Ввиду того, что дело Бродского оказалось самым знаменитым из дел, которыми Ф.А. занималась, бытует однобокое представление о, так сказать, контингенте ее подзащитных.
Бродский, самый из них известный, вернувшись из ссылки, неоднократно рассказывал о старике, с которым он ехал в одном вагоне, когда их везли на Север. В беседах с Соломоном Волковым Бродский говорит, что старик этот украл мешок зерна и получил 6 лет лагерей[108], а в документальном фильме 1993 г. «Возвращение»[109] – что старик украл мешок с удобрением и получил 10 лет. Но в любом случае, до своего отъезда, рассказывая про этого старика, он всегда добавлял: «Если меня посадят, не хлопочите обо мне»[110]. Дескать, за этого старика никто хлопотать не будет, значит, и за меня не надо. В фильме «Возвращение» Бродский говорит: «И я понял одну вещь – что он никогда из этой системы не выйдет, вот он здесь и умрет – то ли в этом поезде, то ли на пересылках, то ли в другом лагере, и так далее и так далее и так далее. И никакая Amnesty International и – более того – никакой Союз советских писателей и даже молодые люди, мои друзья, не будут знать его имени и никогда его нигде и никак не помянут».
Не очень ясно, что Бродский имеет в виду под словами «никакой Союз писателей». За него заступался не Союз писателей, а частные лица: писатели, научные работники, музыканты, геологи, инженеры – люди самых различных профессий. А ленинградский Союз писателей в лице его первого секретаря поэта Александра Прокофьева и других официальных лиц его как раз топил.
Но, по крайней мере, Бродский говорит, что никто не стал бы этого старика защищать просто потому, что никто никогда бы о нем ничего не узнал.
Тут трудно возразить: если б не знали, то и не заступились бы, что тут скажешь. Но друг и биограф Бродского, автор фундаментальной книги о его жизни и творчестве Лев Лосев пишет: «И в самом деле, защитники Бродского в Советском Союзе и на Западе вряд ли с таким же рвением стали бы выручать его спутника, УЗНАЙ ОНИ О ЕГО СУДЬБЕ».[111]
Я не могу говорить про всех остальных защитников Бродского в СССР или за рубежом – я не делаю здесь никаких далеко идущих обобщений. Моя задача гораздо скромнее: адекватно описать, что соответствует истине, а что нет, – только по отношению к Фриде Абрамовне и ее деятельности.
И я хочу обратить внимание читателя этой книги на то, что Ф.А. как раз такими безвестными стариками в большой степени и занималась. Вспомним стариков из инвалидного дома в Зауралье (см. письмо Ф.А. к Эткинду, стр. 156–157), стариков из глухой деревни под Тамбовом, которым не давали соломы на крышу («Дорогая редакция», стр. 104), и бессчетных, совершенно безвестных и несчастных стариков, молодых и детей, которых она, уже тяжело больная, переселяла из затопляемых подвалов («Блокноты депутата», стр. 179, и «Из неопубликованных блокнотов депутата», стр. 195).
Короче говоря, я надеюсь, что читатель со мной согласится: к Ф.А. упрек этот отношения не имеет.
И в завершение этой темы: Бродский в фильме «Возвращение» кончает свой рассказ про старика такими словами: «То есть кто-нибудь будет за меня хлопотать. За этого человека никто хлопотать не будет. Вот вам разница между культурой и жизнью нации. И это чудовищно».
В этих терминах, я думаю, правильно будет сказать, что Фрида Вигдорова всегда билась за культуру, но и погружалась, как немногие, с головой в жизнь нации, пытаясь уменьшить этот действительно существующий – тут нельзя не согласиться с Бродским – огромный разрыв.
В заключение обратимся на некоторое время к догадкам и эмоциям. Часто говорят или пишут, что Бродский не был благодарен Вигдоровой. Никто не может знать точно, что он чувствовал, но я считаю, что он никогда не забывал женщину, которая стояла за него до самого конца. Вот почему я так думаю.
Есть фотография Бродского, снятая в его ленинградской квартире после его возвращения из ссылки[112]. Он снят на фоне книжных полок. И на одной из полок видна фотография Вигдоровой[113]. Андрей Сергеев, посетивший Бродского в Нью-Йорке в 1988 г., говорил мне, что он видел ту же самую фотографию там над его столом. Позже это подтвердил Лев Лосев: «Бродский был глубоко благодарен Фриде Вигдоровой за ее героические усилия, направленные на его спасение. В течение многих лет ее фотография висела на стене над его столом, сначала в России, потом в Америке».[114]
Читатель может делать свои собственные выводы.
Александра Раскина
Блокноты писателя. (1951–1965)
Женщина, попавшая под трамвай, едва очнувшись: «Вагоновожатый не виноват, он звонил, я задумалась и не слышала…»[115]
– Уж поверьте моему слову – она нахалка. Вот сидит, молчит, а всё равно видно, что нахалка.
«Он мне очень довольно-таки нравится».
«Я перестал курить. Я подумал – сердце каждый день перегоняет полторы тонны крови. Маленький механизм, который никогда не отдыхает. Руки отдыхают, ноги, глаза. А оно работает без устали ночью и днем 60 лет подряд. Зачем же я буду еще добивать его куревом? Это то же самое, что трехлетнего ребенка вдруг ни за что ни про что стукнуть по голове. Нет, я решил пожалеть свое сердце…»
Март 51 г.
За окном – закат.
Муха ползет по стеклу, и крылышки у нее розовые.
На снегу розовые блики.
Ах, хорошо в Малеевке![116]
Будет ли мне когда-нибудь снова так хорошо?
Серая мгла берез…
Захлебнулся и умолк. Комар.
«Пришла очень разбитая и усталая, села и сижу – нет сил даже повернуться лечь. Пришел на колени кот – сидит, мурлычет – и при этом, задрав голову, внимательно смотрит в лицо. Минут десять глаз не сводил, почуял, что я какая-то не такая».
– Почему, если сумасшедший, так одни пакости делает? А почему не поделится деньгами, не отдаст своего – от сумасшествия?
– Блока любите?
– Люблю, только, когда я его читаю, мне его так жалко делается…
– Саша, ты почему встала, думаешь, нам выходить?
– Нет, просто ко мне подошел мужчина средних лет, и я решила уступить ему место.
Посмотрела я на этого средних лет мужчину – лет 30 – не больше!
– Неужто вылили этот чай? Да ведь он сладкий – ну, как можно! Пришла я домой, вспомнила, меня как варом обдало – ну, выльют, не иначе! Так и вышло. А чай сладкий был, я видела, он три куска сахара клал…
Трудно жалеть, если не можешь помочь…
«Глаза не видят, уши не слышат, а сама язык тоже не протяну».
Алена (3 года): «И они помирули… (подумав, поправляется): – Померели».
Она же спрашивает, стоя у муравьиной кучи: «Как вы живете? А стульчики у вас есть? На чем вы сидите?»
Старый дворовый Тургенева сказал как-то: «Коли человек сам бы себя не поедал, никто бы с ним не сладил».
«Если для поступления в вуз такую подлость – то что же для спасения жизни?»
Едкая горечь разлада.
Указ Петра: «Поручика Языкова за наказание батогами невиновного и ему не подчиненного писаря корабельной команды лишить чина на четыре месяца, вычесть за три месяца его жалованье… и за один месяц в пользу писаря за бесчестье и увечье его. Поручику же Фламингу, который тот бой видя, за своего подчиненного встать не сумел, вменить сие в глупость и выгнать аки шельма из службы».
Наказал строже того, кто не вступился за слабейшего, чем того, кто дрался!
Лицо у него было смято жалостью.
В лесу:
«Да, думать… Но самое замечательное, что можно и не думать, и еще больше, дойдешь до такого счастья, что скажешь себе: “Не думай, сиди так, пахнет хорошо, и слушай!” И вот сидишь и ничего совершенно не думаешь: только слышишь и чуешь». (Пришвин)
Так было в Песках…[117]
– Нет, про него нельзя сказать, что он круглый идиот… он… как бы это сказать… овальный такой.
Чувство глубокой душевной тошноты.
«Мы так много ссорились, что ничего не осталось». (Трудно было понять, чем питается эта дружба.)
Пословицы, выписанные из Даля:
Не напоивши, не накормивши – врага не наживешь.
Разорвись на́двое – скажут: а что не на́четверо?
За добро не жди добра.
Лучше не дари, да после не кори!
Наемная рука хорошо бьет дитя, да плохо ласкает.
Коли двое говорят, что пьян, так поди, ложись спать!
– Блок Блоком, а мне деньги нужны…
(Молодая, красивая – своему спутнику – немолодому и некрасивому.)