в социум. Что можно сделать для развития у человека ответственности перед окружающими его людьми, для корреляции его «личного правила» с общественными ценностями? Может быть, иначе подойти к осмыслению явления преступности и личности правонарушителя. Представители школы социальной защиты считают, что наказание как кара должно быть исключено из системы мер воздействия, так как перевоспитание и социализация правонарушителя более эффективны для защиты общества, чем кара и возмездие.
Человек является элементом социальной системы, ориентированной на жизнь в условиях противостояния добра и зла. Государство периода глобализации не может продемонстрировать обычному человеку примеры добра по отношению к нему. Субъекты публичной власти неспособны научить гражданина хорошему поведению, гражданское общество и оппозиция не в состоянии сформировать эффективную структуру. Теоретический оптимизм романтиков прошлого века опровергается фактами жизни, предлагающими пессимистические прогнозы: «… государство превратится из криминализированного в криминальное… граждане наши тогда поделятся на хищников, вольготно чувствующих себя в криминальных джунглях, и «недочеловеков», понимающих, что они просто пища для этих хищников. Хищники будут составлять меньшинство, «ходячие бифштексы» – большинство. Пропасть между большинством и меньшинством будет постоянно нарастать. По одну сторону будет накапливаться агрессия и презрение к «лузерам», которых «должно резать или стричь». По другую сторону – ужас и гнев несчастных, которые, отчаявшись, станут мечтать вовсе не о демократии, а о железной диктатуре, способной предложить хоть какую-то альтернативу криминальным джунглям. Об этой диктатуре станут мечтать как о высшем благе»[275]. Удивительно, но эта и несколько предыдущих цитат принадлежат Председателю Конституционного суда Российской Федерации, профессору, доктору юридических наук, Заслуженному юристу Российской Федерации Валерию Дмитриевичу Зорькину.
В период социалистической государственности анархическим идеям не было практического места, но наступивший четверть века назад постсоциалистический капитализм с гегемонией финасово-политических олигархов и спецслужб создает условия для трансформации анархизма постмодерна в новое революционно-освободительное движение. «Нет больше ни Дионисия, ни Наполеона, ни Гитлера: политическая история бытия сворачивается к оглушенному состоянию, а мышление теряет линию внешнего в себе самом – в таком мире террор отправляет не родовспомогательную, а, напротив, чисто абортивную функцию (работая по принципу сломанного винта: отрицание не открывает возможности, но, напротив, неумолимо отбрасывает дискурс к началу)»[276], – говорит современный петербургский философ Николай Грякалов, напоминая нам об исчезновении революционной монополии на террор, о конституировании немыслимых и неописуемых сообществ, для которых «принцип рулетки» коэкстенсивен существованию, о том, что «после поражения СССР в 3-й мировой мы вступили в череду бесшумных войн – карательных акций мирового гегемона. Персидский залив, Сербия, Афганистан, Ирак – все это войны с нулевым приростом содержания (коль скоро их исход изначально предрешен). Сверхсильная репродукция одного и того же здесь неотличима от глубочайшей тишины – полной самотождественности исторического содержания»[277].
Убаюканные центральными телевизионными каналами россияне могут продолжать спать спокойно, но опыт борьбы за свободу, полученный анархистом-коммунистом Нестором Ивановичем Махно, сегодня оказывается весьма актуален на некоторых территориях распавшегося Советского Союза. Публичная власть скрывает от населения как стратегию своих действий на Украине, так и условия соглашения о мире в кавказском регионе. Эти вопросы относятся к праву населения на достоверную информацию о политической доктрине правителя и прямо влияют на все формы юридической и материальной свободы. Россия вступила в период непредсказуемых для ординарного человека политических действий публичной власти. Помните, анархия – мать порядка, но диктатура – его отец! Мы знаем одно великое государство, не без участия которого сложились благоприятные условия для интенсивного развития «Исламского государства Ирака и Леванта» («ИГИЛ»), представляющего собой «полуреальное квазигосударство» с шариатской формой правления, вытеснившее Аль-Каиду с позиций врага США № 1[278].
Это современное анархическое государственное образование “поддерживает традиционный ислам, истребляют курдских суфистов, а также верующих авраамических религий, что ислам запрещает и что, по их заявлениям, обычно осуждают даже радикальные салафиты. Выступая за равенство и эмансипацию своих женщин, создавая из них ударные боевые части, ИГИЛ официально восстановило рабство женщин иноверцев и своих противников и торговлю рабынями. Привлекают высокообразованных людей разного происхождения со всего мира, даже министр финансов – коренной австралиец. В подконтрольных территориях боевики ИГИЛ проводят идеологическую подготовку уже у детей, устраивая тренировки на пленных, где дети учатся убивать. Каждый месяц, по данным американских спецслужб, к организации присоединяется не менее 1000 иностранных добровольцев, помимо мобилизации населения в Ираке и Сирии, а общее число иностранцев – не менее 16 тысяч. На стороне организации в Сирии и Ираке действуют добровольцы из 80 стран мира, в том числе, Франции, США, Канады, Марокко, Германии, России. По словам беглого бывшего исламиста в каждой западной стране есть крупные подпольные группы ИГИЛ, цель которых заключается в дестабилизации обстановки в европейских странах и организации серии терактов, если будет приказ. Целью организации являются ликвидация границ, установленных в результате раздела Османского халифата, и создание исламского ортодоксального суннитского государства как минимум на территории Ирака и Шама (Леванта) – Сирии, Ливана, Израиля, Палестины, Иордании, Турции, Кипра, Египта (минимум Синайский полуостров), как максимум – во всём исламском мире и во всём мире”