Фрида Вигдорова умерла 7 августа 1965 г. Бродский был освобожден из ссылки в сентябре этого же года. Еще один миф утверждает, что усилия Вигдоровой (как и кого угодно в СССР) помочь Бродскому были совершенно напрасны, что его освобождение было результатом письма знаменитого французского писателя Жан-Поля Сартра Микояну. Действительно, 17 августа 1965 г. Сартр написал Микояну письмо в защиту Бродского, после чего Бродский был быстро, почти чудесным образом освобожден. Но откуда Сартр услышал о процессе Бродского? Вспомним, что с 1 июля до 5 августа 1965 г. Сартр был в Москве. Его гидом и переводчицей была Ленина Александровна Зонина, литературный критик и переводчик, либерально настроенная и близкая к диссидентским кругам. Сартр и Зонина очень сблизились во время его визита. Как-то в июле я встретила Раису Давыдовну Орлову, которая дружила и с Ф.А., и с Зониной. Мы говорили о визите Сартра, и я сказала: «Пусть Зонина немедленно расскажет Сартру о Бродском! Пусть она переведет для него запись!» Раиса Давыдовна сказала только одно слово: «Уже!». Это к тому, что усилия друзей Бродского в России помочь ему были якобы напрасны. На самом деле Сартр узнал про дело Бродского из записи Вигдоровой и из сведений, которыми люди вроде Зониной поделились с ним.
Я упомянула, что Вигдорова не имела никаких «званий» и не занимала никакой высокой должности. Некоторые комментаторы дела Бродского утверждали, что, будучи в последние два года ее жизни депутатом районного совета, она имела какую-то власть, проистекающую от этой должности. Бродский в одном из своих интервью даже сказал, что она была депутатом Верховного Совета – должность, которая дала бы ей действительное влияние. Но Вигдорова была только депутатом районного совета в Москве, что, как оказалось, не давало ей никакой действительной власти. Наоборот, работа в районном совете взвалила на Ф.А. многочисленные жалобы людей в ее избирательном округе, жилищные условия которых были действительно ужасны. И ей приходилось хлопотать за них так же, как если бы она не была депутатом совета: звонить начальству, встречаться с ним, просить, убеждать, и так далее. Часть этих историй вошла в депутатские блокноты (см. стр. 179). Так что она ввязалась в долгую борьбу за то, чтоб переселить людей из ужасных подвалов, которые затоплялись и покрывались плесенью – как будто не было достаточно неустанной, всепоглощающей борьбы за Бродского.
Здесь нужно упомянуть одно удивительное совпадение. Знаменитый советский композитор Дмитрий Шостакович, участвовавший в кампании в защиту Бродского, был депутатом Верховного Совета от Дзержинского района Ленинграда, где жил Бродский, того самого района, к которому относился суд, где слушался его процесс. Несмотря на его международную известность и на то, что он был депутатом Верховного Совета, Шостаковичу не удавалось добиться освобождения Бродского.
Хочу упомянуть еще одну вещь – а именно, что некоторые заявляют, что вся эта суета вокруг Бродского была не нужна: в конце концов, он сам часто говорил, что время, которое он провел в ссылке в Норенской, было лучшим временем его жизни. Он отстаивал этот взгляд неоднократно, но это было после ссылки. Что же касается времени, когда он действительно жил в Норенской, многие из его писем этого времени теперь опубликованы, и некоторые из них полны тревоги, а то и отчаяния. Одно из них, адресованное Вигдоровой (вместе с ее ответом), опубликовала Лидия Чуковская. Андрей Сергеев,[97] друг Бродского, опубликовал письмо, написанное ему Бродским после того, как тот узнал о смерти Ф.А.:
Теперь, знаете, после смерти Ф[риды] В[игдоровой], мне что-то больше не хочется благоразумия, не хочется этого русского долготерпения – тем более, что мне-то самому этого и не нужно. Тем более, что я – еврей.
Андрей, сегодня я праздную труса. Стихи у меня не пишутся, и я обнаружил, что не хочу их писать. И что, когда я их не пишу, я – ничто. <…> Я не очень хорош сегодня и завтра, боюсь, буду еще хуже. <…> Нечего Вам послать; но поэт я (был?) хороший…[98]
Бродский писал своему близкому другу Раде Аллой: «Иногда я несчастен, иногда совершенно счастлив. Как песочные часы с разноцветными чашечками. Оснований для надежды нет, но можно стараться не забывать прежней жизни и видеть ее во сне; но это тоже идет с переменным успехом». В своих воспоминаниях Аллой пишет: «Хорошо известно, что в эти полтора года он написал сотни писем. И мне кажется, что было бы неплохо опубликовать все эти письма в хронологическом порядке. Тогда было бы видно, как текла его жизнь в Норенской, как она менялась в зависимости от времени года и посетителей… Его настроение часто менялось».[99]
Здесь я хочу процитировать письмо Бродского к Ф.А. из деревни Норенская и ее ответ. Мне кажется, что этот отрывок из переписки говорит сам за себя.
Из письма Бродского Вигдоровой, 16 августа 1964 г.:
16. VIII.64
Дорогая Фрида Абрамовна,
писать Вам нужно бы слишком о многом, поэтому и не выходят письма. Это даже и лучше: спокойнее. Да и вообще всё это время нахожусь как бы за скобками; кроме того, никаких таких новостей у меня не было. Вот и не писал и, кажется, даже не поблагодарил за машинку[100]. Этого сейчас сильно стыжусь и, как бы с жаром, как бы наверстываю упущенное; она мне служит маленькую, но иногда замечательную службу.
Дело в том, что когда свыше поступило указание устроить мне комиссию, именно из А<рхангельс>ка сюда приезжал специальный человек (отнесшийся ко мне весьма благожелательно). Следовательно, возможна какая-то связь между М<осквой> и А<рхангельском>, скажем, на предмет затребования оного дела. Или наоборот, что если я попрошу здесь, чтобы дело послали в М<оскву>, хотя вряд ли меня послушают? Имеет ли это смысл? В общем, я хотел бы что-то знать, вернее, как-то поступать, ибо дольше находиться в бездействии не хочу и не могу. Мне кажется, что воз не двигается с места по моей вине. Я хотел бы также, чтобы Вы, если не трудно, написали мне всю правду, даже если дело решительно безнадежное (Миронов[101]и проч.)…
Простите мне, пожалуйста, этот несносный тон и, может статься, нелепые фантазии. Говоря по чести, у меня просто увеличилось число причин, по которым я желал бы освобождения. Кроме того, уже семь с лишним месяцев всей этой вздорной (позорной) истории: ничего удивительного, что нервы разгулялись. Вообще же ничего убийственного не происходит (хотя то, что происходит, для меня, пожалуй, хуже самого невероятного – но об этом слишком долго). Пожалуйста, не сердитесь. Как свидетельство полной своей лояльности, приложу к письмецу стихи, писанные здесь в мае-июне; за весь июль написал только одно, славное, в общем, стихотворение и больше ничего. Меня завалили переводами, но что-то такое случилось, что не могу к ним подойти и ничего не выходит. Ну, уж это сугубо мои личные дела, о них не стоит: литература. Просто, как ни вертись, здесь трудно работать.
На ноябрьские или к Новому году меня, может статься, отпустят. Я очень хотел бы увидеть Вас и поговорить…
У меня очень плохой почерк, потому и воспользовался машинкой, которая давно хочет передать Вам привет и сказать, что она цела и здорова.
Из черновика ответного письма Вигдоровой, написанного в августе 1964 г.:
<Конец августа 64>
… ну вот, наконец, и письмо от Вас.
Я очень понимаю, что Вам писать трудно – вообще, а мне – в особенности. И все-таки хорошо, что Вы написали.
Отвечать – тоже трудно. Потому, что не могу втолковать главного: дело не в Арх<ангельс>ке. И не в Коноше[102]. И даже не в Москве и Л<енингра>де. Не в городах, а в конкретных людях. И даже не в Прокофьеве[103]. Дело в зав. отделом адм<инистративных> кадров т. Миронове – и это гораздо серьезнее. У него есть всё: моя запись, письмо Чуковской, Ваше письмо, адресованное Руденко[104]. Так что – Вы тоже действуете. Все эти материалы лежат на столе Леонида Федоровича Ильичева[105].
К нему же от себя обратился руководитель Союза писателей – К. А. Федин.
Паустовский послал мою запись и Ваше письмо – пред<седателю> сов<ета> мин<истров> – Микояну. И, конечно, высказал ему свое мнение о произошедшем. Пока ответа нет.
Вот что, сбиваясь на протокол, я могу Вам сказать. Есть только один человек, к которому мы не обратились, – Н.С. <Хрущев>. Но его в Москве давно нет – и уже нет того человека, кот<орый> хочет к нему обратиться. Я и хочу, но я, как Вы сами понимаете, не фигура.
Вам не повезло в том, что Ваши друзья и заступники – люди не чиновные. Они очень немного могут. Они одолевают путь не милями, а миллиметрами. Но нет такой минуты, когда бы они не помнили о Вас и не действовали бы.
Не семь, как Вы пишете, а девять месяцев[106]– время, достаточное для того, чтобы родился ребенок. А он, вот, не рождается.
И, несмотря на всё это, я с удивлением прочитала Ваши слова о ноябре или Новом годе. Не могу, не хочу думать, что Вы всё еще будете там. Чудо ли, или до кого-то дойдет всё же смысл, позор происходящего, но Вас должны освободить. Так я думаю и верю.
Еще раз хочу сказать, что, если бы речь шла об Арх<ангельс>ке, о кот<ором> упоминаете Вы, может, хватило бы и моего скромного влияния. А тут дело совсем, совсем другое. Постарайтесь понять