Я ждала вспышки, в которой бы он обнаружился. Но нет, этого не было. Холодная (насмешливая иногда) ровность.
«Господи, сохрани мне память!» [ «Граф Монте-Кристо»]
Учитель не должен привыкать ни к достоинствам, ни к недостаткам своих учеников.
Ушел от нас, ничего не поняв, никому не поверив…
– Мама, подари мне земной шар.
– ?
– Ну, как ты не понимаешь: зимно́й шар, шар для зимы. Все так говорят!
«Человек, раз входя в мою душу, никогда из нее не уходит. Я приемлю его “с сапогами и с шашкою”»[127].
Внезапный и сильный удар. Лихорадочная, автоматическая поспешность. Как будто в ней можно было укрыться от страшной вести.
Слушали с беззаветным вниманием.
Ее послали в общежитие – посмотреть, чисто ли. Пришла, взглянула – и тотчас же, не говоря ни слова, принялась мыть полы.
– Гляжу, в заборе дырка – я – нырь туда!
Глухого мужика, который на зов откликался: «Аюшки?» – так и прозвали – «Аюшки».
Нужно быть человеком – лишь в этом решение задачи. И ценить выше всего не идею, а просто людскую судьбу.
Возвращение врагов народа в М<оск>ву – самая не-актуальная проблема из проблем соц. реализма.
«Нет, нет. Не хочу. “Не хочу” – одно из трех слов, которые я говорила в иные минуты, когда была одна. Второе было – “больно”. Третье – “ничего” – не в утешительно-ободряющем смысле, а в смысле пустоты – ничего».
День усталости. День молчания. И горечи. Серый день.
Монологист не терпит возражений: если ты не мыслишь так, как он, если ты выражаешь ту же мысль иначе, не так, как он, значит, ты ошибаешься. Если он тебя не понимает, значит, виноват ты. Он диалектик и материалист, и если ты думаешь иначе – значит, ты метафизик и идеалист.
Спорить честно, не торопиться с ярлыками, не подвергать сомнению наличие доброй воли у ваших противников. Мы не привыкли уважать идейного противника. Мы умеем его ставить только к стенке. Мы не умеем спорить. Мы не умеем убеждать. И нам наплевать на людскую судьбу.
– Почему ты так редко, так мало говоришь?
– Когда Бог создавал человека, он не зря дал ему два уха и только один язык.
«В тебе дремлет художник, и он громко всхрапывает порой».
Несказанное слово хуже головешки.
«Когда эта тоска – кажется, что из жизни выкачан воздух. Нет света. Нечем дышать. Нет прибежища. Тоска очень болит. Это боль души. Объяснить ее нельзя».
4 октября 1958 года
Сегодня хоронили Фалька[128].
На доске объявлений, вперемежку со всякими «объявляется конкурс… условия конкурса…» «В четверг состоится…» небрежно, размашисто написано: «Умер Р. Фальк. Гражданская панихида в МОСХе в 11 часов».
Народу было много. Рядом со мной стояла красивая, но очень накрашенная женщина. Ей хотелось плакать, но она боялась: со слезами потекли бы ресницы и румянец. Она смотрела перед собой, крепко сжав губы.
Первым говорил Эренбург, и в голосе у него слышались слезы. Он сказал очень коротко:
– Я надеюсь, что наши дети и внуки увидят, как работы Фалька станут украшением русских музеев.
Когда человек умирает, ему говорят «прости» и думают при этом «прощай». А я хочу сказать – простите, простите, что мы не сумели сделать вашу жизнь более легкой…
Нисский сказал: «Он много и незаслуженно страдал. Он учил нас бескорыстию и подвигу в искусстве».
Потом пела Дорлиак. Я не знаю мелодии. А слова были похожи на те, что звучат, когда слушаешь трио Чайковского.
На стенах висели картины – портреты и натюрморты. Я видела их в его мастерской несколько лет назад[129]. Нынче врезался в память и неотступно стоит перед глазами красный, почти алый графин рядом с каменной египетской головой.
Я глядела и думала, что только сейчас поняла: когда Блок говорит о музыке, он имеет в виду не только мелодию, но и слово, и живопись. Вот этот алый цвет звучал. Звенел.
Я так и не увидела его лица – цветы, цветы и людские спины.
Я не стала проталкиваться…
1959 г. Тамбов, Избердей, Ивановка.[130]
– Тетя Маруся, а ты не горься, не горься, плюй ты на него! Вот я иной раз скажу маме грубо, а она и не поглядит в мою сторону.
– Твоя мать со своим дедом живет, вот она на тебя внимания и не оборачивает. А я… Мой дед на фронте убитый. Сын в моей избе живет, меня кормит, как же мне на него внимания не оборачивать? Это хуже нет наказания, когда твой сын тебя никогда не приутешит, а только на тебя волком смотрит и даже не хочет, чтоб ты за стол с ним садилась, и за всё, за всё тебя винуе. Ведь он однова́ чуть меня не убил… Как же мне на это внимания не оборачивать? Как же это не считать за беду? Маленький такой желанный был… А теперь только огрызается.
Бабка Ариша: Когда сына убило, уж я кричала, кричала. И не могу я его забыть и каждую что ни на есть минуту его помню…
Метет, метет. Окна залепило. А хозяйка стрекочет над ухом:
– Чего ж ты лицом молодая, а волосы седые? Какое у тебя переживание было? А скажи, скажи мне, вот запустили новый шар, надо же, наука что делает, в самое небушко шар запустили, а ну, как этот шар столкнет солнышко с места? Что мы тогда будем делать?
Она же: – А в Москве харчуются хорошо, там всего вдоволь, рыба и такая, и растакая и у всех телевизоры.
Она же (поздний вечер, мы лежим на печи, и она рассказывает мне свою жизнь): А сын жанился в город, на яврейке. А яврейки, они знаешь какие? Агромадные, здоровущие…
Она же: – Я ее переупрямила, она не за того вышла, а за этого, за которого я хотела.
Бочаров, первый секретарь Избердейского райкома комсомола:
– Наша область закупила десять тысяч телят, а куда их девать? Какую мы можем устроить им теплую зимовку? И думать нечего! Наука дошла: воспитывать холодным способом. Чтоб круглый год – на холоде. Очень полезно.
– А теленок знает, что это ему полезно?
– Должен знать! Раз сверху указано – должен знать! (Глаза в сторону, короткая, быстрая улыбка). У нас тут в одной деревне свиноматка убежала. Через полгода отыскали ее в поле – сама толстая, поросятки при ней, как налитые. Лучше, чем те, что остались на ферме. Вот теперь и учимся воспитывать в температуре, близкой к уличной.
Он же: – У нас секретарь райкома партии требует, чтоб мы сельское хозяйство назубок знали. Соберет всех – и ну гонять: «Бочаров, – скажет, – объясни, как отличить утку от селезня?» Я: «По перу?» Он: «Вот и нет! Еще как?»
Я и то, и се, а он – недоволен. Еще, говорит, есть отличие. Я, знаете, совсем голову потерял с этим селезнем. «А еще, – говорит, – кто из вас умеет доить коров? Как же так – с других требуете, а сами не умеете?» Стал я втихую учиться доить коров. Приеду на ферму, отыщу доярку постарше – бабушка, мол, поучи! Сначала всё в рукава доил, всё в рукава. А сейчас – с кем хотите поспорю, здорово научился.
Правление колхоза. Гаснет свет. Главный агроном равнодушно говорит: «Ах, мать вашу…» Свет тотчас зажигается, агроном смотрит на меня испуганно.
Объездчик Дятичев Василий Андреевич: – Я помню, давал я ему солому… В счет помощи давал… (Глядит в сторону.)
– А документ где?
– А вы что ж – мне не верите?
– Почему? Верю. Но только я и Голышкиным верю. Я вас не знаю, их не знаю. Вы говорите одно, они – другое. Как же мне без документа разобраться?
Из толпы, наперебой:
– И правда! Что ей Голышкин, сват, что ли? Он ей никто. Ехала из Москвы, чтоб разобраться! Подумаешь, как приятно на лошади 20 верст в эдакую погоду – вон как лицо ветром обдуло. Что она, с Голышкиным детей крестила, а? Ей – что ты, что Голышкин – всё одно. Человек хочет разобраться, понять, вот и дай ей документ, нечего языком трепать!
«Пишу вам пожелания в вашей яркоцветущей жизни… Целую вас несколько тысяч раз…»
Водитель: – Сыновья у меня хорошие. Один уж выучился на инженера, а другой через год учиться пойдет – если, конечно, живы будем. Загад – не богат.
Эвакуация. Вечер. К дому подъезжает телега, на ней четыре куля. Кули выгружают, несут в дом, кладут на пол. Один куль зашевелился: ребенок. Четверо ребят.
Ни стола, ни стула, ни кровати.
Начальник тюрьмы Головкин:
– На имя нас… если хотит…
Раскосяк: – Тут у нас с вами, дорогой товарищ, получился форменный раскосяк.
Мы с Володей Муравьевым провожаем Руню[131].
– Не люблю провожать, – говорю я.
– А встречать?
– Встречать люблю. А вы разве не любите?
Он пожимает плечами:
– Нет, не люблю.
– Почему?